«Тау, а что за Тау, сам не знаю»

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Марк Козинцев, Роман Почекаев. Россия в Средней Азии начала 1870-х годов глазами современника. Записки Шахимардана Ибрагимова. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2025. Содержание

Быть и прожить в Ташкенте — не значит знать всю Среднюю Азию. Ташкент — это преддверие той таинственной Средней Азии, в которую, как известно, еще недавно с весьма большим пожертвованием едва удавалось проникнуть европейским смельчакам. 

Приехав в Ташкент, мне хотелось поскорее заглянуть за Сырдарью, в тот центр земного шара, из которого, по словам правоверных, управляется весь мир: я говорю о Самарканде, древней столице Согдианы, Мавераннахра и некогда грозной Тимуровой империи. Случай не замедлил представиться, вскоре по приезде в Ташкент я должен был ехать в Самарканд. Мне предстояло два пути: или ехать прямым путем через Чиназ Голодною степью, или проехать через Ходжент, Ура-Тюбе и Джизак. Я избрал последний путь. Путь не новый, почтовая гоньба по нем была устроена еще во время Военного Губернатора Романовского, и только по отдаленности этот путь не признан официальным. 

На дворе уже стоял сентябрь на исходе, но дни были еще жаркие. В день выезда моего из Ташкента было довольно жарко. 

Солнце пекло неимоверно. Над городом неподвижно стояли облака пыли. Выбравшись за черту садов, окаймляющих город, дорога полого спускалась к долине реки Чирчик. 

Чирчик — небольшая горная речка в долине Чаткаля, в Боролдайских горах и впадает в Дарью близ Чиназа. Вследствие быстроты течения реки у туземцев в обычае переезжать ее либо на заре, или под вечер. Мне пришлось переезжать речку около шести часов вечера, и вода в некоторых местах доходила по ступицу тарантаса. Выбравшись из воды, дорога некоторое время шла по гальке, потом перешла на шоссе, устроенное уездным начальником Кураминского уезда. 

Дорога до первой станции Кара-Су не представляет собой ничего особенно замечательного. Гладкая степная поверхность то и дело меняла свою физиономию от возделанных полей и небольших кишлаков. Множество арыков, пересекающих окрестность, свидетельствуя о богатстве почвы, в то же время говорят за густое население края. Несколько курганов разбросаны в недальнем расстоянии от дороги. 

За станцией Карасу, предшествующей урочищу Тойтюбе, у дороги возвышается довольно значительный холм Чун-тепе. Против него, вдали, к северо-востоку тянется горный кряж, называемый туземцами Биляу-тур, опускающийся возвышенностью Кайнарим Сырт. 

Тойтюбе мне пришлось проехать ночью около 10 часов, и потому за темнотой я не мог хорошо разглядеть только что возникавшей столицы Курамы. Далее мой путь станции две прошел ночью, и я не в состоянии был ничего различить из окружающего; помню только, что между первою и второю станциею мне довелось ехать верст 10 по дороге, усеянной галькой. На огромном протяжении с северо-восточной стороны дороги тянулся футов 50 высоты длинный обрыв. На станции я узнал, что это обрыв реки Ангрен, впадающей в Дарью. Весной и осенью эта речка, разливаясь на довольно широкое пространство, в состоянии оросить небольшое количество земель проводимыми из нее арыками. 

К восходу солнца дорога нас привела к весьма длинной группе гор, общего названия которых не все обитатели знают. Вопросы мои к ямщику, что это за горы и где станция, остались без ответа. 

Для того чтобы попасть на станцию, пришлось объехать южную сторону горного кряжа верст на 15. Выбравшись на противоположную сторону, с напряженным вниманием следил за станциею. Испытавшим прелести почтовой езды должно быть понятно чувство проезжего, утомленного пятичасовой ездой. Версты за три до станции лошади мои совсем пристали; пришлось послать за свежими лошадями. Подобного рода приключения в Туркестанском крае не редкость. Сплошь и рядом на станции, когда запрягают, лошадей едва можно удержать; с половины же пути лошади начинают приставать, а за версту-две и более до станции, где вот-вот надеешься свободнее вздохнуть, лошади останавливаются, и никакими средствами не заставите их идти дальше. В таком положении приходится сидеть весьма долго, пока со станции заблагорассудят выслать лошадей на помощь. Этому удобству весьма много содействует и то, что расстояние между станциями, официально считающееся от 15 до 35, а в действительности выходит от 25 до 50. Впрочем, подобную прекрасную перспективу не всем приходится испытывать, сильных (л. 6) мира сего возят не хуже, чем в России, по 10 и 12 верст в час.

Утомленный ожиданием возвращения ямщика, я отправился сам на станцию. На полдороге попались лошади, обязанные вывести мою фуру из заблуждения. Пока люди привезли ее на станцию, я успел уже ознакомиться с окрестностью станции. Джанбулакская станция, устроенная на развалинах коканского кургана, стоит в горах. С почтового тракта, проходящего у подошвы гор, за группой небольших гор ее совсем не видно. В настоящее время в Джинбулаке, кроме покинутого здания коканского пикета, в котором поместился станционный двор, никто не живет, хотя несколько одиноко растущих деревьев, а также высохших пней деревьев и следы небольших арыков ясно говорят о том недавнем прошедшем, когда тут было поселение. По словам ямщиков из туземцев, здесь во время коканского владычества был узбекский кишлак Джанбулак. Горный кряж еще недавно составлял в нашем административном делении границу Ходжентского и Ташкентского уездов. Ныне же, когда из Ташкентского уезда образовался новый Кураминский, Джанбулакские горы вошли в состав Кураминского уезда, а границею Ходжентского уезда назначена Сырдарья. Замечу, кстати, что это новое административное деление пришлось далеко по духу населению этой местности. По рассказу туземцев, Ташкент с кишлаками, лежащими по отрогу Александровского горного хребта, идущего к Дарье и известного у местных жителей под названием Джанбулакские горы, составлял район Ташкентского бекства и попеременно то находился под властью Кокана, то Бухарского эмира. От этих же гор начинался Ходжентский район, составлявший почти всегда часть Коканского ханства. Таким образом, с искони времени еще при азиатских владетелях обитатели кишлаков от Джанбулакских гор ведались с владениями Ходжента. Вследствие этого положения многие обитатели кишлаков десятками лет, заводясь хозяйством, поселялись сами в Ходженте, а сельское хозяйство свое вели по ту сторону Дарьи. В настоящее же время новое деление совершенно затормозило хозяйство. Многие из туземцев говорили, что прежде им очень легко было ведать свои дела по бытности Ходжента; теперь же для решения дела надо ездить в Той-тюбу, резиденцию уездного начальника, отстоящую от них на 100 и более верст. «Прежде, — говорят они, — для того, чтобы внести подать или какое другое дело разобрать, нам достаточно было полдня, много — день, чтобы съездить в Ходжент и вернуться. Теперь же за пустым делом приходится тратить суток двое и более». 

Подобное деление, конечно, не могло остаться бесследным и для хозяйства туземца. Настоящее положение поставило его в двойную зависимость. Первую — в отношении материального, т. е. в делах домашних, как то: приобретении разных вещей для домашнего обихода, а также сбыте произведения своего хозяйства, он вследствие географического положения и исторической жизни, заведенной предками, поставлен в зависимость от Ходжента. Для него съездить в неделю два-три раза на базар ничего не значит, дело обычное. Вторую — в отношении административном он подчинен властям Тойтюбы, и потому теперь туземцу надо съездить и туда-сюда, а случись беда, что надо сделать неотложные закупки в Ходженте, в то же время его требуют в уездное управление. Что делать бедному поселянину, куда ехать? Два противоположных конца. 

От Джанбулака до Ходжента считать два перегона, одна станция Мурзарабат. Выбравшись из гор, дорога вела по длине между двух горных отрогов — к северо-востоку тянулись Джанбулакские горы, которые, подходя к Дарье, переменяют свои названия сперва на Шах Сефид, потом на Сарамшак Дауан — прямо параллельно Дарье с запада на восток небольшим кряжем горы, называемой у жителей Дарьи по эту сторону реки Ходжент-Тау, а у жителей по ту сторону Дарьи — Могуль-Тау.

Приводимые мной в заметках несколько названий одних и тех же гор делаются потому, географические названия местности, которые приходится встречать на наших картах, весьма редко отвечают действительности. Странность эта, так резко бросающаяся в глаза при знакомстве с картами Средней Азии, объясняется отчасти небрежностью к работе и непониманием составителями карт условий страны. У среднеазиятца нет понятий «горный хребет», «горный кряж». На языке новых гостей долины Сырдарьи, тюркских племен, существуют такие понятия о неровностях земли: сыр — возвышенность, тау — гора. 

Дикий сын степей поражается не протяжением горного кряжа, а высотой, и потому название у него получает не хребет, а гора, и это название у него не общее для всех близживущих обитателей — нет, здесь у каждого барона своя фантазия, один или несколько кишлаков или род называют гору одним именем, другие — другим, а у иных вовсе нет названия для горы, спросишь: «Как называется вот эта гора?» — отвечает: «Тау, а что за Тау, сам не знаю». Кроме приведенных двух названий горной группы на Дарье против Ходжента, Могуль-Тау и Ходжент-Тау, приведу еще одни горы, в которых стоит Джанбулакская станция; у туземцев — обитателей правого берега Дарьи называются Джанбулакскими горами, а у жителей по ту сторону гор — Кураминскими, в некоторых же кишлаках не знают никакого названия этим горам. 

Те же воззрения относительно гор имеют и аборигены страны — таджики. Так, на юге Ходжента тянутся горы, которые Картографическое заведение Ильина окрестило названием Кашгар-Даван. На самом же деле таджики и тюркские племена говорят, что Кашгар-Даванские горы начинаются от Оша к востоку. Горы же по сию сторону от этих мест не имеют общего названия. Всю горную страну этой местности называют таджики Кучистан (горная страна). Отдельные же возвышенности, точнее пики гор, имеют множество своих названий. 

Весьма полезно было бы, чтобы ввиду сбивчивости существующих воззрений туземцев наши картографы при составлении карт приняли бы условно раз навсегда одни общие названия горным кряжам, хребтам и отдельным группам. Ведь есть же на картах хребет гор в Туркестанском крае, который идет к востоку от Аулие-Ата и называется Александровским хребтом. Отчего бы всем горным группам и отрогам в крае не дать также своих названий. Предполагаемый способ переименования гор во многом был бы полезен, и тем более для официальной переписки. Эти названия много бы помогли ориентировке при изучении страны. 

Добравшись к вечеру до станции Мурза-Рабат, последней станции к Ходженту, расположенной у подошвы Ходжент-Тау или Могуль-Тау, заслоняющих Дарью и Ходжент от северных ветров, я торопился засветло доехать до перевоза на Дарье. До Ходжента считается 24 версты почтовым трактом. Прямым же, говорили мне туземцы, возможным для верховой езды, через горы, считают около 15 верст. Станция стоит одиноко в степи. Обитателей ее составляют одни ямщики, да казак-смотритель. Вблизи же от станции, верстах 10–20, в горах лежат небольшие кишлаки узбеков и таджиков. Мурза-Рабат построен до прихода русских в край и, как указывает самое название, с целью доставить отдых и воду проходящему каравану. Еще и поныне у станционного двора сохранилось четырех- не то восьмиугольное здание в виде башни, в котором вместо дверей по сторонам четыре стрельчатые арки. В Средней Азии и вообще на всем мусульманском Востоке по большим караванным дорогам всегда можно встретить не один рабат, а бесчисленное множество, и большая часть из них построена частными лицами для проезжающих. Корень этого обычая лежит в духе самой религии ислама. По его учению, каждый правоверный обязан между своими делами не забывать и богоугодных дел, в числе которых считается добрым делом постройка по караванным дорогам для проезжающих постоялых дворов, колодцев и т. п. Мне кажется, что обычай строить подобные здания хотя и освещен мусульманским законом, но он не ему принадлежит. Начало его надо искать в языческой религии семитических и арийских народов. Постройка рабатов была у персиян, евреев и арабов, у них она вызвана географическим положением их страны, изобилующей безводными и безлюдными степями. Мусульманство, поглощая все бесследно, приписало и себе это дело. Когда и кем построен этот Мурза-Рабат, по развалинам сказать весьма трудно, нет никаких следов надписей. Судя по кладке здания, сложенного из жженого кирпича, ему можно дать лет триста, если не более. Обычай таджиков строить на караванных дорогах рабаты, встречаемый почти по всему Туркестану, привился и к кочевому населению края, составляющему совсем другую расу — тюркскую. Мне нередко приходилось встречать в степи между Оренбургом и Чимкентом рядом с кладбищем небольшую саклю с двором или без оного и тут же колодезь. Гостеприимство кочевников в этих странноприимных домах доходит еще дальше. В каждой сакле, состоящей на лето из одной комнаты, я находил в углу небольшой очаг с вмазанным в него чугунным небольшим котлом и тут же вблизи полуразвалившийся шкапик около аршина вышины с несколькими деревянными ложками и таковой же посудой. Правда, что все это нечисто, но всякий путник и за это уж благодарит правоверного. Нередко приходилось видеть, что пилигримы и другие путники по нескольку дней проводили в этих приютах. Постройки эти весьма уважаемы в народе. Они почитаются наравне с мечетями, и осквернение их считается великим грехом. Как ни возносилися мы над простою Средне-Азией, над грубостью ее нравов, а не грешно было бы и нам в этом случае взять пример с полудикого степняка Средней Азии, в особенности ввиду самого безотрадного положения люда, проезжающего степь Оренбургского ведомства. Не басни, сказки пишет бедный русский люд, проезжающий на службу в Туркестанский край: зимой негде отогреть окоченевших от холода рук, просушить мокрое платье. 

Дорога от Мурза-Рабата к Ходженту, пересекая в нескольких местах сплошные полосы в саженях 10 и более гальки идущих от северо-востока гор, огибает дугой Могуль-Тау и выходит к Дарье у самой середины подошвы этих гор, против Ходжента. Было уж очень поздно, когда я подъехал к Дарье. Несмотря на все желание, когда переводили паром с одного берега на другой, нагруженный моим тарантасом, я не мог рассмотреть расположенный по ту сторону Дарьи Ходжент. Густая полоса садов, скрывающая под своею тенью Ходжент, в темноте слилась в одну массу, и сквозь мрак казалось, что город завешан черной фатой. Нигде не видно было ни одного огонька, все спало глубоким сном. Лишь изредка эта мертвая картина оглушалась протяжным, пронзительным воем собак то в одном, то в другом конце города.