Хелена Янечек. Герда Таро. Двойная экспозиция. М.: ИД «Книжники», 2021. Перевод с итальянского Ольги Ткаченко. Содержание
Рут внезапно охватывает смущение, от которого ей хочется поскорее отделаться. На фотографии, которую она собиралась дать Мельхиору, Герда покупает ландыши, как принято во Франции на Первое мая. Наверняка она направлялась на площадь Бастилии вместе с Капой. Но немцам можно подать совсем другую историю. Можно сказать, что она выбирала свадебный букет вместе с матерью, за которую сойдет цветочница. Герда одета по-простому, как девушка из народа: именно так она обычно одевалась в Испании. Но она всегда выглядела стильно: шарф и шляпка подобраны друг к другу, на лице сияла улыбка...
— Зас бы гордился, увидев ее такой, — с жаром заключает она.
— Ладно, — говорит Мельхиор, — надеюсь, ты не упустила никаких компрометирующих деталей.
— Нет, фотография идеальная, — отвечает Рут, заливаясь смехом. — Капа всегда выдает этот снимок за фото с их свадьбы!
Да, он уехал в Китай с запасом таких снимков и дарил их, как миссионеры дарят изображения святых.
А потом в студии журналисты извиняющимся и несколько сокрушенным тоном спрашивали: «What about the beautiful wife he lost in Spain?» И в самом деле, легенда, будто они муж и жена, родилась в Испании: они сами и пустили этот слух ради Герды, которая оставалась одна среди солдат. И у Капы, который больше чем кто бы то ни было склонен путать реальность с вымыслом, нашлось при себе доказательство: белые цветы, улыбающаяся цветочница, Герда в его замшевой куртке. «Мы были единым существом, единым телом», — бормотал он в грустном опьянении. О, да Герда рассмеялась бы ему в лицо! Тем не менее тем утром она на самом деле вышла с ним из дома на первомайское шествие в его любимой поношенной куртке?
— А тебе не кажется, что издалека — они ведь почти одного роста, невысокие — они немного смахивали на Чарли с Полетт Годдар на проселочной дороге?
— Ты думаешь?
— Ты и сама их хорошо знаешь.
— На самом деле, — возражает Рут, — это только видимость. Он не мог удержаться, везде делал помногу ее снимков — и в толпе на митинге, и в мадридских окопах, — а она — всего два его портрета.
— Это он не любил, когда его фотографируют, или она не была в него влюблена? — усмехается Мельхиор.
— Нет, нет, подожди, — отвечает, распаляясь, Рут, хотя ее мысли обретают форму, только когда она начинает говорить, — мысли не очень обнадеживающие, но которым — она чувствует — она должна следовать ради ближайшего будущего и ради мужчины, с которым она намерена прожить его. Поэтому она рассказывает Мельхиору о портрете Капы в «Пикчер Пост» и о похороненной в Брунете «Аймо». Сколько времени (часов? минут?) прошло между мгновением, когда Герда сфотографировала горящий грузовик, и мгновением, когда танк въехал в машину, в которой ехала она? Люди в том грузовике сгорели заживо? Герда слышала их крики? Сколько смертей она видела, прежде чем умерла сама? Гораздо больше, чем людей, увековеченных ею. Раненые солдаты в Сьерраде-Гвадаррама, среди них — безнадежные... А на снимке в госпитале в Валенсии уже все мертвы... Герда пробиралась между истерзанными телами, наклонялась, снимала: она сфотографировала тело, брошенное на кафельном полу, даже тряпки не нашлось его покрыть, — мальчик или девочка лет пяти-шести, с обезображенным лицом.
— Я бы убежала или разрыдалась, меня бы вывернуло наизнанку. А она снимала, сделала три снимка, потом перешла к следующему трупу — это оказался мертвец, уже не столь возмутительный для глаз, мертвец, которого газеты напечатали. Вот я и хочу спросить тебя, потому что ты человек со стороны: кем стала моя подруга там, в Испании?
— Очень смелой женщиной, — неуверенно и неловко произносит Мельхиор.
Огромный комок подступает к горлу Рут, она качает головой:
— Я никогда этого не отрицала. Смелой, способной владеть собой, сосредотачиваться на цели.
— Что же тогда тебя смущает?
Рут не знает, что ответить, она сконфужена еще больше, чем муж, в чьем взгляде она видит замешательство.
— Она могла тащить на себе фотоаппарат, кинокамеру, штатив по несколько километров. Тед Аллан рассказывал, что последними ее словами был вопрос, целы ли ее пленки. Даже в агонии она снимала как из пулемета, держа над головой свою маленькую «Лейку», будто та защищала ее от бомбардировщиков. Герда — хороший солдат, я в этом не сомневаюсь. Но я не понимаю, нет.
— Чего ты не понимаешь, Рут?
— Не понимаю, что она чувствовала. Вряд ли страх, согласна. А еще?
Кожа на пальцах ног сморщилась, вода в тазу начала остывать, Мельхиор, кажется, сдался ее потоку мыслей вслух.
— Она возвращалась в Мадрид, Валенсию, Барселону, — продолжает Рут. — Она снова надевала туфли на каблуках, красила губы и улыбалась. В Париже она казалась прежней, такой же веселой и оживленной, как раньше. И говорила об Испании, с горящими глазами рассказывала о приключениях — а об ужасах, которые ей довелось видеть, о зверствах los moros, об изможденных людях, о сюрреалистическом пейзаже после бомбардировок упоминала как бы вскользь. Но все ее слова, как и фотографии, служили общему делу. «Международная солидарность должна заставить всех прочувствовать, ясно и до конца, что невмешательство — это преступление», — так говорила Герда Таро, и я ее понимаю. А я сама, в конце концов, как я себя вела? Помнишь, Мельхиор, ту вечеринку у Штайнов в мае 35-го? С разноцветными лампочками как в притоне, с полуночным супом, когда стучали черпаком по кастрюле, чтобы привлечь внимание захмелевших гостей. Я хоть кому-нибудь сказала, что Ганс снова в Заксенбурге? Нет, я не сказала Герде, флиртовавшей с Андре Фридманом и с другими гостями. Я никому ничего не сказала, потому что это казалось неуместным. Лучше делать вид, что все в порядке. Несколько месяцев спустя мы встретились с ней на улице и перекинулись парой фраз. «Хорошо выглядишь, Рут, как жизнь?» — «Я выхожу замуж, мы переехали». — «Поздравляю! Вижу, все сложилось как нельзя лучше!» — «Мой брат в концлагере». — «Курт?» — «Нет, старший, Ганс, тот, что остался в Лейпциге». — «Ach so, я их путаю. Ужасно, но Курт в Америке наверняка что-нибудь придумает. Выше голову!»
— Обычный разговор подруг, которые уже не так дружны, как раньше, — замечает Мельхиор, кажется, начиная терять терпение.
— Обычный, да. Но ты же понимаешь, что такое делать «делать вид, что все в порядке»? Говорить сам понимаешь о каких вещах как о самых обычных, потому что они такие и есть, потому что нет иного способа о них говорить...
— Потому что они стали обычными.
— Ладно, пускай. Дай мне полотенце.
Пока она вытирает ноги, выливает воду из таза, надевает чистые, выстиранные носки, муж убирает со стола и начинает мыть посуду.
— Ну что ты там стоишь как неприкаянная, — говорит он, глядя на нее, застывшую у двери. — Садись и доводи свое рассуждение до конца.
— Рассуждение — это слишком громко сказано. — Рут улыбается и садится, но уже не на колченогий стул. — А что еще остается, кроме как делать вид, что все в порядке? В случае реальной опасности, например, отправляясь в Берлин или даже здесь, где на первый взгляд все спокойно. А те, кто прибывает из Испании? Неужели они должны вечно вспоминать те ужасы?
Мельхиор слушает молча, нагнувшись над раковиной.
— И все же Капа сломался сейчас в Испании, — продолжает Рут. — Он всегда был более хрупким, чем Герда. И дело не в смелости — он все время работал под бомбами. Воля и самоконтроль — все дело в них. Это она всем заправляла... впрочем, что я несу...
Мельхиор прерывает мытье посуды и с умилением смотрит на жену.
— Знаешь, в чем парадокс? — осеняет Рут. — Парадокс в том, что для женщины это проще. Особенно для такой, как Герда, которая никогда не теряла хороших манер. Знай себе улыбайся и шути, ты знаешь свою роль: ты же ее играешь всю жизнь. Какой мужчина заподозрит неладное рядом с такой беззаботной девушкой? Достаточно просто делать вид, что все в порядке. Сопротивление — это притворство, сопротивляться — это играть роль. Мужчины думают, что только они способны соблюдать дисциплину: нас, женщин, после роспуска республиканской милиции даже в резерв не берут. Но Герда выучилась дисциплине задолго до того, как стала бойцом. И в любом случае, разве под рабочим комбинезоном, узкой юбкой или военной формой не одно ли и то же — личность, ein Mensch?
— Герда от природы была безрассудной, а ты в то время сказала бы — без предрассудков, — отвечает Мельхиор, и грязная вода, которую он вылил в раковину, одобрительно булькает.