Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Джудит Батлер. Сила ненасилия. Сцепка этики и политики. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2022. Перевод с английского Инны Кушнаревой. Содержание
В своем тексте «В духе времени о войне и смерти», написанном в 1915 году, в самый разгар Первой мировой войны, Зигмунд Фрейд размышляет о связях, которые не дают обществу распадаться, а также о деструктивных силах, которые разрушают эти связи. К тому времени, как он разработал понятие «влечение к смерти», сначала в 1920 году, а затем более полно в последующее десятилетие, его стала все больше беспокоить способность к разрушению, заложенная в людях. То, что Фрейд называет «садизмом», «агрессией» и «деструктивностью», стало главным проявлением влечения к смерти, которое получит свое окончательное законченное определение в «Неудовлетворенности культурой» в 1930 году. То, что он назвал «неискоренимой частью человеческой природы» в работе «По ту сторону принципа удовольствия» десятью годами ранее, здесь приобретает новую форму: Фрейд разрабатывает дуалистическую метафизику, противопоставляя Эрос — силу, которая создает все более сложные человеческие связи, Танатосу — силе, которая их разрушает. Долгосрочная политическая форма предполагает, что социальные связи могут так или иначе сохраняться. Но в таком случае как политика справляется с деструктивной силой, которую описывает Фрейд?
Размышления о Первой мировой войне подводят Фрейда к ряду гипотез, касающихся деструктивности. В 1915 году он еще не ввел понятие влечения к смерти, одна из главных целей которого — ослабление социальных связей, но зафиксировал ощущение всеохватной и беспрецедентной деструктивности своего времени.
Война, в которую мы не хотели верить, разразилась, и она принесла разочарование. Она не только кровопролитней, чем какая-либо из прежних войн, вследствие чрезвычайно усовершенствованного оружия защиты и нападения, но и по меньшей мере такая же жестокая, озлобленная, беспощадная, как и любая из предыдущих. Она выходит за все рамки, которые обязуются соблюдать в мирное время, называемые международным правом, не признает привилегий раненого и врача, различия между мирной и сражающейся частями населения, требования частной собственности. В слепой ярости она подавляет все, что стоит у нее на пути, как будто после нее не должно быть никакого будущего и мира среди людей. Она разрывает все узы общности между воюющими друг с другом народами и угрожает оставить после себя озлобленность, которая на долгое время сделает невозможным налаживание этих связей.
Заметки Фрейда примечательны во многих отношениях, в первую очередь ощущением сдвига в истории деструктивности: подобная тяга к разрушению до сих пор не встречалась. Хотя разработка новых видов вооружений привела к бóльшим разрушениям, чем в предыдущие войны, Фрейда поражает то, что уровень жестокости остался прежним. По его мнению, это указывает на то, что не люди стали более жестокими, а технологии дали жестокости возможность произвести больше разрушений, чем когда-либо ранее. Война без этих вооружений была бы менее деструктивной, но вызвала бы не меньше проявлений жестокости. Поэтому, если у нас появляется искушение сказать, что жестокость усилена технологией, Фрейд, кажется, не соглашается с этим взглядом: масштабы разрушений приобретают новые и исторически изменчивые формы, но жестокость остается той же самой. Таким образом, человеческая жестокость сама по себе не может объяснить всю деструктивность — технология тоже оказывает свое действие. Но чисто человеческая способность к деструктивности следует из амбивалентного психического устройства человека. Вопрос о том, что нужно сделать, чтобы положить предел деструктивности, таким образом, затрагивает амбивалентность и технологию, в особенности в контексте войны.
Хотя принято считать, что вести войны — это дело наций, слепая ярость, мотивирующая войну, разрушает социальные узы, делающие нации возможными. Конечно, она может укрепить национализм в отдельной нации, временно приведя к сплочению, усиленному войной и враждой, но она также разрушает социальные отношения, благодаря которым была возможна политика. Деструктивная сила, высвобожденная войной, разрушает социальные узы и порождает гнев, мстительность и недоверие («озлобление») в таких масштабах, что уже неясно, возможно ли восстановление, поскольку подрываются не только связи, которые могли быть установлены в прошлом, но и сама будущая возможность мирного сосуществования. Хотя Фрейд в своих заметках рассуждает именно о Первой мировой войне, он также высказывается о войне вообще: война «топчет все, что стоит у нее на пути». Здесь он хочет сказать, что разрушение барьеров, обеспечивающих сдерживание деструктивных импульсов, — одна из целей войны: военным необходимо предоставить неограниченное право на убийство. Каковы бы ни были заявленные стратегические или политические цели войны, они оказываются слабыми в сравнении с ее целями по разрушению; в первую очередь война разрушает ограничения, наложенные на необузданную деструктивность. Если мы вправе говорить о незаявленной, скрытой «цели» войны, она состоит не в изменении политического ландшафта и не в установлении нового политического порядка, но в разрушении самой социальной основы политики. Конечно, такое утверждение может показаться преувеличением, если мы, например, верим в справедливые войны — те, что ведутся против фашистских режимов или режимов, устраивающих геноцид, во имя демократии. Но даже в этом случае заявленная цель войны и деструктивность, которую она высвобождает, — не одно и то же. Даже так называемые справедливые войны рискуют привести к деструктивности, которая может превзойти заявленные ими цели, их сознательную цель.
Каковы бы ни были публичные и заявленные цели войны, в ней действует еще одна цель, которую Фрейд называет «слепой яростью». Более того, эта ярость, мотивируя и даже сплачивая воюющий народ или нацию, также разъединяет их, действуя против любых сознательных целей, направленных на самосохранение или самоусиление. Эта ярость в первую очередь направлена на то, чтобы уничтожить существующие барьеры и ограничения самой разрушительной силы, разорвать социальные связи, частично понимаемые как преграда разрушению, а также чтобы воспроизвести разрушение в ближайшем будущем, что может оказаться либо будущим разрушения, либо способом разрушения самого будущего. Именно на фоне заявленных локальных и временных целей ведения войны может возникнуть и укрепиться другая цель, или даже «влечение», — беспредельная деструктивность. Даже когда группа или нация могут сплотиться во время войны, за их эксплицитными целями (защитить страну или уничтожить врага) может возникнуть — или укрепиться — нечто такое, что выходит за рамки всех этих целей, разрушая социальные связи не только в группах, против которых ведется война, но и в группах, которые ведут эту войну. Идея «слепой ярости», которую Фрейд берет из греческой трагедии, предвосхищает то, что пять лет спустя он назовет «влечением к смерти». Еще в 1915 году его беспокоила власть, которую приобретает влечение к смерти, когда оно усиливается посредством разрушительной технологии, сея разрушение в мире и уничтожая социальные узы, способные сдерживать деструктивность. В 1930 году Фрейда уже более открыто беспокоит возможность геноцида, как явствует из «Неудовлетворенности культурой»:
Вопрос жизни и смерти рода человеческого, на мой взгляд, заключается в том, удастся ли и в какой мере его культурному развитию справиться с разрушением совместной жизни людей, вызванным человеческим влечением к агрессии и самоуничтожению. В этом отношении особого интереса заслуживает именно наша эпоха. В настоящее время люди так далеко зашли в овладении силами природы, что с их помощью им легко истребить друг друга вплоть до последнего человека.
В издании 1931 года он добавил к этому абзацу строку, призывающую «вечный Эрос» приложить усилия, «чтобы утвердить себя в борьбе со своим таким же бессмертным противником», отмечая, что невозможно предвидеть, насколько успешными окажутся эти попытки. Фрейд явно искал возможный противовес ужасающей деструктивности, которую он наблюдал во время Первой мировой войны и которая, как он почувствовал, в еще больших масштабах возвращалась в Европу в 1930-е годы. В своих попытках понять деструктивность Фрейд не стал обращаться к истории или эмпирическим примерам, он обратился к тому, что называет «влечениями», сделав ход, который в лучшем случае кажется спекулятивным. Итак, зачем обращаться к жизни влечений? Фрейд полагал, что сознательные причины, которыми группы людей объясняют свои действия, не совпадают со скрытыми мотивациями, которые направляют эти действия. Поэтому размышления о том, как лучше предотвратить разрушение, не должны довольствоваться аргументами, обращенными к рациональному мышлению, — они должны апеллировать к влечению или найти способ работать с (или против) той деструктивностью как движущей силой, которая ведет к войне.
Одна из критических позиций в отношении теории влечений происходит из ошибочного перевода фрейдовского Trieb как «инстинкт». Хотя оба слова, Instinkt и Trieb, используются в работах Фрейда, последнее фигурирует чаще, и влечение к смерти (Todestrieb) ни в коем случае не «инстинкт смерти». В переводе собрания сочинений Фрейда Джеймс Стрейчи последовательно передает оба термина как «инстинкт», из-за чего в англоязычной литературе этот термин стал пониматься в биологическом смысле и в некоторых случаях привел к идее о том, что влечения у Фрейда носят форму биологического детерминизма. В работе «Влечения и их судьбы» (Triebe und Triebschicksale) Фрейд поясняет, что влечение (Trieb, что означает «давление», «понукание») не относится ни исключительно к области биологии, ни к полностью автономной области психики: это скорее пороговое понятие (ein grenzbegriff) между соматической сферой и сферой мышления.
До 1920 года Фрейд утверждал, что психической жизнью управляют удовольствие, сексуальность, либидо, и, только столкнувшись с военными неврозами, задумался о том, что существуют симптомы, характеризующиеся компульсивным повторением, которые не могут быть объяснены исполнением желаний или влечением к удовлетворению. Таким образом, именно после войны Фрейд начал формулировать понятие влечения к смерти, чему также способствовали размышления о деструктивности, особенно той, что принимает характер повторения (позднее в «Неудовлетворенности культурой» он будет называть ее «неэротической агрессией»). В первой формулировке понятия влечения к смерти в работе «По ту сторону принципа удовольствия» Фрейд попытался найти объяснение формам повторяющегося поведения, которое, казалось бы, не исполняло никаких желаний. Он столкнулся с пациентами, страдавшими военными неврозами, которые снова и снова переживали сцены насилия и потерь, при этом не было никакого сходства с формами повторения под действием принципа удовольствия. С этим повторением страданий не было связано никакого явного удовлетворения; более того, оно ухудшало состояние пациента до такой степени, что под угрозой оказывалась сама органическая основа его жизни. На этом этапе Фрейд разработал первый вариант понятия влечения к смерти: организм стремится вернуться в первичное неорганическое состояние, свободное от любого возбуждения. Каждый человеческий организм стремится вернуться к своему истоку, так что жизненная траектория оказывается не более чем «окольными путями к смерти». В той мере, в какой в человеке есть нечто, стремящееся к исполнению желаний и сохранению его органической жизни, в нем есть и то, что действует в стороне от исполнения желаний, отрицая органические условия жизни, чьей угодно — чужой, своей собственной или жизненной среды в ее динамической сложности.
Что меняется от того, что теперь Фрейд постулирует другую тенденцию в психике, стремящуюся вернуться ко времени до индивидуированной жизни человеческого организма? Его размышления о деструктивности сосредоточены на разрушении чужих жизней, в особенности в условиях войны, когда военные технологии усиливают потенциал человеческой деструктивности. Пациенты с военными неврозами переживали психические последствия войны, но они также дали Фрейду возможность задуматься о том, что действие разрушения обращено не только на других людей, но и на самого человека. Военный невроз продолжает страдания, принесенные войной, в форме травматических симптомов, для которых характерно неумолимое повторение: больной переживает бомбардировки, атаки, осаду — все это военные метафоры, продолжающие существовать на посттравматической сцене. Фрейд видит в этом повторяющийся характер разрушения. Это в итоге ведет к самоизоляции пациента от общества; если брать шире, это ведет не только к ослаблению социальных связей, обеспечивающих единство общества, но также принимает форму саморазрушения, кульминацией которого может стать самоубийство. Либидо или сексуальность играют в этой форме разрушения слабую роль или вовсе никакой, а социальные узы, без которых невозможна политическая жизнь, уничтожаются.
В конце работы «По ту сторону принципа удовольствия» Фрейд утверждает не только то, что каждый человеческий организм в некотором смысле стремится к своей собственной смерти, но и то, что эта тенденция не может быть выведена из сексуальных влечений. Доказательства влечения к смерти, утверждает он, можно найти в сексуальном садизме и, шире, в феномене садомазохизма. Хотя сексуализация влечения к смерти может подчинить деструктивность тому, что Фрейд считает недеструктивными целями сексуальности, влечение к смерти может возобладать — эту ситуацию наглядно демонстрирует сексуальное насилие. В садомазохизме присутствуют и саморазрушение, и разрушение другого, на основе чего Фрейд делает предположение, что влечение, отличное от сексуального, тем не менее может действовать посредством него. Уклончивое и оппортунистическое, влечение к смерти захватывает сексуальное влечение, не показывая себя явно или открыто. Сексуальные отношения, начинающиеся с желания быть вместе, разрушаются множеством всевозможных форм саморазрушения, открыто противодействующих заявленным целям любовников. Обескураживающее качество явно саморазрушительных действий или действий, разрушающих связи, которые человеку больше всего хотелось бы сохранить, — это и есть обыденная форма несчастья, через которую влечение к смерти дает о себе знать в сексуальной жизни.
В «Неудовлетворенности культурой» Фрейд снова вводит садизм как «представителя» влечения к смерти, но в этой поздней работе он более открыто связывает влечение к смерти с понятиями агрессии и деструктивности. Это можно считать второй, или поздней, версией влечения к смерти. Агрессия уже не мыслится как действующая исключительно в контексте сексуального садомазохизма, ибо Фрейд отмечает: «...я не понимаю, как мы могли упустить из виду и проглядеть повсеместную распространенность неэротической агрессии и деструкции». Фрейд указывает на эскалацию воинственности и национализма по всей Европе, а также на усиление антисемитизма. Эти формы агрессии не связаны с удовольствием или удовлетворением, относящимся к удовольствию: «Это агрессивное влечение является потомком и главным представителем влечения к смерти, которое мы обнаружили рядом с Эросом и с которым оно разделяет мировое господство». Даже если то, что он теперь называет «Эросом» и «Танатосом», обычно проявляются вместе, они тем не менее преследуют противоположные цели. Эрос стремится соединить или синтезировать отдельные единицы внутри общества, объединяя индивидов в группы, а также ставя эти группы на службу более крупных социальных и политических форм. Танатос разъединяет те же самые единицы друг с другом, а также разъединяет каждую единицу саму с собой. Таким образом, в самом действии, направленном на то, чтобы установить и построить социальную связь, присутствует противодействующая тенденция, которая с той же готовностью стремится ее разорвать: я тебя люблю — я тебя ненавижу; я не могу без тебя жить — я умру, если буду продолжать с тобой жить.
В том, что касается любви, у Фрейда есть два разных подхода к этой проблеме. С одной стороны, во всех своих работах он настаивает на конститутивной амбивалентности любых любовных отношений. Это явствует из главы об «амбивалентности чувств» в «Тотеме и табу», а также в «Печали и меланхолии», где потеря любимого человека связывается с агрессией. Согласно этой модели, любовь сама амбивалентна. С другой стороны, «любовь», другое название «Эроса», именует только один полюс амбивалентности чувств. Есть любовь, и есть ненависть. Таким образом, либо любовью именуется амбивалентная констелляция любви и ненависти, либо она лишь один полюс этой биполярной структуры. Собственная позиция Фрейда тоже кажется амбивалентной, возможно служа дополнительным риторическим доказательством его тезиса. Парадоксальная формулировка так и не находит разрешения нигде в его работах, оставаясь при этом очень плодотворной. Она симптоматически появляется в его поздней работе: любовь — то, что связывает одного человека с другим, но в силу присущей ей амбивалентности она содержит в себе потенциал разрушения социальных связей. Или, по крайней мере, если не любовь разрушает эти связи, то существует деструктивная сила, которая присутствует в любви или прикрепляется к ней, — та, что толкает людей на разрушение и саморазрушение, включая разрушение того, что они больше всего любят.