К мысли о семинаре, который был бы посвящен фантастике как способу поиска новой модели совместного существования, я впервые пришел в 2017 году, после чтения текстов Марка Фишера и записей Бенджамина Браттона, тянувших меня в сторону спекулятивного дизайна и theory-fiction. Но тогда эти идеи так и остались привлекательными ярлыками без содержания. Импульс был, понимания не хватало.
Некоторое понимание пришло позже, во время Пятой Уральской индустриальной биеннале, проходившей в 2019 году под зонтичной темой «Бессмертие». Шаоюй Вэн, куратор главной выставки, неожиданно предложила рассмотреть технологическое бессмертие, о котором грезят сторонники научно-технического прогресса, как зло. По ее мнению, эта — преимущественно европейская — техноутопия, основанная на вере в то, что в какой-то момент человек шагнет за пределы своих возможностей и вернется оттуда счастливым и бесконечно длящимся, выглядит совсем непродуктивно. В эссе, объясняющем замысел выставки «К множественным будущим», Шаоюй осторожно заметила: «Мы должны понимать, что поставить под сомнение специфическую концепцию человечества, во многом сформулированную западной модернизацией, не значит отказаться от всех научных достижений, или отрицать улучшение человеческой жизни и ценность прав человека, или обратиться к наивному ревизионистскому примитивизму». В первую очередь, она предложила взглянуть на другие проекты общественного устройства: как не-европейские и не-технологические общества совместно думали о том, как им быть, и думали иначе.
После этого я готов был читать шире, в разные стороны, и отказаться от оценок. Текст Бориса Дубина «Улитка на склоне... лет» указал, что фантастику можно считать «прикладной разновидностью утопического метода». Стоило мне прочесть эту формулировку, как в голове что-то бабахнуло, Поль Фейерабенд победоносно вскричал «Дозволено все!», и я взялся писать структуру семинара.
Идея была и остается простой: фантастический текст, как и любой другой, представляет собой предположение о том, как устроена реальность. От реплик, брошенных в кухонном разговоре, сообщений в директе Инстаграма и комплексных художественных инсталляций его отличает размещение на плоскости и количество влитого в него времени. То есть всякое наше действие есть предположение о реальности, стыдиться тут нечего, — и почему бы его не выдвинуть?
Об этом говорила Урсула ле Гуин в «Теории художественной литературы как сумки»: «Верно понятая научная фантастика, как и вся серьезная художественная литература, как бы смешно ни было, — это способ попытаться описать, что на самом деле происходит, что люди реально делают и чувствуют, как люди относятся ко всему остальному в этом огромном мешке, этом животе вселенной, утробе будущих вещей и склепе вещей бывших, этой незаканчивающейся истории».
Значит, можно представить себе исследовательский семинар, на котором собираются люди, готовые подумать о реальности не так, как они привыкли, то есть — иначе. И попробовать вместе с ними вытачать вместительную сумку.
Я взялся выстраивать семинар как временную общность, сколько-то действующий кружок, в котором можно пробовать разное; в анонсе указал: «Вместе мы будем преодолевать боязнь чистого листа, читать рассказы друг друга, изнывать перед дедлайнами и в то же время — думать сквозь текст».
Выделю последнее, поскольку «текст» для нас был не самоцелью, а лишь итогом додуманной мысли. Это позволило вынести за скобки такие слова, как «вдохновение», «дар», «призвание» и «литературный процесс», которыми, как мне кажется, легче давить людей, чем давать им воздух для работы.
Так я отделил наш кружок от давней традиции семинаров, шедших при екатеринбургском фестивале «Аэлита», — или от великого семинара Стругацких, о миссии которого Андрей Столяров писал так:
«Чего мы хотим? Мы хотим вывести фантастику из гетто, в котором она пребывает. Есть великая русская литература, известная всему миру. И есть фантастика, второсортное чтиво, которое, как считается, пишут левой ногой. Если соединить литературу с фантастикой, получится нечто. Ведь сумели же это сделать Гоголь, Гофман, Булгаков, Маркес. Или скромнее — Герберт Уэллс, Аркадий и Борис Стругацкие. Чем мы хуже?»
Мы не были готовы воевать за место фантастики под литературным солнцем. Нашей целью стала работа с собственной способностью формулировать мысль. И раз даже Уральская индустриальная биеннале позволила себе отступить от преклонения перед прогрессом, у нас появился шанс говорить о социальной фантастике. Тут я ориентировался на Уильяма Гибсона, в недавнем интервью в очередной раз повторившего: «Когда я начал писать научную фантастику, я принял как данность, что на самом деле я пишу о настоящем».
Та же нейтральность стала движущим принципом редактуры. Бóльшую часть времени я просто задавал вопросы: «Почему в твоем тексте происходят эти события? Как они соотносятся с непроговоренными законами, различимыми в этой точке текста»? В мои задачи не входило указывать на заимствования, и до последнего раунда правок я сторонился суждений о вкусе и стиле. Я верил (и продолжаю верить), что в работе с чужим текстом, который не решает внешние прагматические задачи, ключевой принцип — внимание к внутренней непротиворечивости мысли и вылепливанию собственного мира.
Это давалось тяжело, периодически хотелось удариться в язвительные комментарии и, ничего не объясняя, говорить «перепиши». Не уверен, что ни разу не уступил этому желанию. Но мы верили в принцип «дозволено все»: наши участники описывали поездку в такси по лекалам четырех из понравившихся «Упражнений в стиле» Раймона Кено; восстанавливали вопросы следователя, опущенные в рассказе «Оранжевый» Нила Геймана; совместно с Дмитрием Весниным устраивали «перемотку» и размещали вымышленную — на первый взгляд передовую — технологию во Флоренции эпохи Медичи. Как пишет сам Дмитрий, «самой сложной задачей было сфокусироваться не на вымышленной технологии, а на всем, что ее окружает. Для этого мы вместе с участниками семинара проводили мысленное упражнение, которое я называю „Перемотка“. На один день мы отправились в прошлое: в 1980-е, средние века и Древнюю Грецию, чтобы прочувствовать, какими были фантастические технологии тех времен. Потому что если с нашим будущим понятно еще не все, то их будущее мы уже видели и отлично понимаем, что в нем происходит».
Каждое следующее упражнение указывало участникам на иной способ письма и упорядочивания мысли. Семинар посещали 32 человека, среди них детские педагоги, архитекторы, программисты, разработчики игр, медиаторы Уральской биеннале, журналисты и сотрудники техподдержки. У всех участников были заявки с рассказами — процитирую комментарий к одной из любимых: «написать от лица слизи не успела, но думаю, что в дальнейшем буду прорабатывать именно этот нарратив». Финальные тексты подготовили девять участников, из них семь решились на публикацию, три будут представлены на «Горьком». Первый из них, «Getting Kids Done» Даши Веселкиной, — сегодня.
Эти тексты не представляют «новую волну уральской фантастики», не рисуют образы утопического будущего и еще много чего «не». Они размещены в настоящем, обращены к нему и представляют собой, если воспользоваться метафорой Ле Гуин, сколько-то вместительные сумки.
Сборник рассказов «Жутко близко» можно прочитать по этой ссылке.
Getting Kids Done
Об авторе: Даша Веселкина — журналистка, медиаторка 5-й Уральской индустриальной биеннале. Живет и работает в Екатеринбурге.
Об иллюстраторе: Маша Рыба — стилист, иллюстратор, контент-менеджер бренда Avgvst. Живет и работает в Екатеринбурге.
— Мы с ней не общаемся, понимаете. Я хочу сказать: я прихожу к ней в комнату и каждый раз слышу, что она не может говорить. Она одевается, она сейчас читает или у нее звонок по работе — мне очень сложно объяснять, какие чувства у меня вызывает ее поведение, но я выкладываю ему все свои мысли.
Он молчит. Все время должна говорить я. Каждый раз наступает момент, когда он начинает кивать и делать вид, будто уже все понял, но даст мне закончить, потому что за этим-то мы тут и сидим.
— Пока что вы не спешите рассказывать, что вас беспокоит. Тут у нас с вами безопасное пространство.
Я каждый раз рассказываю ему все, что могу вытянуть из себя. Единственное, я еще не сказала, что он тоже меня беспокоит. Он сидит в кресле, нога на ногу — все бывшие мужчины моей матери так сидели на домашней софе; он носит поло — мама сейчас дарит такие своим парням.
— Хорошо. Расскажите, как именно вы пытаетесь начать разговор с матерью? — он спрашивает, а мне кажется, что он тоже взял меня под контроль. Он зарабатывает на системе — лечит меня и других женщин, которые не смогли подстроиться под новые законы.
Как я могу себе помочь. Я хожу к нему, потому что хочу понять, как я могу себе помочь. Но что-то пока ничего не меняется: ненависть к матери, ее ребенку, ко всем ее мужчинам не проходит.
Я знаю: раньше люди рожали детей, потому что любили друг друга или не решались на аборт.
Мама родила меня очень рано, отец был старше ее. Когда мне исполнялось пять лет, он ушел к женщине с последнего этажа нашего дома и завел черного лабрадора. Вместо меня, конечно. Я знаю, что людям уже тогда не нравилось иметь детей. Стариков они при этом лечили и не давали им умирать. Конечно, только тех, у кого были деньги, но денег тогда у многих уже было достаточно. Я смотрела на мать — смотрела, как она ужинает, выходя из ванной, чтобы лечь спать. Она ужасно много работала, постоянно и допоздна. Она хотела еще больше денег. В мои семнадцать она замэтчилась в тиндере с человеком, который стал ее новым мужем. Тогда власти придумали давать огромные деньги за каждого несовершеннолетнего ребенка, и они решили завести еще одного. Муж мамы перестал работать, потому что на содержание детей давали пособие. Он был помощником инженера. Он не запил и не стал бездельничать. Много занимался — хотел переплыть какой-то пролив. Он мечтал построить дом на участке своего отца и купить массажный стол. Но потом у него что-то случилось с почками — они ехали в гости, показывать нового ребенка, когда это произошло. Он умер, и матери начали выплачивать еще одно пособие — за потерю кормильца.
Как создать что-то новое? Рожать детей или работать на компанию — отлично платили и за то, и за другое. На это время пришелся самый пик моего личного кризиса: капитал продолжал расти, интеллектуальный труд приносил все новые и новые идеи для производства, но рождаемость вдруг стала предметом внимания властей, а вскоре и предметом купли-продажи.
На утверждение в совет директоров стали поступать планы сотрудников по развитию на должности на пять, а в некоторых случаях на десять и двенадцать лет вперед. Неоткуда стало брать статистику уходов в декретный отпуск. Ввести налог на бездетность предложили, когда мне было уже двадцать. Я хорошо помню, что очень радовалась: можно так легко отделаться! Платить и не рожать — вот то, что я выбрала, чтобы занять себя.
Потом власти вдруг все-таки поняли, что это не работает, — налог отменили. Мне было 29, когда вышел следующий закон. И оказалось, что у меня есть год. Если к 30 я не заведу ребенка, то компания заменит меня на компьютерный алгоритм и отправит на искусственное оплодотворение. Появятся декретные, курсы и кружки, ребенок. Ребенок из чужой спермы. Может быть, он пойдет в садик, затем в школу, а я должна буду уволиться.
Я думала, как обойтись без искусственных детей. Поняла, что вмешивалась во все отношения с самого детства: отцу пришлось сбежать из-за меня, мама спряталась за работу, отчим был вынужден жить с чужой дочерью. Ребенка, которым была я, не должно было быть у меня. Я обожала мир за то, что могу работать на идею других людей и не думать о том, как я могла бы заняться собой. Я обожала себя за то, что отделалась от дома, от мамы, от ее жизни и ушла решать задачи, придуманные чужими людьми, которые не требуют от меня личных отношений.
Год до тридцати. Все это время я избегала любого, кто хотел проводить со мной больше чем ночь или пару часов за кофе. Я давно знаю, что не могу завтракать за одним столом с кем-то; не могу подвозить кого-то в машине до дома; не представляю себе, чтобы кто-то из моих знакомых внезапно зашел ко мне в гости, чтобы пожаловаться или поддержать меня. С ребенком я быть не смогу.
Я пришла к маме и сказала, что она мне должна.
Чего я от нее хотела? Формально зарегистрировать брак, усыновить ее ребенка.
В этот момент в глазах матери я окончательно стала проектом, который она провалила. Сумасшедшая дочка стала женщиной, неспособной справиться со своими проблемами. Она обезопасила себя тем, что объяснила себе, что я ненормальная — дело лишь в этом.
Я была так довольна своей идеей! Ребенок матери мог бы стать моей очередной выполненной задачей, а я — отличным кадровым работником. Только мать не согласилась — сказала, что доведет дело до принудительной госпитализации, если я не пойду к ее психологу самостоятельно.
— Теперь нужно выбрать дату для следующего класса, — он всегда называет свой прием классом. Прошу у него воды, чтобы принять таблетку, — компании нужна гарантия того, что у меня не родится инвалид, за которого придется больше платить.