Александр Секацкий. Этика под ключ. СПб.: Издательство К. Тублина, 2021. Содержание
Совершенно недостаточное внимание (не говоря уж об однобокости трактовки) было уделено словам Христа: «Пусть левая рука твоя не знает, что делает правая». Упор делался (если он вообще делался) на борьбе с фарисейством и показухой, тем не менее призывы к тайной благотворительности на протяжении веков были, скажем так, не самыми громкими, ничего подобного подвигу книгочейства или подвигу юродства тут не возникло.
Но стоит вдуматься в чувства Сына Божьего по отношению к тем, кто встречал его с протянутой рукой, по отношению к выпрашивающим, имя которым — легион. Они-то, трясущие рубищами и размахивающие своими немощами, больше всего и требовали чудес, уж они готовы были дернуть за рукав всякого проходящего, и тем более Бога, раз уж Он оказался в сфере досягаемости.
Мы знаем, что Иисус творил и эти требуемые публикой чудеса, но Евангелия ясно сообщают нам, что делал Он это неохотно. И коль скоро им самим обозначен принцип благодати: не напоказ, сокровенно и тайно, — то следует предположить, что явные чудеса и, так сказать, оповещенные благодеяния есть лишь верхушка айсберга. И тем самым напрашивается целый раздел христианской теологии: учения о тайных чудесах и благодеяниях Христовых. Именно среди них по логике вещей и следует искать важнейшее в Его присутствии.
Постижение тайных благодеяний Спасителя совсем не обязательно будет нуждаться в спекуляциях с придыханием, подобных тем, что иногда поставляет апофатическая теология, но оно требует особой герменевтики и прежде всего особым образом акцентированного внимания. Вот, например, призыв, кажущийся противоречащим выраженной неприязни Иисуса ко всякой публичной демонстрации «болячек» любого рода, как телесных, так и душевных. Призыв гласит: «Придите ко мне страждущие». А правильный метод акцентированного внимания состоит в том, чтобы усмотреть теневую, всемилостиво взятую на себя сторону.
Ведь это же ясное указание: избавьте друг друга от эксгибиционизма, говоря словами Августина, от расчесывания друг о друга своих душевных болячек и пороков. С этим — ко мне, призывает Иисус, а значит, к Нему, а не друг к другу.
Здесь мы имеем дело с обособленной способностью, которая близка теологии с одной стороны, и гиперподозрительности — с другой. Близка, и все же не тождественна ни одной из них. Учение о скрытых благодеяниях Бога могло бы стать ключом и к поиску его сокрытого имени. Особым разделом такого учения потенциально является и учение о разумности всего действительного, поскольку методологический подход в данном случае рассматривает и ситуацию, в которой все могло быть и хуже...
Христианство по сути своей есть откровение, это вера детей и стремление к детскости души, что изначально заложено в самой сути опыта веры. Но именно поэтому сокровенное, как взятое на себя, как то, от чего мы избавлены, заслуживает особого внимания. Многие испытания, искушения, даже сама телесная смертность могут быть рассмотрены в плане предотвращения большего зла; соответственно, многое из того, что приписывается дьяволу, может оказаться субъектообразующей силой, посильным испытанием, предотвращающим испытание непосильное и непосильность вообще.
Так, в симметричной структуре исполнения наших обетов и воздаяния за них есть не только высокая требовательность, но и нечто воистину божественное, непостижимое: помнить все, что тебе обещали и спрашивать за обещанное тебе. С этим не справится никто из смертных, ни даже все люди вместе взятые, — таков образец блага, творимого тайно, так что оно кажется чем-то само собой разумеющимся. Воздать исполняющему обет — это по-божески, но каково это — помнить все тебе обещанное (тогда как помнить, что обещал ты, — по силам человеку), помнить, что деревенский рыбак в XIII веке обещал тебе воздержаться от сквернословия? Похоже, что здесь непостижимость зашкаливает...
Для этой, увы, пропущенной теологической дисциплины, вообще следовало бы составить топографическую карту или нечто вроде кантовской системы категорий и предикабилий. Да и в самой метафизике главным представительством идеи сокрытия важнейших благодеяний стала бы всеобщая теория предмета, препятствия и определения (ближе всего к ней подошел Шеллинг).
Но конечно, наиболее радикальный смысл продумывания тайное благодеяние имеет для этики. Например, прояснение топографии. Если эталоном истины божественного является сокрытое благо и его поиски носят довольно вялый характер, то идея сокрытого зла является ведущей для практического разума вообще: разоблачить коварный замысел, найти сокрытое зло и вывести его на чистую воду — разве это не квинтэссенция слишком человеческого? Самым же непостижимым для практического разума является следующее: если даже злу стремятся придать видимость блага, то кем нужно быть, чтобы укрывать от видимости действительное благо? Ответ очевиден: Богом.
Поправка, вносимая идеей сокрытого благодеяния, побуждает предпринять необычное исследование и, возможно, пробудить новый вид исследовательского азарта, всегда остававшийся глубоко в тени гиперподозрительности. Тогда уже изрядно наскучившей картине мира, контролируемого масонством, трансатлантизмом, мировым правительством, можно будет наконец противопоставить весьма нетривиальный образ мира, где именно сокрытое благо, причем как божественного, так и человеческого происхождения, определяет главные смыслы.
И вот, разоблачив какого-нибудь очередного великого провокатора, тамплиера, иллюмината и агента Моссада в одном лице и получив в очередной раз подтверждение своей необыкновенной проницательности (а звание проницательного, кажется, только за это и дается), историк обратит внимание наконец на не менее загадочную связь событий. Ну, к примеру, жил-был художник один — ну или писатель, композитор, микробиолог, не суть важно. Не понимали его, не желали дать никакой признанности, пристроить свой творческий продукт достойным образом ему категорически не удавалось. И все же принцип будет день, будет пища выполнялся в полной мере: вопреки всем препятствиям мыслитель продолжал мыслить, а музыкант играть. Почему?
Ну, волею Божьей, это понятно. Однако и человеческое произволение, если только заподозрить возможность его наличия, очень даже может отыскаться. Могут отыскаться не знающие ничего друг о друге члены иного «мирового правительства», следующие буквально повелению Иисуса «пусть левая рука твоя не знает, что делает правая». И раз даже собственная другая рука это не ведает, зачем же сообщать об этом кому-то еще? Ведь даже в оповещенных благодеяниях, так сказать, выдвинутых на соискание признанности, люди все равно склонны выискивать скрытый мотив, а уж там, где помощь ближнему или тем более дальнему и не заявляла о себе, там, скорее всего, будет исполняться песенка о недооцененности и непонятости. Ее охотно исполняет и сам «помогаемый», ибо если он и заподозрит скрытую помощь, то уж точно отнесет ее к Богу и к собственной богоизбранности.
Но если будет проведено хотя бы одно, а тем более несколько тщательных расследований, выполненных под соответствующим углом зрения, ситуация может радикально измениться. Итак.
Жил-был художник один. Продавать картины ему как-то не удавалось, хотя несколько все же были куплены «неустановленными лицами» за приличные суммы. Как-то решилась проблема с жильем — не роскошные апартаменты, конечно, но приличная крыша над головой. Была у художника и мастерская — как-то так вышло. С карманными деньгами, понятное дело, бывало по-разному... но жил, творил, генерировал идеи, воплощал их. И вот мы видим, что его вклад остался в истории искусства, работы художника продолжают нас радовать и для нас что-то значить. Однако появившиеся последователи, скорее всего, все равно будут говорить о непризнанности и недооцененности великого мэтра.
Но мы предполагаем, что нашелся некий биограф-исследователь, который кропотливо сопоставил источники всех поступлений и внезапных обретений и обнаружил, что все нити такого рода ведут в одном направлении и, более того, сходятся в одной точке. То есть обнаружился, был идентифицирован вполне определенный источник благодеяний, благодеяний скромных, не афишируемых, анонимных, но, как ни странно, близких к оптимуму условий существования для художника по критерию Ницше... Вместо тайных завистников обнаружился тайный благодетель — увы, не оставивший своего имени...
Остается немало загадок. Почему тайный благодетель должен быть не менее изощренным, чем твой тайный враг, которому ты, быть может, сам того не ведая, перешел дорогу? И разве это не повод для нового детективного жанра? Сейчас все знают, какой тонкий расчет требуется, чтобы пробраться в охраняемые места этого мира и произвести диверсию, оставшись при этом незамеченным. Но совершенно не думают о том, какая, возможно, требуется эквилибристика, чтобы удержать равновесие бытия там, где оно грозит вот-вот обрушиться, самому оставаясь при этом незамеченным...
Тайное благодеяние, как и все божественное, нечасто встречается в этом мире — и все же список нераскрытых благодеяний, возможно, не меньше, чем перечень не изобличенных злоумышленников; соответственно, велик и простор для исследований. Притом, если даже обнаружится, что множество линий везения интересующего нас художника-творца ведут в одном направлении и в одну точку, имя находившегося в ней вполне может остаться неизвестным. Стало быть, поиск скрытого имени Бога дополняется разведкой силовых линий невидимой топографии, поиском скрытых точек высшего божественного мимезиса.
Так, поразительным образом в сокрытии пребывает целый регион сущего, притом важнейшего сущего, ответственного за производство нового экзистенциального проекта. Если все же принять во внимание этот поразительным образом упущенный «стимул», источник одухотворения, то многое становится на свои места. В частности, решается проблема недостающей массы, «темной материи» социального.
Так, греческая и римская античность до сих пор являются эталонами публичности. Судебные разбирательства, решения на агоре, знаменитое соотношение publicum и atrium образуют удивительную конструкцию прозрачности общественного блага, ее зримым воплощением является, например, римское право как шедевр. И вот с торжеством христианства все это обрушивается в пропасть, институты справедливости словно бы возвращаются в свое архаическое состояние. Воспаленная плоть, уязвленная душа — воистину, на что же ты обрек нас, Господи!
Но разрушение площадки публичного не осталось без компенсации, добрые семена Сеятеля дали и добрые всходы, не сразу, но все же... Публичное торжище благотворительности, конечно же, не могло возместить ни правосудия, ни тех искусных пропорций, исчисление которых представлено в «Никомаховой этике»: спасение могло прийти лишь со стороны праведности и следования заповедям, в том числе и важнейшей и самой загадочной из них. Подвиг тайного благодеяния должен был кристаллизоваться своим собственным путем наряду с юродством, аскезой, книгочейством и даже в противовес такому признанному подвигу, как служение в миру. Уж слишком тесно это служение было связано с формой публичности, тем более в протестантизме, где оно приобрело универсальный характер единственного подвига.
Подлинная ипостась христианской души разворачивалась преимущественно в частной жизни, в частной, точечной благотворительности, где оно имело форму скрытого меценатства. Несмотря на регулярно происходившие срывы, его истинные масштабы все же заведомо превышали то, о чем принято думать. И отдельного осмысления достоин тот факт, что привилегированными адресатами тайных благодеяний стали именно художники в самом широком смысле — похоже, что они до сих пор пребывают в этой роли.
Публичная справедливость как главная добродетель res publica остается, с одной стороны, высшим и главным античным наследием, с другой же — своеобразным языческим анклавом души. Поразительным образом преобразующее воздействие христианства добралось до самых глубин души и сознания, именно оно стоит за современными дисциплинарными науками и современной техникой, оно запустило историю в ее важнейших измерениях, включая архив, модернизировало чувственность, породив эротику — и лишь сфера милосердия осталась под психологической и моральной юрисдикцией политеизма, ее выродившейся формы базарно-публичной обрядности, апофеозом которой явились современные телевизионные ток-шоу.
И все же нельзя сбрасывать со счетов ту утерянную массу, ту темную, потаенную материю нравственного подражания Христу. Она обусловила сумму благотворительности, которая в обход и помимо всяких «десятин» и налоговых отчислений обеспечивала поддержку странных начинаний, тех занятий, что не от мира сего, поддержку, позволявшую сохранять моральную чистоплотность некоторым избранным, избавляя их от соучастия в делах Царства Кесарева.