Стивен Пинкер. Просвещение продолжается. В защиту разума, науки, гуманизма и прогресса. М.: Альпина нон-фикшн, 2021. Перевод с английского Галины Бородиной, Светланы Кузнецовой. Содержание
Для понимания неравенства в контексте прогресса человечества необходимо сначала принять тот факт, что имущественное равенство не относится к фундаментальным составляющим благополучия. В этом смысле оно отличается от здоровья, достатка, знаний, безопасности, мира и других аспектов прогресса, которые я рассматриваю в соседних главах этой книги. Причина этого очень точно выражена в старом советском анекдоте. Нищие крестьяне Игорь и Борис едва выращивают на своих клочках земли достаточно хлеба, чтобы прокормить домочадцев. Единственное различие между ними состоит в том, что у Бориса есть костлявая коза. Однажды Игорю является фея, которая обещает выполнить любое его желание. Игорь просит: «Хочу, чтоб у Бориса коза сдохла».
Суть шутки, разумеется, в том, что равенство между персонажами выросло, но никому не стало лучше — разве что мстительному Игорю теперь не так завидно. Более тонко проблему описал философ Гарри Франкфурт в своей книге «О неравенстве». Франкфурт отмечает, что неравенство как таковое не представляет собой нежелательное в моральном плане явление; нежелательное явление — это бедность. Если человеку дана долгая, здоровая, счастливая, полная возможностей жизнь, то с точки зрения морали не имеет значения, сколько зарабатывают его соседи, какой у них дом и сколько машин. Франкфурт пишет: «С нравственной позиции не столь важно, чтобы у всех всего было поровну. Важно, чтобы у всех всего было достаточно». Зацикленность на экономическом неравенстве может иметь губительные последствия, если мы вдруг отвлечемся, чтобы убить козу Бориса, вместо того чтобы думать, как дать козу Игорю.
Ошибочное отождествление неравенства и бедности напрямую вытекает из заблуждения о неизменном объеме, то есть из веры, что богатство — это ограниченный ресурс, как туша антилопы, которую нужно делить по принципу «одному досталось меньше — другому больше». Как мы уже убедились, богатство работает не так: начиная с промышленной революции оно растет по экспоненте. Это значит, что, пока богатые богатеют, бедные тоже могут стать богаче. Даже специалисты иногда впадают в заблуждение о неизменном объеме, хотя скорее в пылу риторики, чем от ошибочности своих представлений. Тома Пикетти, чей вышедший в 2014 году бестселлер «Капитал в XXI веке» (Le Capital au XXI siècle) стал символом всемирной волны возмущения неравенством, писал: «Что касается нижней половины населения, то сегодня она так же бедна в имущественном отношении, как и вчера: в 2010-м, как и в 1910 году, она располагала всего 5% имущества». Однако суммарное богатство сейчас несоизмеримо больше, чем в 1919 году, так что, если половина населения владеет той же его долей, она гораздо богаче, а не «так же бедна».
Заблуждение о неизменном объеме имеет и еще более пагубное последствие: люди верят, что, если кто-то становится богаче, он наверняка отнял больше положенного у всех остальных. Знаменитый пример философа Роберта Нозика, переложенный на реалии XXI века, показывает, почему это не так. Джоан Роулинг, автор романов о Гарри Поттере, входит в число миллиардеров планеты; она продала более 400 миллионов копий своих книг и адаптировала их для серии фильмов, которые посмотрело примерно столько же народу. Предположим, что миллиард человек отдали по 10 долларов за книгу или билет в кинотеатр, а 10% выручки при этом достались Роулинг. Она стала миллиардером, увеличив тем самым неравенство, но она улучшила жизнь людей, а не ухудшила ее (хотя я не хочу этим сказать, что каждый богатый человек делает то же самое). Это не значит, что огромное состояние Роулинг — справедливая плата за ее труды и таланты или что это награда за грамотность и радость, которые она привнесла в мир; никакой комитет не решал, что она заслужила быть настолько богатой. Ее богатство возникло как побочный эффект добровольных решений миллионов покупателей книг и посетителей кинотеатров.
Конечно же, есть много причин волноваться по поводу самого неравенства, а не только по поводу бедности. Не исключено, что большинство людей солидарны с Игорем: счастье для них определяется не абсолютными показателями их благосостояния, а тем, насколько оно велико в сравнении с их согражданами. Когда богатые становятся слишком богатыми, все остальные чувствуют себя слишком бедными, и тогда неравенство снижает благополучие, даже если все при этом богатеют. Это давно известная в социальной психологии идея, которую называют то теорией социального сравнения, то учением о референтных группах, то относительной депривацией. Однако эту идею нельзя рассматривать в отрыве от контекста. Представьте себе Саиду, неграмотную женщину из бедной страны; ее жизнь ограничена ее деревней, половина ее детей умерли от болезней, а она сама скончается в пятьдесят лет, как большинство ее знакомых. Потом представьте Салли, образованную женщину из богатой страны, которая побывала в нескольких крупных городах и национальных парках, увидела, как повзрослели все ее дети, и доживет до восьмидесяти, но при этом навсегда останется в нижнем слое среднего класса. Мы можем предположить, что Салли деморализована окружающим ее богатством, которого ей никогда не достичь, что она не особенно счастлива и даже, вероятно, менее счастлива, чем Саида, которая рада тем крохам, что имеет. Тем не менее нелепо утверждать, что Салли живется хуже, и просто преступно — что жизнь Саиды не стоит улучшать, потому что у ее соседей дела могут пойти успешнее, чем у нее, и она в итоге не станет счастливее.
В любом случае этот мысленный эксперимент не имеет смысла, поскольку в реальности Салли почти наверняка счастливее Саиды. В противовес бытовавшему ранее мнению, что осознание богатства соотечественников заставляет людей постоянно обнулять показания своего внутреннего измерителя счастья вне зависимости от того, как хорошо живется лично им, в главе 18 мы увидим, что богатые люди и люди из богатых стран (в среднем) счастливее, чем бедные люди и люди из бедных стран.
Но даже если люди делаются счастливее, когда возрастает их личное богатство и богатство их страны, не становятся ли они несчастнее от того, что окружающие все равно богаче их, то есть от того, что растет экономическое неравенство? В своей нашумевшей книге «Дух равенства: почему более высокий уровень равенства делает общества сильнее» (The Spirit Level: Why Greater Equality Makes Societies Stronger) эпидемиологи Ричард Уилкинсон и Кейт Пикетт утверждают, что в странах c более высоким неравенством выше показатели убийств, численности заключенных, подростковых беременностей, детской смертности, физических и психических заболеваний, социального недоверия, ожирения и употребления наркотиков. Экономическое неравенство — причина всех этих бед, пишут они: неравенство в обществе заставляет людей чувствовать себя так, будто они участвуют в состязании, где победителю достается все, а проигравшему — ничего. Этот стресс расшатывает психику и склоняет к саморазрушению.
Теорию духа равенства называют «новой левой теорией всего», и она так же сомнительна, как и любая другая теория, которая перескакивает от клубка корреляций к единой причинно-следственной связи. Для начала: неочевидно, что в состояние конкурентной тревоги людей вводит факт существования Джоан Роулинг или Сергея Брина, а не реальных соперников в частной борьбе за профессиональный, любовный или социальный успех. Хуже того, экономически эгалитарные страны, такие как Швеция или Франция, отличаются от стран с сильным расслоением вроде Бразилии или Южной Африки по многим другим показателям, помимо характера распределения доходов. В эгалитарных странах среди прочего выше уровень богатства и образования, лучше работают правительства и более однородна культура, поэтому приближенная корреляция между неравенством и счастьем (или любым другим социальным благом) может свидетельствовать лишь о том, что существует много причин, по которым в Дании жить лучше, чем в Уганде. В своем анализе Уилкинсон и Пикетт ограничились только развитыми странами, но даже внутри этой группы корреляция оказывается очень зыбкой и зависит от выбора конкретных стран. Богатые государства с глубоким расслоением, например, Сингапур и Гонконг, часто социально здоровее более бедных стран с меньшим уровнем неравенства, в частности бывших коммунистических стран Восточной Европы.
Самый большой урон теории духа равенства нанесли социологи Джонатан Келли и Мэрайя Эванс, которые опровергли причинно-следственную связь между неравенством и счастьем в своем ведшемся на протяжении трех десятилетий исследовании 200 000 человек из 69 стран. (В главе 18 мы рассмотрим, как измеряются счастье и удовлетворенность жизнью.) Келли и Эванс следили за неизменностью факторов, достоверно влияющих на уровень счастья, таких как ВВП на душу населения, возраст, пол, образование, семейный статус и религиозная принадлежность; в итоге они установили, что теория о несчастье как следствии неравенства «терпит крушение, натолкнувшись на факты». В развивающихся странах неравенство не погружает людей в уныние, а, наоборот, воодушевляет: чем выше уровень неравенства, тем люди счастливее. Авторы предполагают, что, сколько бы люди ни испытывали зависти, тревоги по поводу своего статуса и относительной депривации, в бедных странах с высоким уровнем неравенства эти чувства с лихвой перекрывает надежда. Неравенство видится жителям этих стран символом возможностей, знаком того, что образование и другие способы продвинуться выше по социальной лестнице могут привести к успеху их самих или их детей. В развитых же странах (кроме бывших коммунистических) неравенство вовсе не сказывается на счастье. (В бывших коммунистических странах ситуация двойственная: неравенство тяжело переносится старшим поколением, которое выросло при коммунизме, но помогает молодым или же безразлично им.)
Такая неоднозначность влияния неравенства на человеческое благополучие подводит нас к еще одному заблуждению, характерному для участников этой дискуссии, — смешению неравенства и несправедливости. Многие психологические исследования показывают, что люди, в том числе дети, предпочитают, чтобы неожиданная выгода равномерно распределялась между всеми причастными, даже если в сумме всем достанется меньше. Такие результаты заставили некоторых психологов предположить существование некоего синдрома, названного ими «неприятием неравенства», — стремления к распределению богатства. Однако в своей недавней статье «Почему люди предпочитают неравные общества» (Why People Prefer Unequal Societies) психологи Кристина Старманс, Марк Шескин и Пол Блум по-другому взглянули на эти исследования и обнаружили, что людям больше по душе неравное распределение, как среди участников эксперимента, так и среди граждан своей страны, если им кажется, что это распределение справедливо: если дополнительные надбавки достаются самым усердным работникам, самым заботливым помощникам или даже случайным победителям честной лотереи. «Пока что нет доказательств, — заключают авторы статьи, — что дети или взрослые однозначно склонны к неприятию неравенства». Людей устраивает экономическое неравенство, когда их страна представляется им меритократической, и они возмущаются, если им кажется, что это не так. Различные версии причин экономического неравенства волнуют их больше, нежели сам факт его существования. Это позволяет политикам легко стравливать людей друг с другом, просто указав пальцем на тех, кто нечестно получает больше положенного: жирующих на социальных пособиях, иммигрантов, внешних врагов, банкиров или богатых, причем нередко эти группы ассоциируются с определенными этническими меньшинствами.
В дополнение к гипотезам, что экономическое неравенство оказывает воздействие на психологию отдельно взятых людей, его связывали с еще несколькими общественными проблемами, такими как экономическая стагнация, финансовая нестабильность, отсутствие межпоколенной мобильности и продажность политической системы. Эти отрицательные явления требуют к себе самого серьезного внимания, однако и здесь можно усомниться, что с неравенством их связывает не корреляция, а отношения причины и следствия. Как бы то ни было, я полагаю, что стремиться изменить коэффициент Джини как корень множества социальных бед куда менее эффективно, чем искать решение каждой проблемы по отдельности: инвестировать в исследования и инфраструктуру для выхода из экономической стагнации, упорядочивать финансовый сектор для уменьшения нестабильности, увеличивать доступность образования для поощрения экономической мобильности, повышать прозрачность избирательного процесса, реформировать финансирование предвыборных кампаний для борьбы с излишним политическим влиянием богатых и так далее. Воздействие денег на политику особенно опасно, поскольку оно способно извратить любой правительственный курс, но это не та же самая проблема, что экономическое неравенство. В конце концов, при отсутствии реформы избирательной системы самые богатые жертвователи будут иметь свободный доступ к политикам вне зависимости от того, достается ли им 2% национального дохода или 8%.
Таким образом, экономическое равенство само по себе не является одним из аспектов человеческого благополучия. Кроме того, неравенство не стоит путать с несправедливостью или бедностью. Теперь от моральной оценки неравенства обратимся к вопросу, почему оно менялось со временем.