Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Василий Красноперов. Анатомия «кремлевского дела». М.: АСТ, Corpus, 2025
Тем временем руководство СПО ГУГБ готовилось ко второму допросу Каменева. Помня жесткую критику вождя («дурацкий допрос Каменева»), чекисты стремились реабилитировать себя в глазах «хозяина». Для этого нужно было серьезно проанализировать «дурацкий допрос» и хотя бы задним числом продемонстрировать, что не такой уж он и дурацкий. И следует признать, что чекистам эта операция удалась. Второй протокол допроса от Каменева от 11 апреля был составлен чрезвычайно умело. Чекистам удалось продемонстрировать, что, опираясь на предыдущий, «дурацкий» протокол допроса, они смогли получить от Каменева нужные следствию признания. Тем самым они как бы оправдывались перед Сталиным за предыдущие упущения. Да и были ли эти упущения? Для начала Льву Борисовичу напомнили, что, по показаниям его подельников, он занимался «контрреволюционной» деятельностью не только до 1932 года (что он готов был признать), но и до последнего времени. Когда Каменев это обвинение отверг, Молчанов, Люшков и Каган предъявили ему показания Г. Е. Зиновьева от 19 марта, в которых Григорий Евсеевич высказался предельно откровенно: «Каменев не был ни насколько менее враждебен партии и ее руководству, чем я, вплоть до нашего ареста». Но видимо, Каменев изначально сдаваться не собирался, намерен был держаться твердо, следователям не уступать и все обвинения отвергать, несмотря ни на что. Поэтому он не задумываясь заявил, что показания Зиновьева отрицает. Но в ответ следователи сослались на показания его бывшей жены Ольги Каменевой. Та на допросе поведала, что Каменев, будучи в минусинской ссылке, прислал ей письмо, в котором расспрашивал о «настоящих причинах» смерти Н. С. Аллилуевой (в день самоубийства жены Сталина, 9 ноября 1932 года, Каменев, по всей видимости, уже был на пути в Минусинск — 10 октября его и Зиновьева исключили из партии, и решение о направлении их в ссылку было принято вскоре после этого. Правда, Зиновьев отправился в Кустанай несколько позднее, 3 декабря, — в октябре он после беседы с Е. М. Ярославским в ЦКК загремел в больницу с сердечным приступом). Чекисты сумели так искусно составить протокол, что получилось, будто Каменев, ничего не зная о реальных причинах смерти Аллилуевой, своим частным письмом вовсю «клеветал» на Сталина, хотя о самоубийстве сталинской супруги он и Н. Б. Розенфельд узнали от Ольги Давыдовны. Тем не менее следователи заставили Ольгу Давыдовну отдельно подтвердить факт каменевской «клеветы». Конечно же, Каменев вновь отказался признать свою вину. И тут чекисты предъявили ему его собственные показания, данные им на «дурацком допросе» 20 марта, — в них Каменев сознался в том, что Зиновьев при нем сравнивал аресты своих сторонников И. П. Бакаева и Г. Е. Евдокимова по делу об убийстве Кирова с «ночью длинных ножей» в Германии 30 июня 1934 года (причем на этот раз чекисты еще и переврали эти показания, утверждая, что сказанное Зиновьевым касалось арестов «убийц Кирова»). А это значит — трясли чекисты протоколом допроса перед носом у Каменева, — что вы являлись участником распространения клеветы и в 1934 году! Но позвольте, парировал Каменев, это же был частный разговор, ни о каком «распространении клеветы» речи идти не может. Какой же он частный, торжествовали чекисты, вы же сами показали, что при разговоре присутствовала Ольга Равич! Вы ведь сами расписались, что разговор носил «недопустимый клеветнический характер». Понятно, что формулировка эта принадлежала чекистам, а у Каменева тогда просто недостало сил, чтобы настоять на исключении ее из протокола. Зато теперь Льву Борисовичу пришлось признать ответственность за то, что он, «выслушав эту контрреволюционную клевету Зиновьева, не принял никаких мер к ее пресечению». Как же все это, должно быть, надоело Каменеву — ведь начиная с 1932 года его все время заставляли каяться, что он «не принял мер», «не сообщил», «не поставил партию в известность», не пресек чью-то «контрреволюционную деятельность». Но то была расплата за проигрыш в борьбе за власть, и Лев Борисович, только недавно издавший сочинения Макиавелли и даже написавший к ним предисловие, не мог ведь этого не понимать.
Сделав первое признание, легче делать и второе. Оказывается, Лев Борисович «клеветал» и по поводу убийства Кирова — приехавший в начале декабря из Ленинграда писатель Чуковский рассказал ему о слухах, будто бы Киров убит на личной почве. Произошло это, судя по дневнику Чуковского, 5 декабря 1934 года — Корней Иванович посетил Каменевых в их квартире по Карманицкому переулку, застав там и Зиновьева, а затем вместе с Каменевым и его женой отправился к гробу Кирова, чтобы постоять там в почетном карауле. Следователи потребовали от Каменева признания в том, что он передавал Зиновьеву «клевету» о Кирове. Тот опять было взялся отрицать, но чекисты, видимо, нашли убедительные аргументы, поскольку Каменев быстро «вспомнил», что действительно рассказал о «неофициальной» версии убийства Кирова Зиновьеву, участвуя таким образом в распространении клеветы. Тут же Льву Борисовичу были предъявлены вышеупомянутые показания бывшей супруги, а также показание брата от 5 марта 1935 года, где тот утверждал, что Зиновьев и Каменев подхватывали всякие слушки о существующих якобы в ЦК разногласиях, вечно иронизировали над Сталиным. Подчеркнутая изоляция от партийной и советской общественности, разговоры о том, что «они» провалятся, «у них» неприятности, — являлись следствием неприкрытой вражды к партии и в первую очередь к Сталину. Основным их утверждением являлось то, что только устранение Сталина может изменить положение в стране и вернуть их к политической жизни...
Показание Николая Борисовича заканчивалось недвусмысленным пассажем:
Утверждение Зиновьева и Каменева о необходимости устранения Сталина являлось для меня призывом к террору .
Убедившись, что дело совсем плохо, Каменев решил уйти в глухую несознанку и теперь отрицал решительно все, что ему предъявлялось. Сначала чекисты пытались уговорить его по-хорошему:
Вы пытаетесь обманывать следствие. Из показаний арестованных по вашему делу террористов, подготовлявших убийство тов. Сталина, видно, что систематически проводившаяся вами дискредитация вождя партии тов. Сталина имела целью создание вокруг него атмосферы ожесточенной ненависти с тем, чтобы облегчить террористам выполнение злодейских замыслов. Признаете ли это?
Каменев всеми силами пытался удержаться от признания в том, что он после 1932 года вел контрреволюционные разговоры, создавая «атмосферу озлобленности» и облегчая тем самым деятельность террористов. Но у чекистов сил было гораздо больше. Запиравшемуся подследственному вновь напомнили о том, что на предыдущем «дурацком» допросе он сам во всем сознался. Чекисты особо подчеркнули, что речь в протоколе первого допроса шла о периоде после минусинской ссылки. Показания Каменева, о которых шла речь, звучали следующим образом:
Мы критиковали деятельность партии, Центрального Комитета и допускали выпады по адресу Сталина. В разное время, с большей или меньшей остротой, мы беседовали с Зиновьевым о нашем положении, при этом высказывалось убеждение, что к активной политической жизни нас не допустят. В отдельных случаях мы на безнадежность нашего положения реагировали злобными нападками на Сталина. Контрреволюционные разговоры, которые мы вели с Зиновьевым при Н. Б. Розенфельде, воспитывали из последнего врага советской власти и партии и разжигали в нем озлобление по отношению к Сталину. Я допускаю, что Н. Б. Розенфельд, который был озлоблен моей высылкой в Минусинск и чрезвычайно болезненно на это реагировал, питаясь контрреволюционными разговорами, которые я позже вел с Зиновьевым, в частности, в отношении Сталина, мог дойти до террористических намерений .
Под тяжестью «улик» Каменев был вынужден уступить.
Я признаю, что совершил тягчайшее преступление перед партией и Советским государством. Мои и Зиновьева к. -р. действия привели не только к созданию обстановки злобы и ненависти в отношении Сталина, но явились стимулом к террористическим действиям контрреволюционеров. Для меня сейчас не подлежит сомнению, что Н. Б. Розенфельд воспринимал наши нападки и клевету на Сталина как установку на террор. На мне лежит ответственность за то, что в результате созданной мною и Зиновьевым обстановки и наших к. -р. действий возникла к. -р. организация, участники которой намеревались совершить гнуснейшее злодеяние — убийство Сталина.
Но, признавая, что действительно нагнетал озлобление против вождя и облегчал работу террористам, он продолжал категорически отвергать какие-либо террористические намерения со своей стороны. Понимали ли чекисты, что им не удастся добиться от Каменева нужных показаний без применения «специальных» методов? В активе у них имелись лишь не вполне конкретные показания Н. Б. Розенфельда и Н. А. Розенфельд о том, что Каменев якобы говорил о необходимости устранения Сталина. Сколько ни пытались следователи представить эти разговоры как некие «директивы», у них не очень получалось. Как и в прошлый раз, следствие уперлось в стену: максимум, чего удалось добиться, — это получения «признаний» в том, что «террористы» под воздействием «разговоров» пришли к выводу о необходимости подготовки убийства вождя. Однако чекистам все же удалось усугубить обвинения против Каменева — отныне он считался прямым вдохновителем не только убийства Кирова, но и покушения на Сталина.