Узнать врага в лицо

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Леонтий Ланник. Стереотипы германских военных о России: испытание реальностью Великой войны 1914–1918 годов // Европейские войны Российской империи: сборник статей. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2025. Под редакцией А. И. Миллера. Содержание

Априорное убеждение в том, что стереотипы мирного времени быстро, окончательно или конструктивно сменяются «объективным» военным опытом и корректными представлениями о противнике, в лучшем случае нуждается в перепроверке. Способность (и желание) корректировать воззрения о соседе/неприятеле, укоренившиеся и положенные в основу многих реализованных и запланированных проектов, является важнейшим фактором в принятии решений, в определении пространства рассматриваемых вариантов, а также для тех действий, что приходится осуществлять «по обстановке», т. е. немедленно или даже в превентивном порядке.

Первая мировая война, начатая летом 1914 г. в убеждении всех сторон, что она будет кровопролитной, решительной и короткой, быстро превратилась в войну Великую, не оставлявшую шансов на возвращение к довоенному миру с некоторым «редактированием». Затраты и жертвы первых же месяцев сделали легитимацию любого компромиссного мира практически невозможной, в то время как военный потенциал и накопленные за годы долгого мира ресурсы позволяли продолжать интенсивные боевые действия круглый год и не одну кампанию. Этот содержательный аспект и стал предметом профессионального исследования войны в первые десятилетия, надолго отложив исследование ее эмоционального и культурного фона.

Масштабный Вуппертальский проект («Отражения»), реализованный в конце ХХ в. под эгидой Л. З. Копелева, оставил годы Великой войны своего рода пробелом между двумя периодами взаимного культурного влияния, что было обусловлено тематическими приоритетами, а также определенным идейным посылом. С тех пор эта лакуна оказалась заполнена лишь частично, трудами соратника Копелева Г. Кёнена. С исследованием российско-германского взаимодействия до 1914 г. дело обстоит несколько лучше, ведь его многообразие привлекает более широкий круг интересантов.

Довоенная эволюция германского образа России

Довоенные представления о России играли огромную роль не только в отношениях двух империй и значительных взаимовыгодных связях, особенно в культуре и экономике, но и в процессе становления общегерманского политического сознания, в формировании самоидентификации жителей различных государств как подданных именно рейха, образовавшегося в историческом отношении недавно, менее чем за полвека до Великой войны. Важнее всего Россия как «зеркало» и казавшийся неизбывным сосед с востока была, разумеется, для пруссаков — точнее, для жителей Прусского королевства различных национальностей, включая тех немцев, что с Пруссией себя ассоциировали лишь формально. В меньшей степени русский фактор имел значение для Саксонии и, возможно, для бывших городов Ганзы и Мекленбурга. Жители остальных государств Кайзеррейха (Баварии, Вюртемберга, Бадена, Гессена, а также прусских провинций в Рейнланде и бывшем Ганновере) о России задумывались лишь по особым поводам, а потому и к перспективе прямого военного столкновения с ней относились куда более отстраненно.

Общегерманский образ России и русских, а уж тем более нерусского населения империи Романовых, к 1914 г. складывался под воздействием развитого среднего и высшего образования, где появлялись центры, специализирующиеся на Восточной Европе, а также на основе публицистики и в целом находившихся в начале XX в. в стадии расцвета печатных СМИ. Свойственный немцам партикуляризм сказывался и в сфере стереотипов, особенно если их носители имели возможность ссылаться на довольно различный исторический путь «своего» королевства, герцогства и т. д. Перипетии Великой войны поначалу даже углубили разброс мнений, ведь в основном против России воевали части прусского контингента, уроженцы Восточной и Западной Пруссии, Позена, Силезии, реже — Померании и Бранденбурга. Лишь постепенно, по мере наращивания германской группировки на Востоке, продолжавшегося довольно последовательно всю войну и вышедшего на максимум к началу осени 1917 г., добавились и саксонцы, и баварцы, и вюртембержцы. Реже бывали на фронте против России представители мелких германских государств, а некоторые регионы Кайзеррейха следили исключительно за Западным фронтом, ведь их уроженцев на Востоке можно было встретить в исключительных случаях (Бадена, например). Совершенно неожиданно для себя оказался вовлечен в противостояние именно на Востоке Эльзас, поскольку, не доверяя его уроженцам, германское командование постоянно «ссылало» их на фронты подальше от Франции.

Особый элемент в восприятие России добавила усилившаяся в правление Александра III эмиграция остзейских немцев, возмущенных тем, что они восприняли как насильственную русификацию. Осевшие в Германии «балтийцы» стали со временем основными «специалистами по России», доминируя в публицистике вполне определенного враждебного России тона (Теодор Шиман, Пауль Рорбах и др.). После волны антинемецких погромов в Прибалтике в ходе революции 1905 г., а также в связи с постепенным укреплением националистического элемента в правительственном курсе при П. А. Столыпине количество «обиженных на Россию» в Германии существенно возросло, в том числе за счет отпрысков немцев-колонистов, зачастую не желавших возвращаться в Россию после учебы на исторической родине. Подпитывались антироссийские настроения и резкими отзывами о политике империи Романовых со стороны еврейских, польских и других мигрантов, ведь далеко не все из них выезжали за океан и порой пытались найти новое пристанище в близкой немецкоязычной среде в Германии и Австро-Венгрии.

Амбивалентный характер эволюции образов Себя и Другого делает необходимым важную оговорку: российский образ немцев, немецкого и Германии по итогам истории империи Романовых имел куда более простую структуру, чем таковой относительно русских, русского и России в Германии к моменту Великой войны. Многие из кажущихся ныне непременными его составляющие были совершенно нетипичными вплоть до войн за объединение Германии — милитаризм, уверенность в военной эффективности и беспощадности и т. д. Ряд мифов, ассоциируемых с эпохой конца XIX в. (например, о Бисмарке), достиг расцвета значительно позже, обрастая необходимыми для искажений условиями, особенно забвением реалий. С началом войны поток информации «из первых рук» о противнике, его армии и тыле, а также о настроениях и переменах оборвался не мгновенно, однако качество сведений неуклонно ухудшалось. Это было вызвано и шпиономанией, и ужесточавшейся военной цензурой, и общим снижением готовности вникать в неоднозначные данные под влиянием вызванного войной озлобления.

Весьма примечательно, что это сочетание так и не преодоленных довоенных стереотипов, деградировавших без довольно сложной палитры контактов, существовавшей до августа 1914 г., а также военно-агитационной мифологии и фронтовых психозов дополнилось вольными фантазиями на ряд тем, связанных с чаемыми результатами войны, причем непременно победными. Правда всегда была первой жертвой на войне, однако на этот раз она оказалась жертвой и мира, и послевоенного времени, так что откровенные домыслы стали константой, претендующей на объективность историографии. После взрывного интереса к событиям 1914–1918 гг. в острых дебатах исторического сообщества 1960–1970-х гг. последовали первые такты забвения, а потом и откровенного упрощения под видом обращения к ранее неизвестным страницам. Одним из лучших тому примеров является ситуация с «подсчетом» потерь русской армии в годы Великой войны в Германии, а затем и вообще в странах Европы и Америки. Произвольные цифры в миллионы и миллионы без всякой критики перекочевали из первой волны мемуаристики в базовые труды по военной истории межвоенного времени. Лучшие из русскоязычных работ (как XX в., так и самые современные с тщательными подсчетами), как правило, игнорируются. Таким образом, данные о потерях противника — один из самых важных компонентов любой военной мифологии — за истекшее столетие обрели серьезную устойчивость, но едва ли прибавили в качестве. Характерно, что разброс в оценках потерь Центральных держав со стороны российских авторов редко превышает 20–50 тыс. человек, хотя аналогичной публицистики, дневников и воспоминаний о «горах трупов немцев» и «бесконечном количестве пленных австрийцев» предостаточно.

Факторы и условия военного времени

Начало Первой мировой войны против главных соседей и с запада, и с востока заставило немцев еще раз переосмыслить свое «срединное» положение, так что радикализация их националистических воззрений, в том числе через призму отношения к врагам (да еще и c таким «наследственным», Франция), была фактически неизбежной, по крайней мере в период первоначальной военной эйфории. Элементы вполне колониального отношения к Востоку и к России в особенности теперь обретали характер программного содержания начавшейся войны. Многое в психологии эволюции образа России, ставшей из дружеской в течение века страны врагом, определялось тем, что по меньшей мере первый этап кампании против нее обязан был — по плану Шлиффена — стать оборонительным. Противостояние велось как минимум на троих, причем довольно быстро оказалось, что союзник (Германия и Австро-Венгрия, соответственно) вызывает едва ли не больше отрицательных эмоций, чем враг, особенно у командования. Схожие явления наблюдались и в рядах Антанты, так что набор стереотипов и покровительственных оценок России от британского военного уполномоченного А. Нокса порой до удивления схож с аналогичными германскими сентенциями.

Многое из «настоящих» эмоций, впечатлений и выводов останется предметом спекуляций и догадок навсегда. Выходившая еще с конца 1914 г. публицистика испытывала очевидную деформацию цензурой военного времени, последующая мемуаристика отражала различные грани самооправданий, личных конфликтов и попыток достижения политических целей за счет конструирования недавнего прошлого в желаемом духе. Содержание, тональность и приоритеты изложения очень сильно различались, так что целые слои военной действительности солдатского и офицерского уровня восприятия были преданы забвению без попыток их фиксации, а генеральский взгляд оставался, разумеется, выше того уровня, где думают о спасении своей жизни и потере боевых товарищей, а не о балансе сотен и тысяч расходных судеб над оперативной картой. Многое диктовалось и перспективой следующей войны-реванша, включая оценку противника и общие выводы о перспективах повторной пробы сил. Многочисленные воспоминания межвоенного периода были быстро забыты современниками, причем в России — в связи с трагедией Гражданской войны и шельмования войны «империалистической» — ситуация оказалась еще хуже. Определенные усилия по переизданию работ различного жанра и информативности, последовавшие в начале XXI в., ситуацию с широкой исторической памятью не изменили.

Заметно сказывается специфика принадлежности очевидца и ветерана к тому или иному роду войск и связанных с этим дополнительных познаний или опыта довоенных контактов с российскими коллегами. Здесь следует особо выделить специфику восприятия Российской империи как противника у военных медиков, у офицеров авиации (ведь война в воздухе с 1914 г. лишь оформлялась в особый фронт противостояния даже на этическом уровне), у офицеров флота (с их особенностями контакта с неприятелем и нюансами отношения к врагу, резко отличающимися от норм, принятых в сухопутных войсках). Образ России, доступный сколько-нибудь широкому кругу, складывался из рассказов пехотинцев, реже артиллеристов, а также сравнительно часто — кавалеристов.

В первой кампании Великой войны, 1914 г., шансов на проверку на практике довоенных стереотипов о России (которой многие немцы вполне искренне считали едва ли не всю российскую территорию) у германских военных не оказалось. По итогам ожесточенных встречных ударов к концу года кайзеровские войска заняли лишь западную часть русской Польши, а из крупных индустриальных городов была взята к концу года только Лодзь, поразившая германских офицеров ее вполне современным уровнем развития инфраструктуры (архитектура, трамваи, электрическое освещение и т. д.). Осенняя кампания 1914 г. ошеломила германские войска «открытой в Польше пятой стихией — грязью», а особенно частыми были жалобы на бездорожье. Обычно не отвлекавшийся на описания повседневности (по крайней мере, в цензурированном наборе дневниковых записей) подполковник (позднее — генерал-майор) Макс Гофман, позднее фактически руководивший германскими войсками на Востоке, по итогам первого рывка к Варшаве писал: «…я буду благодарить Создателя, когда нам удастся выбраться из этой проклятой страны. Нельзя себе представить этих дорог, этой грязи и паразитов. А между тем страна очень богатая и плодородная».

Самым крупным источником потенциального переосмысления представлений о России, ее населении и даже только об армии стало восприятие обстоятельств вторжения русских войск и оккупации ими части территории Восточной Пруссии. Мифологизация этих событий, подготовленная мощным развитием немецкой романтической традиции всего XIX в., шла по многим каналам, быстро превратившись в важнейший для политического развития Германии эпохи мировых войн компонент «мифа о Танненберге». Основной (но не единственной) частью его стали культ П. фон Гинденбурга для массы обывателей и культ Э. Людендорфа для военной элиты (зачастую не только германской). В сердце же мифа лежал крайне многогранный — при всей стандартности приемов — мотив смертельной, даже для мирного населения, угрозы с Востока, подрывающей основы самой Культуры (ведь термин «цивилизация» как часть французской антигерманской пропаганды в Кайзеррейхе не употребляли). Поток публикаций о русских «зверствах» в Восточной Пруссии (и отдельно в Мемеле, ненадолго захваченном в ходе рейда в марте 1915 г.) продолжался весь 1915 г. и частично 1916 г. Материалы оказались различного качества, включая хорошо документированные и обладавшие определенной тенденцией к объективности свидетельства о событиях августа-сентября (реже ноября-декабря) 1914 г. на восточных окраинах провинции, однако общий тренд к эмоциональной мифологизации это никак не переломило.

Лишь на первом этапе послевоенного отрезвления (в 1919–1922 гг.) карикатурные образы военной пропаганды сменились авторитетными мнениями о дисциплине и боеспособности русской армии, которые на фоне прочего вызывают ощущение объективности: «Нам представилась возможность осмотреть русские позиции. Всеми владело чувство глубокого удовлетворения, что нам не пришлось их штурмовать… многие русские части вели себя при вторжении в Восточную Пруссию образцово. Ренненкампф поддерживал в Инстербурге строгую дисциплину. Но война все-таки сопровождалась бесконечным ожесточением… В большинстве случаев в жестокостях не было никакого смысла. Население не оказывало ни малейшего сопротивления. Оно было покорно и… не принимало участия в борьбе…» Постоянные грабежи предметов быта убеждали германских подданных лишь в том, что в России ничего подобного по уровню повседневности не встретишь.