Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Мартин Поллак. Галиция. Путешествие в исчезнувший мир Восточной Галиции и Буковины. М.: libra, 2023. Перевод с немецкого Ирины Алексеевой
От Дрогобыча до Стрыя, конечной станции Днестровской железной дороги, около 30 км. Дорога плавно вьется среди пологих холмов Прикарпатья, не встречая на пути больших селений. В 2 км к северу, на краю заболоченной равнины, прорезаемой мутными ручьями, располагалась немецкая деревня Бригидау, соединяемая плохонькой дорогой с поселениями немецких колонистов Кёнигсау и Йозефсберг. В Кёнигсау жили швабы-католики, в Бригидау и Йозефсберге — протестанты.
Еще до строительства двух железнодорожных веток, соединяющихся в Стрые, окружной город на одноименной реке был важным транспортным узлом: здесь пересекались Карпатский тракт, трасса государственного значения, идущая от силезской границы вдоль Карпат на юго-восток через Новый Сонч, Самбор, Стрый и Коломыю до Буковины, и шоссе от Стрыя вверх по течению в горы, которое у Альзу-Веречке пересекало массив Верховины и шло в Венгрию; в Стрые и. -к. Днестровская дорога смыкалась с дорогой эрцгерцога Альбрехта из Лемберга в Станислав и с южной железнодорожной линией, ведущей через горы в Венгрию.
Двухэтажное беленое здание вокзала в 20 минутах пешком от города было излюбленным местом отдыха горожан, которые субботним вечером любили посидеть на веранде привокзальной ресторации Динстль за кружкой пива, наблюдая за поездами и пассажирами. Все происходило почти как в большом городе: огромное, напечатанное на желтой бумаге расписание и. -к. железных дорог на стене в кассовом зале гласило, что пять раз в день отправляется поезд в Лемберг, четыре раза в Пшемысль, один в Станислав и три в Лавочне на венгерской границе; столько же поездов прибывало на станцию. Чистый воздух, купальни у реки и близкие Карпаты делали Стрый излюбленным местом летнего отдыха.
От вокзала в город вела ухоженная аллея лип и каштанов, сначала через просторные поля, затем ее обрамлял бордюр из одноэтажных домиков с садами — улица, названная в честь великого польского поэта Мицкевича. Улица Мицкевича, прозванная жителями Стрыя кратким словом Kolejówka, Железнодорожная, вливалась в центре в Херренгассе, стрыйскую виа дель Корсо, по которой вечерами прогуливались студенты обеих городских гимназий и офицеры квартирующего в Стрые пехотного полка. От кафе Europe на углу улицы Мицкевича до почтамта. И обратно по другой стороне.
Стрый — город древний, но в 1886 г. он сгорел во время пожара почти дотла и был отстроен заново, поэтому казался чище, чем большинство восточногалицийских городов. В Стрые была спичечная фабрика, фабрика бурового оборудования Perkins, Macintosh & Perkins, которая снабжала нефтяные месторождения Борислава и Тустановице «канадскими» буровыми установками, а также множество мельниц и паровых пилорам (древесину для пилорам, расположенных по берегу Стрыя, доставляли плотогоны из богатых лесами горных регионов на юге); к услугам приезжих были четыре гостиницы, дюжина еврейских постоялых дворов с кошерной кухней и мужской и женской прислугой, две приличные кондитерские, Roch и Markefka, полдюжины кофеен, где можно было почитать польские, рутенские, еврейские (на идише), немецкие и заграничные газеты, а также 96 объединений и благотворительных организаций, охватывавших все религии, национальности, классы и сословия, какие только можно было встретить среди 27 000 жителей города: в Стрые было три еврейских, два рутенских и два польских женских союза, не меньше религиозных, национальных и революционных читален, протестантско-немецкий союз имени Густава Адольфа и клуб кондукторов и. -к. железных дорог. На Рингплатц было два книжных магазина — христианский и иудейский, оба принадлежали одному владельцу.
По четвергам был базарный день, приезжали румынские крестьяне из окрестных деревень, везли на продажу кур, огурцы, лук, вишни и яблоки, бойки и гуцулы везли с гор свежую овечью брынзу, сыры и резные изделия из дерева, приходили и еврейские бродячие торговцы, которые нередко несли товары за плечами.
Бродячий торговец книгами, молельными ремнями тфилинами и тесемками цицит медленно шел по улице. Из-под лацканов пиджака, из боковых карманов рваного кафтана и даже из нагрудных карманов, из всех уголков и сгибов одежды свисали цицит и тфилины, в руках он держал груду книг, поверх которых навалены были целые клубки тесемок и ремней, из-под всего этого священного товара виден был лишь мятый цилиндр и стоптанные туфли, и на каждом втором или третьем шаге с ног слетала то одна, то другая. Как правило, рядом поспешал юркий юнгеле с живыми, горящими глазами, у которого руки и карманы тоже полны были книг и тесемок, но привлекательный, легкий и ловкий, он всегда был готов размотать любое количество товара, если тот вызывал интерес. Даже малые дети знали его по имени: Ахреле-торговец и его Хайемель.
Знали их все не только в Стрые, но и далеко за его пределами, в городах, деревнях и на ярмарках. Раз в два месяца люди наблюдали, как Ахреле с помощью сына вытаскивает и ставит перед хибаркой будку — разновидность крытой повозки — набив ее священным товаром... Перед входом в синагогу будка останавливается, из нее спрыгивает Хайемель, выпрягает усталую клячу, привязывает к колу, головой к будке. Потом отправляется в синагогу, откуда с помощью нескольких юнгеле выносит стол и несколько скамеек и раскладывает на них товар: клубки тесьмы, там горка мезуз, амулетов и молитвенных ремней, а вот молитвенники, большие и маленькие, и с переплетом, и без, в других книгах также нет недостатка, и располагает он их тоже не как попало. Не успеешь оглянуться, как лавки и столы уже облепили покупатели. Вот пожилой мужчина ищет Библию с комментариями, другой выбирает тфилин, а вот матушка надевает роговые очки, а рука ее уже тянется к молитвеннику для женщин техинне, открывает его, спешно пролистывает, бормоча молитвы и невольно роняет слезу, рядом великовозрастный бельфер, учитель в начальной религиозной школе хедер, с перевязанной щекой и в фартуке перебирает клубки цицит, а рядом стайка девушек увлеклась кипой газет, где опубликованы такие замечательные истории, как «Робинзон», «Тысяча и одна ночь» и разные народные песенки. При этом идет непрерывная торговля, и гомон голосов напоминает вавилонское столпотворение. — «А как дорого-то сегодня, цены-то какие!» «За что деньги просишь, тут двадцать страниц всего!» «А ну-ка сидерль мне покажите!» (молитвенник на каждый день) «А махсерль!» (книга молитв на праздники) «Один агоделе!» (книга молитв на Песах) «Один техинне!»
Натан Самуэли
Зарисовки из еврейской жизни в Галиции
Натан Самуэли родился в Стрые в семье состоятельного торговца. Как и уроженец Чорткова Карл Эмиль Францоз, он — сначала на иврите, затем на немецком — боролся с распространением хасидизма среди галицийских евреев. Хасидизм был религиозным движением среди простого народа, возникшим в середине XVIII в., основы заложил рабби Исраэль Баал Шем Тов по прозвищу Бешт в Подолье и Волыни, хасидизм быстро завоевывал еврейские общины в Польше, России, на северо-востоке Венгрии и в Молдове. Истовых сторонников хасидизм нашел среди бедных евреев в местечках: учение о том, что не требуется самоистязания и самоуглубленной учености, чтобы обрести любовь и близость предвечного, было доступно простым людям, извозчикам, мелким торговцам и ремесленникам, у которых не было времени день-деньской сидеть над книгами. Это было жизнерадостное, оптимистичное учение, которое передавалось в виде простых легенд о деяниях Баал Шема и цадиков, праведников и творящих чудеса раввинов.
В XIX в. движение начало приходить в упадок. Раввины-чудотворцы окружали себя обожанием, как короли, появились шарлатаны, а учение стало тонуть во мраке фанатизма и суеверий. Последним великим цадиком был Мендель из Коцка; он сбился с верного пути, и противники хасидизма утверждали, что его сожрали мыши.
Рационалисты хотели вывести еврейские массы из мрака суеверия и предрассудков к свету светского образования: полным надежды взором они смотрели на столицу империи и, подобно Францозу, всей душой верили в благословенный прогресс и в облагораживание восточных евреев с помощью немецкой культуры. Их героями были Гёте, Шиллер, Лессинг и Хайне, произведения которых должны быть в каждой библиотеке; Натан Самуэли переводил стихи Гёте, Шиллера и Ленау на иврит.
Еврейское просвещение, хаскала, пришло из Германии, и его центральной фигурой был философ Мозес Мендельсзон. В 1846 г. в Лемберге был освящен Немецко-еврейский молитвенный дом, реформированная синагога, и общество просвещенных еврейских граждан начало выпускать журнал Израэлит на немецком языке, но набранный еврейскими буквами. Но дайтшен, как называли в Галиции рационалистов приверженные традициям иудеи, все больше теряли почву по мере установления польской автономии во 2-й половине 60-х гг., кроме того, большинство эмансипированных евреев, по-прежнему ничтожное меньшинство, стали называть себя поляками, «gente Judaeus, natione Polonus». Впрочем, для масс мало что изменилось: они продолжали жить в страшной скученности в гетто и местечках, сохраняя язык, наряды и обычаи.
Для тонкой прослойки элит ассимиляция тоже не проходила безболезненно. И было не ясно, удастся ли она вообще на фоне нарастающего антисемитизма. В 1863 г. Маврикий Рапапорт, один из первопроходцев немецкого Просвещения в Галиции, обратившийся позже к полячеству, написал программное стихотворение Я поляк! — он издал его на немецком языке. Стихотворение заканчивается словами:
Быть евреем и поляком
есть двойной венец несчастья.
На пространстве от Стрыя до Дрогобыча немецкая культура сравнительно прочно закрепилась в еврейской среде: отсюда родом целая когорта немецко-еврейских поэтов (Херманн Блюменталь, Херманн Штернбах, Эфраим Фриш), которые писали по-немецки еще в конце XIX в.; в Дрогобыче до 1914 г. издавалась газета на немецком языке, но еврейскими буквами. Однако результат борьбы был предрешен: «немецкие» евреи составляли ничтожное меньшинство, многие уезжали в Вену или Германию. При переписи населения 1900 г. в Стрые было обнаружено 8 600 израэлитов, однако лишь 700 человек назвали немецкий языком повседневного общения.
В суде, в бюро окружного управления, на железной дороге и в гимназии говорили по-польски, и только у военных основным языком был немецкий, хотя все офицеры квартировавшего в Стрые пехотного полка обязаны были хоть немного владеть польским и рутенским, чтобы общаться с рекрутами, как правило, простыми крестьянскими парнями. В коронных землях империи, населенных славянами, сформировался казенный диалект, т. н. армейский славянский, «гуляш из всех славянских языков», как называл его лембергский поэт Йозеф Виттлин.
По торжественным случаям, таким как день рождения императора, во время маневров и парадов солдаты стрыйского 9-го полка маршировали под музыку в начищенных до зеркального блеска сапогах по каштановой аллее Херренгассе, а жители стояли вереницей вдоль аллеи и кричали «Да здравствует император!» и «Армии слава!». Большинство кричало по убеждению, для них это был «наш император» и «наша армия». Если где-то и шевелилось отторжение к господству престарелого монарха в Шёнбрунне или отмечались «наносящие вред государству устремления», то прежде всего среди старшеклассников. Студенты создавали кружки самообразования и дискуссионные клубы, в которых яростно обсуждали ошибки польских восстаний 1831, 1846 и 1863 гг. Они писали трактаты, как Австрия угнетает их родину. Писали стихи, посвященные Вишнёвскому и Капущинскому, героям Кракауского восстания 1846 г., которые были казнены в Лемберге.
Их отцы были крупными землевладельцами, фабрикантами или, еще чаще, мелкими и средними служащими. Все они были лояльны власти и императору. В патриотических кругах их с намеком на цвета австрийского флага презрительно называли «черно-желтыми». Конспиративные кружки стрыйских гимназистов направляли критику как против отцов, так и против императора. Это были протесты против спертого воздуха империи и удушающей монотонности восточногалицийской провинции.
Одним из таких строптивых учеников был Казимеж Вежиньский, сын немецкого переселенца из Унтервальдена, маленькой колонии к юго-востоку от Лемберга. Его отца звали Андреас Вирстляйн, он сделал скромную карьеру при и. -к. железных дорогах: в качестве начальника станции он кочевал по всей Галиции, всякий раз занимая пост во все более крупных населенных пунктах, пока не осел в Дрогобыче. В 1912 г. Вирстляйн, женатый вторым браком на полячке, подал в компетентные органы прошение о позволении переменить имя на Анджей Вежиньский; тем самым он удовлетворил пожелание сыновей, которые, как польские патриоты, хотели уничтожить всякие отсылки к иностранному происхождению. Старый Вирстляйн был в первую очередь начальником вокзала и уже потом немцем или поляком. Это угадывается во фразе, которую в октябре 1913 г. приписала ему Дрогобычская еженедельная газета: «Что Вежиньский, что Вирстляйн — все едино!» Время было еще мирное, события на вес золота: если железнодорожный чиновник менял имя, это попадало в газеты.
Через год после смены имени Вежиньский дебютировал в родном Дрогобыче в ежедневной газете с патриотическим стихотворением, посвященным 50-летию ноябрьского восстания 1863 г. Гимназические годы принесли плоды. Он посещал вторую государственную гимназию в Стрые, там стал членом польского кружка самообразования и союза Сокол, превратившегося в те годы в полувоенную организацию, в первый год войны на ее основе возник т. н. «Восточный легион». Позже приятель по гимназии писал, что Казика Вежиньского из-за обилия веснушек школьные товарищи прозвали «веснушчатая Зося», и он добродушно сносил эту шутку — и только если кто-то насмехался над его фамилией (в переводе «колбаска»), злился.
Движущей силой конспиративных собраний в стрыйской гимназии был сын чешского чиновника на пенсии Вильхельм Хоржица; на пару лет старше Вежиньского, он изучал в Вене германистику, принося в сонный провинциальный городок свежий ветер и новые идеи, эстетику Вундта, книги Уильяма Джеймса и Анри Бергсона, Введение в философию Иерузалема. Хоржица был первым другом — знатоком литературы и критическим читателем начинающего поэта. Позже он полонизировал свое имя и стал Вилам Хожица, именно под этим именем мы находим его в польской истории литературы как лирика, эссеиста, но прежде всего как провозвестника современного театра.
В Первую мировую Вежиньский, впрочем, как и Хоржица, участвовал в боевых действиях в качестве офицера австрийской армии, после 1919 г. работал в пресс-бюро Верховного командования Юзефа Пилсудского. В стихах Вежиньский и в более поздние годы постоянно возвращается к ландшафту детства, к леcистым холмам Прикарпатья, неподвижной в безмолвии утреннего тумана долине Стрыя, лугам с сырыми глиняными отвалами кирпичных заводов, черными ивами вдоль берегов; все это картины «большой провинции», местности вокруг Стрыя и Дрогобыча.
Палестер из Снятына
Я из Дрогобыча
Окно распахни: все та же
Большая провинция соловьев из Галиции
Сады и поля
Дыни и сливы,
Лен и кукура
(Мицкевич писал кукуруза)
Все та же провинция
Та же все родина
Некогда наша
Ныне чужая.
Стихотворение
для Романа Палестера