Один из главных пунктов Парижа — точка ориентировки — был для меня все годы Нотре-Дам де Пари. По нескольким причинам. Во-первых, по причинам топографическим. Мимо Нотре-Дам лежал мой путь с правого берега, из квартала Маре, на левый берег, заканчиваясь в двух моих издательствах: Рамзэй и Альбан-Мишель. Если же я отправлялся на прогулку, то в большинстве случаев все равно выбирал этот маршрут. Я неизменно выходил к Сене у Нотре-Дам и затем следовал по набережным вдоль стендов букинистов. В любую погоду, чем хуже погода, тем было интереснее идти. Помимо причин топографических, была еще причина, так сказать, политическая. Первые годы я жил в Paris по временной carte de sejour. Такая карта давалась на три месяца. По прошествии каждых трех месяцев я был обязан явиться в Префектуру полиции, а Префектура как раз была расположена напротив собора Нотре-Дам. И каждый раз я не отказывал себе в удовольствии либо зайти в собор, либо посетить парк Иоанна XXIII за собором. Серые камни собора вдохновляли меня на исторические размышления. Кстати говоря, сзади, из парка, Нотре-Дам напоминает присевший на выпущенные из шасси массивные опоры, каменный космический корабль. Тогда (и, думаю, до сих пор) эти космические лапы были отчасти скрыты плющом, плющ прикрывает несомненную странность этого каменного оперения. Опоры похожи на массивные домкраты.
Весной парк Иоанна XXIII вдруг зацветал своими вишнями и яблонями. Деревья в этом парке зацветали раньше, чем в других парках Paris. Вижу себя, идущего в этой прелести нежных фруктовых цветов, жужжат пчелы. Видимо, в парке Иоанна XXIII создался искусственный микроклимат. Массивный объект заслонял парк от северного ветра, а влияние сакрального объекта поклонения по-видимому также привело к смягчению климата в этом священном месте французской истории. Шел я себе между деревьев и паломников с туристами, наполнявших парк, и наслаждался этим земным раем. Деревья там безжалостно обрезали сверху, и в конце концов они стали похожи на крепкие и густые зеленые веники, поставленные на рукояти. Зимой же тот же парк был удручающе безлюден и просто католически свят. Что придавало ему климат, какой царил в большинстве фильмов Антониони: пустынности, странности, и выглядел он символично. Символизируя отсутствие человека и всю святость этого отсутствия. Это было волшебное место.
Помимо Префектуры полиции, в этом месте острова Сите находился Госпиталь Бога, туда я приходил к исколотой маньяком-любовником Наташе в 1992-м и прогуливался с нею в галереях этого средневекового медицинского учреждения. Возможно, первого в Европе: потому что его основание датируется концом VII века нашей эры. И снаружи, и внутри L’hopital de Dieu желт и холоден. Галереи обвивают большой внутренний каменный двор госпиталя Бога. Наташа была тиха, печальна и подавлена. Рука у нее была в гипсе и в дощечках, лицо все в наклейках. Из ран на лице торчали медицинские нитки. Она могла отправиться на тот свет уже тогда, за 11 лет до своей фактической смерти, потому что глубокая рана в виске опасно обнажала сизую бьющуюся височную вену. Но тогда ей не было суждено умереть.
Помимо Префектуры и Госпиталя Бога, чуть поодаль, но в том же квартале, находится Дворец Правосудия. В том его крыле, что выходит к Сене, расположено несколько старых башен. В одной из них сидела королева Мария-Антуанетта. Мало кто знает об этом, но тюрьма Консьержери существует и поныне. Ну, в том случае, если ее не упразднили в последние годы. Тюрьма эта расположена под Дворцом Правосудия, она подземная. В ней содержат преступников, судимых во Дворце. От того, что рядом проходят до сих пор старые сточные каналы, в тюрьме, говорят, стоит летом невыносимый запах клоаки. Там сидел уже совсем недавно знаменитый Карлос-Шакал.
Повторюсь, когда я проходил в этом квартале весной, я находился в состоянии восторга. Я чувствовал, как из меня рвутся восклицания, и иногда я себе их позволял, восклицания по-русски: — О, это солнце! — О, эти благоуханные цветущие деревья! — О, пчелы! — О, теплый ветер с сочленения Сены! — О, вечность, о, счастье! Так я восклицал. Фруктовые деревья в парке Иоанна XXIII цвели обыкновенно уже в апреле, ибо это ведь Франция, весна туда приходит быстрее. Мои восклицания не понимали коллеги-прохожие по парку. Они ведь не понимали по-русски.
Еще один крупный пункт в Paris — точка ориентировки — находился, если идти вдоль Сены, то больше часа, это Елисейские Поля. Мимо моста Искусств, мимо здания универмага «Самаритэн», мимо черного тогда еще от копоти из выхлопных труб автомобилей Лувра. Я шел, стуча красными сапогами (до колен, я привез сапоги из Америки), китайская куртка без воротника перепоясана ремешком. После сада Тюильри я наискосок выходил на Елисейские Поля, у пляс де ла Конкорд (т.е. площади Согласия) и шел неустанно вперед под старыми деревьями. Доходил до Rond Point — Круглой точки — небольшой площади. Дальше Елисейские Поля уже не пахли землей и зеленью, а пахли камнем, асфальтом, бензином и тушами домов, потому что после круглой точки там начинались дома, парковая часть Елисейских Полей сменялась городской. Кафе, рестораны, кинотеатры, пассажи сливали на тротуары и на асфальт тонны разноцветного света. Музыка, шарканье ног прохожих, девушки, развеваемые ветром на фрагменты волос, шарфов, пальто, юноши, освистанные ветром, старые господа и старые госпожи, арабы и негры, все это летело под ветром, если был ветер. А если это было жаркое лето, то все это плыло в горячем и мокром желе. Зимой каблуки стучали жестче, плиты тротуара становились белыми, видимо, это было свойство камня, из которого в Paris делают плиты для тротуаров, при холодной температуре они всегда белеют. Открывались двери кафе, выпуская горький пар кофейных автоматов. У ресторанов на стойках лежали на льду в лубяных коробках устрицы, а рядом стояли молодцы в фартуках, с картузами, как у Жириновского, на голове. К их услугам на улице редко кто обращается, хотя можно, конечно, тут же купить кулек устриц, если хочешь. Основное назначение устричных молодцов – объявлять о том, что в этом ресторане устрицы есть, что они свежие. И таким образом приглашать зайти. На самом деле прохожий мог, если хотел, остановиться, попросить открыть несколько устриц, высосать их тут же, проглотить и побежать дальше. Но даже в те дни такие вещи проделывали только французы старого закала.
Конечно, мутная Сена служит неизменным знаком ориентировки в Paris. Она всегда будет на месте и никуда не исчезнет, что бы ни случилось. Она всегда была на месте. Она ежедневно ерзает в своем мокром ложе о склизкие камни, о мелкий песок и об ил, она неспокойна всегда, у нее холерический темперамент. Цвет ее меняется в зависимости от количества дождей и от облаков над нею. Я любил после активного дня (с утра за столом, затем физические упражнения и обед, обыкновенно часа в четыре, в пять), отшагать вдоль Сены либо до сада Тюильри, либо по Елисейским Полям, дальше до самой Триумфальной арки. И мне никогда не надоедал этот маршрут. Весной вдоль Сены цвели каштаны. Поравнявшись с Лувром, можно было пройти на деревянный Мост Искусств и постоять посередине реки, опершись на перила. Если Москва-река не чувствуется обычно обонянием, над ней нет паров, то Сена чувствуется теплым, либо промозглым банным присутствием. Эта река пахнет как море.
Еще одной точкой ориентировки служили для меня три мои парижские квартиры. Все три находились в 3-м аррондисмане. Я переселился в Париж в 1980 году, «джентрификация» его, то есть превращение в город богатых, тогда только началась. Снял через агентство недвижимости студию на улице Архивов. Четвертый этаж, два окна, узкая, как трамвай, по мере удаления от окон свет глохнет, исчезает. В студии был камин, умело заштукатуренный. Я вскрыл камин, купил себе за 28 франков китайскую пилу и ходил с нею по Парижу, выискивая доски и бревна. Ибо электрический обогреватель пожирал множество франков.
Дом номер 54 был XVII века. Квартал назывался Марэ, то есть Болото. Когда-то здесь-таки лежало болото. В доме была причудливо-фантастическая сантехника, поскольку в XVII веке, да и много позднее, французские дома строились без канализации. В XX веке трубы пустили по стенам, однако помогло это мало. Туалет в моей студии был снабжен электрическим моторчиком. По совершении естественной надобности я нажимал на кнопку, и содержимое унитаза выкачивалось через латунную трубку в вертикальную канализационную трубу, проложенную по стене дома. Следовало употреблять особую туалетную бумагу; если же я употреблял обычную, то латунная трубка закупоривалась, и содержимое унитаза вдруг подымалось в старую сидячую ванну, кое-как прилаженную рядом с туалетом. Можно себе представить, сколько неудобств все это мне причиняло.
Камин приносил удовольствие. Если мне везло, и я находил на улице бревно, то можно было и утром любоваться светящимся сквозь пепел розовым жаром. Оказалось, камин в Париже – это обогреватель бедняков, а не роскошь богатых, как в России. Горячая вода могла быть согрета в баке, прилаженном под потолком над сидячей ванной, но бак обогревался электричеством, потому я редко включал его. Научился обходиться без горячей воды. Именно по причине дороговизны сантехнических удобств в средневековых зданиях французы менее чистоплотны, чем американцы. Французы пахнут и любят пахнуть.
Постепенно я убедился, что Париж – бедный город, и что его трудно переоборудовать в богатый. Большинство домов имело туалеты на лестнице. Бачок высоко вверху, цепочка с ручкой, чтобы дергать для слива воды, металлическое шасси с двумя «сабо» для ног.
В 1981 году, осенью, к владелице студии на улице Архивов приехал племянник из провинции, он поступил учиться в Сорбонну, и старушка-мадемуазель (Но – была ее фамилия!) переселила меня жить в трехкомнатную квартиру на улице дез Экуфф, в еврейском квартале, в пятистах метрах от улицы Архивов. Эта квартира помещалась сразу в двух зданиях: спальня и прихожая непосредственно над аркой, ведущей в средневековый двор, а в жилую комнату, то есть в гостиную, нужно было спускаться по четырем ступеням деревянной лестницы. Там тоже был камин, и тоже заштукатуренный, я вспорол и его. Туалетная комната за деревянной фанерной перегородкой была более пристойной, в ванне я мог вытянуть ноги. Однажды, когда ремонт соседнего дома спугнул из теплых нор обитателей подполья, мыши и крысы ринулись в мою квартиру. Квартира эта подробно обессмертена мною в книге «Укрощение тигра в Париже».
К новому 1985 году я переселился в 15-й аррондисман, в большую квартиру в современном доме, слышимость там была удивительная, особенно в спальне. Когда сосед сверху совокуплялся с супругой, мы на нашем ложе внизу (я и Наташа) могли слышать все детали. Улица называлась Поль Барвель, прожил я там всего полгода, и счастья она мне не принесла. Я тогда в первый раз рассорился с Наташей, и в июле мы разъехались по разным квартирам. Я снял розовую мансарду у буддистки Франсин Руссель на Rue de Turenne, дом 86, а Наташа жила некоторое время в мастерской художника в Сите дез Арт, а к осени переселилась на улицу Святого Спасителя, в квартал проституции, улица выходила на rue Saint-Denis, как раз в сердце квартала любовных утех. Жили мы по разным квартирам полтора года, с июля 1985 по первые числа января 1987 года. Однако мы постоянно общались, и я ходил ночами к Наташе по rue de Bretagne, пересекал бульвар Себастополь, входил в ее увеселительный квартал. Этот период хорошо иллюстрирует рассказ «Личная жизнь».
Rue de Turenne, 86, оказался моим последним адресом в Paris, хотя я и прожил там вплоть до марта 1994 года. Правда, годы с 1991 были уже годами затухания моего парижского периода. Я провел их больше на войнах и в клокочущей Москве. В Paris бушевала, блудила и страдала Наташа Медведева.