Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Человек против окружающей среды: ландшафты Великой войны в Восточной Европе. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2024. Я. А. Голубинов, Ю. А. Жердева, А. С. Лихачева, О. С. Нагорная (руководитель авт. коллектива). Содержание
ЛАНДШАФТЫ ГАЛИЦИИ В ИНДИВИДУАЛЬНЫХ НАРРАТИВАХ РУССКИХ КОМБАТАНТОВ ВЕЛИКОЙ ВОЙНЫ
«Вот уже месяц живем мы здесь, в Галиции... командир с артиллеристом охотятся, в здешних прекрасных лесах: лисичек и зайцев бьют постоянно... Леса здесь уже вовсю осыпаются, только дубы еще курчавые... под ногами толстый ковер из листьев, при каждом шаге шуршащий неимоверно, так как погода все еще сухая» — подобное буколическое описание русской оккупации 1914 г. использует в своих письмах родителям военный летчик Иван Огнев. Мирная, даже праздная картина полностью диссонирует с другим отражением этого же опыта пребывания в завоеванной австрийской провинции, вышедшим из-под пера Иосифа Ильина: «Вот где ужасное, смрадное, отчаянно-уродливое, дико-жестокое лицо войны. Одичавшие псы с кровавыми мордами, жрущие зловонное разлагающееся мясо и при приближении только отбегающие на десяток шагов и злобно глядящие — когда можно опять подбежать и жрать труп...»
Какие факторы определяют процессы конструирования и трансляцию комбатантами картины воображаемо покоренной, но потенциально опасной окружающей среды в ходе войны? Почему одни описания содержат максимальное количество натуралистических, страшных подробностей, другие, напротив, романтизируют местность, делая ее пустой и безлюдной, изымая из нее боевые действия? Какие приемы способствуют осмыслению и закреплению в нарративах свидетелей распада империй, их токсичного наследия, определившего мучительное рождение новых государств и подготовку к новой войне?
В коммуникации свидетелей военных событий конструкт чужеродной окружающей среды Галиции выполнял многообразные функции. Он связывал довоенные горизонты ожиданий и пространства нового опыта, позволял сформировать удобные ментальные карты незнакомой местности, адаптировать ежедневные стратегии выживания к экстремальным условиям военных действий. Резкий переход участников сражений от переживаний мирной жизни к постоянным ощущениям смертельной угрозы привел к использованию образа природы как инструмента терапевтического замещения, средства коммуникации с оставшимися в тылу близкими. Отсюда частотность описания галицийских ландшафтов в индивидуальных нарративах участников войны. Тем не менее коммуникативные формы, речевые средства и коннотация описаний окружающей среды зависели от множества факторов: от фазы развития военных действий, от культурного багажа автора, его предшествующего военного опыта, принадлежности к определенному роду войск и статусу, наконец, от плотности контактов с гражданскими лицами, населявшими милитаризированные пространства.
Горизонт ожидания: образ природы в русской военной пропаганде Первой мировой войны
Конструирование образа Галиции как потенциального театра военных действий в представлениях российской читающей публики началось задолго до Первой мировой войны. Горизонт ожидания городской общественности формировался под влиянием публикаций университетских профессоров, разделявших русофильские взгляды на историю австрийской провинции, которой подлежало войти в состав Российской империи. Еще в 1902 г. для этих целей пропаганды было основано Галицко-русское благотворительное общество. Одним из направлений его работы был выпуск публицистических материалов национально-консервативного содержания (книг, брошюр, памфлетов, конспектов публичных лекций), направленных на пропаганду целей войны за Галицию. С началом военных действий и особенно после успешного продвижения русских армий вглубь австрийских провинций подобные публикации переполнили книжный рынок.
Политический пафос этих изданий базировался на образе освободительной войны, необходимости спасения населения Галиции из-под австрийского гнета. Ключевыми аргументами пропагандистских материалов являлись этническое родство народов Галиции и России и общность их исторического пути, авторы стремились «вспомнить историю этой части исконно русской, православной земли и ознакомиться с состоянием ее в наши дни перед войной». Однако историческая и культурная тождественность России и Галиции — не единственная смысловая доминанта агитационных изданий. В работе идеолога Галицко-русского общества Дмитрия Вергуна истоком этнической общности определялся конкретный ландшафт: «Чем же должна быть родною нам эта Галиция? Как взрослому бывает дорога колыбель, в которой его нянчили, так нам должны быть интересны те Карпатские горы, где стояла „колыска“ нашего народа, откуда, по мнению ученых, „русская земля пошла есть“». Метафоричное усиление аргументации автора достигалось воображаемой незыблемостью и неизменностью карпатских твердынь, а геополитический подтекст формировался благодаря расположению горного хребта и тем самым колыбели русских и русинов в центре Европы.
В целом анализ изданий Галицко-русского общества демонстрирует, что важным инструментом мобилизации населения на цели войны являлась апелляция к родственности природных сред России и Галиции: «В Восточной Галиции область распространения леса так же одета черноземом, ничем существенным не отличающимся от чернозема соседних с Галицией частей Подольской губернии», а схожесть лесных, степных, речных ландшафтов подчеркивалась с помощью рефрена: «Как и у нас, степи изрезаны в Галиции обширною сетью оврагов. <...> Как и у нас, обширные междуречные пространства обыкновенно заняты полями и редко имеются селения, которые, как и у нас, расположены большею частью по берегам речек и рек».
Помимо географического и природного аспектов, в русофильской публицистике встречаются аргументы с отсылками к лингвистике, к семантической близости названий природных объектов: «Карпаты — это единственный горный хребет русской земли, где почти все названия гор и холмов, рек и долин звучат по-родному, где каждая травка и каждый кустик обвеяны воспоминаниями нашего племени». Через конструирование ментальной карты Галиции укреплялась связь воображаемого имперского сообщества с новой провинцией.
Благодаря целенаправленной и массированной пропаганде представление о чуждой местности формировалось еще до непосредственного контакта с ней. Поэтому первоначально природные ландшафты Галиции в индивидуальных нарративах комбатантов исключались из «образа врага», т. к. территория провинции, особенно восточной ее части, позитивно коннотировалась в публицистических материалах и искусственно отделялась от враждебной австрийской территории, в том числе через естественную границу — Карпатские горы. В эго-документах, отражающих индивидуальное восприятие нового военного опыта, описание природных явлений и ландшафтов использовалось в целях подкрепить и усилить эмоциональные переживания автора. Описательной стратегией, с помощью которой демонстрировалась идентификация душевного состояния комбатанта с галицийскими ландшафтами, выступало олицетворение природных сил, приписывание им человеческих черт и качеств. В зависимости от фазы оккупации перевод природы в статус действующей силы выражался в двух вариантах коннотации: в романтизации и демонизации.
Романтические «путешествия» по Галиции на фоне войны
Выходец из интеллигентской семьи г. Вятки Иван Огнев, получивший образование в Гатчинской военной авиационной школе, в 1914 г. ушел на фронт добровольцем. Письма Огнева из Галиции родителям отличаются фотографичностью, детальным описанием увиденного и пережитого. Если абстрагироваться от нашего знания обстоятельств создания источника, сложно поверить, что эти строки написаны в эпицентре военных действий:
Погода стоит чудесная; летают однако редко, так как верхние слои неспокойны. Деревья начинают отцветать, зато луга пестреют, и зелень везде становится... особенно после нескольких гроз. Делать буквально нечего; шатаемся по окрестностям... отличная река; стоишь по горло в воде — пальцы на ногах видно, быстрая, по камешкам течет, а пески — крупные.
Огневские тексты представляют собой полную противоположность устоявшемуся стандарту описания ужасов войны: «Уйдешь этак вечером подальше и усядешься около ручья на склоне; заяц ли пробежит к воде, или лисица пробирается — далеко разносится в тишине. Луна взойдет — все видно станет, удивительно прозрачные ночи...» Автор настоятельно избегает отражения непосредственного контакта с военным бытом, видимо пытаясь уберечь родных от волнения и наполняя умолчания образами воображаемо мирной и нетронутой человеческим воздействием природы. Еще одним объяснением отсутствия войны в создаваемом Огневым нарративе является характер занимаемой им должности: в обязанности механика биплана «Илья Муромец» входили ремонтно-эксплуатационные работы, он не принимал непосредственного участия в уничтожении противника и бомбардировании территории.
Помимо конструирования идиллического характера воображаемо родной местности, большинством авторов в начальный период военных действий создается «нарратив путешественников»: «Штаб теперь переехал... сюда гораздо ближе. И то интересно: новые места посмотрим». Мотив новых впечатлений становится центральным в перемещениях по беллигеративным ландшафтам Галиции Иосифа Ильина: «остановился на ночлег в Подбересье-Германово», «Проходил Брзежаны, замечательно чистенький, милый городок...», «Залещики — полуразрушенный городок на берегу Днестра». Соприкосновение с незнакомой местностью укладывается в привычные для мирных поездок осмотры достопримечательностей, в том числе природных диковинок. В распространенной форме, используя множество художественных приемов, Ильин делает основным предметом своего внимания галицийский пейзаж: «Положение довольно красивое с юго-западной стороны: горы, покрытые лесом, у подошвы озерца с протекающей речкой».
Узнавание галицийского ландшафта через сравнение с другими ранее виденными местностями является характерной чертой индивидуальных нарративов комбатантов, в культурном багаже которых к моменту прибытия на фронт уже существовал опыт путешествий по европейским странам. Так, прапорщик артиллерии Федор Степун в юности провел несколько лет в Германии, изучая философию в Гейдельбергском университете. Его военные дневники содержат ностальгическую апелляцию к этому опыту, несмотря на расположение актуально описываемых им ландшафтов на территории ведения непосредственных боев: «И было так странно видеть привычную русскую тройку среди романтического ландшафта Галиции, живо напоминавшего мне гейдельбергские горы и тихую долину Неккара». Примечательно также, что описание автора практически дословно совпадает с конструкциями и даже речевыми оборотами пропагандистских публикаций, подтверждая влияние круга чтения на восприятие окружающей среды: «Около четырех часов перешел широкий и быстрый Сан. Очень красивая река, особенно среди этого величественного горного пейзажа с крутыми обрывистыми берегами. Вспомнил детство и Кавказ...»
Природа и ее объекты, с одной стороны, служат источником эстетического наслаждения: «Очень красива Висла — быстроходна и широка», «Панорама оттуда чудесная: все как на ладони на многие версты. Городок раскинулся на полуострове, который круто огибает Днестр, делая излучину, он весь в шапке зелени, среди которой то там, то здесь как стражи высятся гордые тополя». С другой стороны, настойчивый мотив смены прекрасных пейзажей и детальное внимание не к сложностям полной опасности военной дороги, а к прелестям природы свидетельствует о попытках удержать иллюзию мирной жизни в изменившихся условиях. Пышные метафоры, стилизация пейзажа в сказочных мотивах, стремление отразить свои переживания в литературных канонах символизма лакируют неприглядные военные будни:
Дорога после Брзежан делается прямо сказочной: шоссе вьется по горам между лесами и долинами. Влезешь на хребет, а оттуда дивная панорама: наше шоссе, которым мы шли, вьется, словно белая лента, опоясано курчавыми головами великанов-деревьев. То пропадет, то снова вынырнет в зеленом море. Лес самый разнообразный, много чернолесья, много дубовых рощ.
В эту же тенденцию вписывается «обесчеловечивание» пространств — люди, особенно местное население, исчезают из описаний как помеха, как живые воплощения лишений, страданий и разрушенного порядка мирной жизни.
В письмах Огнева к родным милитаризированное пространство стилизуется под природные и исторические достопримечательности: «Жаль, что вас нет здесь! А то уже очень интересные места есть: громадные овраги с окаменелостями, леса, не похожие на наши, в которых много белок, зайцев и прочего зверья». Окружающие ландшафты лишаются смертельной угрозы, исчезающей за описанием богатства животного мира, который может благополучно процветать и размножаться только в невоенное время, в не тронутой разрывами снарядов природе. Более того, даже сооружения, имеющие прямое военное назначение, превращаются в воображаемые руины, достойные медленного и внимательного созерцания. Автор письма как бы приглашает своих родителей совершить вместе с ним познавательную прогулку, сохранить и продолжить их семейные традиции: «...в некоторых местах целые лабиринты оставленных и полузаросших окопов с землянками и блиндажами, где ютятся дикие козы».
Попытки единения с природой, побега от неприглядной военной действительности к привычным культурным практикам чтения и одиночества демонстрируют устойчивость канонов юношеской романтической литературы довоенного периода:
За полверсты от нас есть пещера... лабиринт целый, некоторые осыпались... я случайно чуть не провалился в ее заросший вход; пролез туда: большое такое помещение; думал сделать там «очаг», да дым не уходит, тут же остается; думаю, однако, кой-что устроить: хорошо будет уходить туда книжку читать, тишина абсолютная.
Демонизированная природа в нарративах военного поражения
Изменение описания галицийских ландшафтов в индивидуальных нарративах комбатантов русской армии маркирует слом горизонта ожиданий под давлением негативного военного опыта поражения и «великого отступления 1915 г.». В этот момент утрачивают свою значимость пропагандистские шаблоны и каноны романтической символизации природы. Среда и пространства приобретают враждебный характер; кроме того, они характеризуются авторами в логике демонизации, превращаясь в более опасного врага, чем австрийские и немецкие армии.
Примечательно, что именно с момента военного поражения и начала отступления в Галиции в описаниях милитаризированных ландшафтов появляются люди: местное население и противник. Здесь все еще присутствуют пропагандистские интерпретации, однако они теряют однозначно глорифицирующий характер: «Снова перед нами величественный Дунай. Сколько раз в прошлые столетия русские войска пересекали Дунай, выручали своих младших братьев-славян. А теперь с позором отступаем. Горько сознавать свое бессилие». Максимально наглядно поворот в описаниях беллигеративных ландшафтов виден в дневниковых записях Ильина, который в конце мая 1915 г. вместе с отступающей армией покидал Галицию. Груз утраченных военных иллюзий транслируется на восприятие окружающих его пространств и попытки компенсировать нелестное сравнение родных просторов и вражеской территории: «Да, родина! Как я понимаю это слово теперь. Так и повеяло Русью: плохое шоссе, неустроенность. Где чистота и культура Галиции? Но все это родное. И евреи-то здесь другие, как-то лучше и симпатичнее». Антисемитский выпад в финале фразы маркирует найденный у врага изъян: ухоженность культивированных галицийских пространств не распространяется на еврейские местечки.
В своих записках В. Белов, пытаясь усилить описание катастрофы отступления и многотысячных потерь армии, обращается к узнаваемой для любителей русской литературы метафоре кровавых рек:
Ухватившись за ствол склонившейся к озеру старой, печальной ивы и придерживаясь за ветку больной рукой, наклонился зачерпнуть ладонью благодетельной влаги, помочил горящий лоб и виски и поднес другую пригоршню ко рту. Необычайно-солоноватый вкус и слабый посторонний запах поразил его. Он взглянул на свою ладонь и мгновенно разжал ее в ужасе, взглянул перед собой, и одинокий растерянный, отчаянный крик потряс безмолвие старого леса. Между ветвей дерев, более редких в этом месте, прорывались медные косые прощальные лучи солнца. Они скользнули по медлительной, будто маслянистой ряби обширного озера, в котором вода была алого цвета...
Стоит обратить внимание на контекст публикации данного источника: записки офицера, увидевшие свет в разгар военной кампании, не могли не содержать пропагандистских посланий. Расхожая метафора «кровавых рек» способствует эмоциональному воздействию на читателя с целью оправдания военных неудач, поддержания патриотических настроений через концентрацию внимания на принесенных армией человеческих жертвах.
С помощью негативного образа природы и разрушенных боевыми действиями пространств в нарративах поражения начинает осмысляться и сам феномен войны. Она наконец проявляет в текстах свой истинный облик: «...всюду мерзость запустения. Всюду вокруг церкви и вокруг нашего дома окопы, заваленные всяким мусором, кровавой ватой и бинтами». В записках Степуна ландшафт — это средство демонстрации масштабов военной катастрофы, отчетливее всего выразившейся в практике использования нового типа оружия. В тексте много натуралистичных подробностей, детально описываются запахи, облик убитых, массовость захоронений:
Трупы лежали и слева, и справа, лежали и наши, и вражьи, лежали свежие и многодневные, цельные и изуродованные. Особенно тяжело было смотреть на волосы, проборы, ногти, руки... Кое-где из земли торчали недостаточно глубоко зарытые ноги.
Если в начальной фазе военных действий восприятие нетронутой природы поддерживало ощущение мирной жизни и уверенность в возможности возврата к ней, то пространства в ситуации отступления наполняются пустотой через образ массовой смерти.
Одним из наиболее разрушительных примеров антропогенного воздействия на ландшафт в пределах оккупированных территорий стала политика выжженной земли, применение которой уже на первоначальных этапах войны находило отражение в нарративах комбатантов. Однако первоначально описывался опыт применения подобной тактики только противником: «Говорят, что немцы, отступая перед русскими войсками, отравляют стрихнином фураж». Скорее всего, подобные упоминания были плодами усилий пропаганды в войсках, ужесточавшей образ врага. В ситуации отступления и военного поражения собственных армий демонизация природы позволяла в том числе оправдывать масштабы уничтожения окружающей среды, которая совсем недавно воспевалась с таким восхищением:
Отход происходил планомерно и в большом порядке. Ни пленных, ни раненых мы за собой не оставляли. Местность, через которую проходили наши войска, была предана огню. Сжигались деревни, скирды с хлебом, а скот либо уничтожался, либо угонялся вслед за войсками.
* * *
В индивидуальных нарративах (письмах, дневниках, мемуарах) российских комбатантов Великой войны речные, горные, лесные ландшафты конструируются в широком спектре приемов антропоморфизации природных объектов и явлений: от их романтизации до демонизации, от лишения загрязняющего человеческого присутствия до отражения практик выжженной земли и подчеркнутого антисемитизма. На Юго-Западном фронте приемы описания окружающей среды формировались под влиянием, во-первых, сложившегося до войны горизонта ожидания относительно подлежащей интеграции в имперское пространство Галиции, во-вторых, культурного багажа, жизненного опыта и воинских обязанностей автора. Наиболее распространенными шаблонами описания новых впечатлений от чужеродной окружающей среды стали литературные, профессиональные (медикализированные, милитаризированные), наконец, националистские штампы, закрепившиеся как каноны описания нового опыта уже в преддверии грядущей мировой войны.
Романтическое восприятие галицийских ландшафтов доминирует в источниках, созданных на начальном этапе оккупации. Авторов, использующих буколический образ природы в коммуникации с оставшимися в тылу родственниками или в саморефлексиях, объединяют высокий уровень образования, начитанность, в отдельных случаях — наличие опыта пребывания в чуждой местности. При романтическом описании галицийской природы из повествования исключаются очевидные приметы военного времени, пейзажи лишены людей: воображаемое пространство принудительно освобождается от разоренного и пострадавшего населения как живого свидетельства трагичных событий. Напротив, конструирование демонизированных образов галицийских ландшафтов было обусловлено необходимостью осмысления негативного военного опыта — катастрофы отступления русской армии. Окружающая среда в качестве смертельного врага наполнилась таящим угрозу местным населением, сама природа была возведена в ранг действующей наравне с противником силы, непреодолимый характер которой и обусловил военное поражение.
Значение беллигеративных ландшафтов в формировании специфических поведенческих стратегий и практик на Восточном фронте первой индустриальной войны свидетельствует об их многофункциональности. С одной стороны, эстетическое восприятие и конструирование природы в текстах способствовало нормализации смертельного ужаса войны, негативного боевого опыта, траура по погибшим товарищам и ностальгии по утраченным жизненным мирам, т. е. выполняло терапевтическую функцию. С другой стороны, образы уничтоженных или подвергшихся негативному антропологическому воздействию ландшафтов, исходящих от них эпидемиологических и климатических угроз позволяли найти объяснительные модели военному поражению: справившись с противником, армии были вынуждены капитулировать перед непредсказуемыми и неуправляемыми силами природы.