Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Юлиане Фюрст. Цветы, пробившие асфальт: путешествие в Советскую Хиппляндию. М.: Новое литературное обозрение, 2023. Перевод с английского И. Косалс. Содержание
После всех взятых мною интервью и прочитанных воспоминаний у меня сложилось примерно такое же впечатление, как у Джорджи Энн Гейер. Мне показалось, что Советский Союз вовсе не был таким уж ханжеским местом. Борьба советских хиппи за включение концепции «свободной любви» в свой репертуар проходила, в общем, не в самой удушливой атмосфере, поэтому бунт против сексуальных запретов, похоже, не всегда соответствовал ожиданиям. Саша Бородулин, один из немногих людей, имевших возможность сравнить Восток и Запад, подтвердил мои догадки: в СССР не было сексуальной революции, потому что в ней не было такой необходимости. «Свободная любовь, в общем-то, и так всегда была свободной. А нам казалось, что у них [за границей] она более свободная. Но когда я приехал на Запад, то увидел, что у нас она была в сто раз более свободная. Как всегда, в России дошли до крайностей. То есть мы были экстремальными какими-то людьми».
Однако тот факт, что внебрачные связи были обычным делом и не воспринимались как общественное преступление, вовсе не означал, что у советской хипповой молодежи не имелось проблем, связанных с сексуальными отношениями, таких как, например, межгендерная власть и, безусловно, насилие. В основном — но не всегда — об этом мне рассказывали женщины-хиппи. Но даже те собеседницы, которые поведали мне свои непростые истории, почти всегда сперва произносили что-то одно из двух: или «Это было весело», или «Мы разделяли любовь и секс», тем самым демонстрируя забвение, которое поселилось и вытеснило их собственные более тяжелые воспоминания. Свободная любовь была для хипповых девушек необходимым, но довольно неоднозначным опытом. Так было, конечно, не только в Советском Союзе, но там это проявлялось довольно отчетливо из-за того, что отсутствовали механизмы поддержки, возникшие на Западе в результате сексуальной революции. Хипповское понимание свободной любви как произвольного и ни к чему не обязывающего выбора сексуального партнера, по сути, отвечало мужским фантазиям, что подтверждают многочисленные ответы, которые я получила, опрашивая мужчин. Свободная любовь представляла предмет гордости для большинства из них, и их риторика мало чем отличалась от обычного мужского хвастовства на тему сексуальных побед. Иногда можно было заметить в них легкое беспокойство, проблески понимания того, что «свободная любовь» — вовсе не такая уж любовь. Комментируя фильм Гарика Сукачева, в котором Солнце изображен как безответственный, но романтичный мечтатель, Липницкий говорил о том, что его настоящее отношение к девушкам совсем иное: «Да, в фильме он показан таким романтиком, а он был такой настоящий брутальный самец, у него действительно были девушки, которые в него влюблялись и ходили за ним стайкой».
Этот его портрет подтверждается — и усложняется — тем, что хранится в личном архиве Солнца, в котором так много романтических писем девушкам со всего мира, а также несколько написанных им рассказов, в которых он размышляет о быстротечной природе значимых встреч, о страданиях по поводу романтических разочарований и о любовном восторге, который проникает в его юную душу. По некоторым письмам заметно, что Солнце, вероятно, был влюблен в саму идею любви, а не в кого-то конкретно, а от обманутых надежд страдали скорее его корреспондентки. Например, из одного письма мы узнаем, что Солнце присвоил деньги своей французской подруги, которую он потом немилосердно обманул: он пообещал ей приехать в Ленинград и не приехал, хотя и говорил, что использует эти деньги, чтобы купить билет на поезд. (В отношениях между советскими молодыми людьми и западными девушками было много нюансов, поскольку последние имели преимущество в экономическом и социальном плане, а первые жили в мире, в котором от мужчин по-прежнему ожидалось превосходство по обоим пунктам.) В архиве также хранится переписка с американской хиппи Марго Вардан: Солнце случайно познакомился с ней летом 1969 года, а спустя полгода признался в страстной любви. Еще тут много фотографий симпатичных девушек с нежными подписями на обороте. Также есть письма, в которых ему напоминают о его любовных клятвах, — эти письма явно остались без ответа. Солнце предстает одновременно безнадежным романтиком, увлеченным идеей всепоглощающей любви, и парнем, участвующим в мужском дискурсе (и обычае) «секс — это развлечение, завоевание и подтверждение маскулинности». Один и тот же человек писал и романтичные, печальные любовные истории, и письма своим приятелям с просьбой привести ему в больницу (в которой он лечился от сифилиса) девчонок, потому что он очень «wants to fuck» (так и написано, по-английски). Нелишним будет напомнить, что несколько лет спустя Солнце чуть не погиб из-за своего понимания концепции «свободной любви», когда его пырнул ножом более молодой хиппи по прозвищу Боксер, чью девушку Юра увел ради обычной интрижки. Не исключено, что Боксер вполне мог быть серьезно в нее влюблен и потрясен подобным коварством, но в первую очередь он был взбешен демонстрацией силы, которой сопровождалось соблазнение его возлюбленной Солнцем. Женщины в этой компании дарили удовольствие. Но они также были пешками в мужской игре за место в иерархии.
Так или иначе, секс, который практиковали хиппи, раскрепощал как советских девушек, так и советских молодых людей. Липницкий, который был более наблюдательным, чем многие иные мои собеседники, говорил, что «феминистический момент, может быть, заключался в том, что женщины в нашей компании вели себя совершенно свободно, а не так, как им приходилось вести себя в Советском Союзе в целом. Они освобождались от всех табу. Они одевались не так как все, и они могли спать с одним из нас». Конечно, Липницкий использует мужской стереотип «выбор ради удовольствия», но его заявление о том, что хипповство освободило женщин от неуверенности, заложенной в них советским воспитанием, подтверждается многими свидетельствами. Одна довольно известная хиппи 1980-х (пожелавшая остаться неизвестной) рассказала мне о том, что хипповская жизнь и чтение романов Генри Миллера превратили ее из застенчивой, скромной девочки с кучей комплексов в одного из главных поборников свободной любви. Хотя она помещает себя и свой сексуальный выбор в те самые мужские рамки (в шутку называя себя male chauvinist, прекрасно понимая, что «в некотором смысле как бы пыталась отомстить себе за свой подростковый целибат» — что, «кстати, очень нравится мальчикам»), однако подобная самоинтерпретация сексуальной траектории тем не менее является духовным и интеллектуальным ростом. Наташа Конфета тоже говорила, что хипповские «девушки были менее закомплексованы, чем другие».
Однако не всегда сексуальный опыт только расширял возможности женщин и дарил им уверенность в себе. Прежде всего, всегда существовала опасность забеременеть, и ответственность за это практически целиком ложилась на женщину. В Советском Союзе противозачаточные таблетки были большой редкостью, а презервативы считались ненадежными, и их было трудно достать. Поэтому основными средствами контрацепции были прерванный половой акт и аборт. Офелия якобы только в течение одного года сделала три аборта от своего мужа Игоря Дудинского. Саша Пеннанен считал, что у его жены Светы была пара десятков абортов. Баски вспоминал, что его опыт свободной любви почти всегда сопровождался мантрой девушек «Только не в меня». Более того, практика свободной любви создавала собственные догмы и вызовы: ожидалось, что герла непременно должна превратиться из зажатой советской девчонки в сексуально раскрепощенную хипповскую женщину, в противном случае она перестает быть хиппи. Рассказ провинциальной девушки-хиппи, попавшей в Ленинград, сильно отличается от жизнерадостных историй большинства хиппи обоих полов. Она влюбилась в эстонского юношу, чей экзотический акцент показался ей невероятно привлекательным. Оба они очутились в довольно раскрепощающей обстановке хипповского флэта в Ленинграде:
«Как начинали — я не помню. Я, видимо, настолько ошалела от него, я была загипнотизирована, что ли. У меня до этого не было никаких отношений с мужчинами, я была правильно воспитана, что отношения возможны только после женитьбы. А тут я совершенно ошалела, и, когда Петер чего-то попытался, у нас ничего не получилось. И Петер как-то рассердился и сказал, что это по моей вине. Я решила, что это из-за того, что я с детства не совсем была здорова».
Хотя рассказанная история о неудачном первом сексе и попытке мужчины обвинить в этом подругу не является редкостью, стыд, который испытала эта девушка, подпитывался как особыми ожиданиями от хипповского секса, который должен был быть веселым и непринужденным, так и общим молчанием, сопровождавшим тему секса в Советском Союзе. «Это был шок, это наложило вообще очень большой отпечаток на мою дальнейшую жизнь в том, что касается отношений с мужчинами». Центральная роль секса в хипповской жизни означала, что отношения были возможны только после него, — в отличие от господствующей моральной модели, когда ухаживания предшествуют физической близости. «Нет, мы не были парой. Там же невозможно было быть парой, отношения как пары могли завязаться только после „этого“. А тут — раз! — на самом начальном этапе...»
Понятно, почему подобного рода воспоминания не являлись частью хипповского нарратива: они были слишком личными для того, чтобы прорваться сквозь советские табу, и слишком грустными для хипповской самоидентичности. Дело в том, конечно, что в этой истории преобладает чувство, которого не было ни в каноне хипповского опыта, ни в хипповском словаре: стыд. Безусловно, хиппи по всему миру боролись за искоренение «стыда», избыток которого (в личном плане, а не в политическом) в послевоенном мире, по их мнению, задушил поколение их родителей. И конечно, отдельные люди в хипповском сообществе испытывали стыд, особенно когда это касалось секса. Девушка, когда-то приехавшая в столицу из провинции, с расстояния прожитых лет размышляет о том, что именно те самые условия, поощрявшие частый свободный секс среди хиппи, также создавали проблемы и не всегда приносили удовольствие. На хипповских флэтах иногда собиралось по двадцать человек, все спали в одной комнате. Многие люди с гордостью и неподдельными теплыми чувствами вспоминают о тех безумных временах, когда все жили большой коммуной. Но из уст неискушенной девушки это звучит иначе: «Все рядом, все очень тесно, все друг друга касаются — вы представляете? Просто, понимаете, обстановка очень не располагала к взаимоотношениям». «Все спали вместе, и какая-то ужасная возня периодически...» Стыд и застенчивость в вопросах секса испытывали не только женщины. Максим Капитановский вспоминал, как отправился в квартиру к Свете Марковой на примерку настоящей рок-н-ролльной куртки, которую она для него шила, и застал хозяев в процессе бурного секса. Открыв дверь и впустив его в комнату, Саша и Света продолжили совокупляться, совершенно не стесняясь присутствия постороннего, и только затем уже вернулись к его гардеробу. Капитановский покинул квартиру в сильном смущении и больше никогда там не появлялся. Но он также знал, что не сможет поделиться этими переживаниями ни с кем из приятелей-хиппи, особенно с Дегтярюком, с которым он вместе играл в группе «Второе дыхание» — и который его и отправил за курткой.
У Дегтярюка были свои темные моменты. Его отношения с Офелией, похоже, не обходились без насилия. Все главные герои уже мертвы, так что остается довольствоваться слухами, но эти слухи затрагивают тему, которая замалчивается еще больше, чем тема опасностей секса без границ. Только на условиях строгой анонимности — и то очень редко — мои собеседники рассказывали истории жестоких отношений между хиппи. Надо заметить, что это, конечно, отчасти объясняется тем, что сообщество хиппи, особенно по сравнению с другими группами советского общества, не являлось местом насилия. Но тем не менее без жестокого обращения не обходилось, и прежде всего по отношению к женщинам. Время от времени кто-то упоминал случаи изнасилования среди хиппи. Конечно, об этом говорилось с отвращением, но без особой тревоги. Офелия где-то в конце 1960-х стала жертвой насилия со стороны людей, «близких к сообществу хиппи, но не хиппи». Мой источник, мужчина, уверял, что она плакала после, но не потому, что была изнасилована, а «потому, что думала — они хорошие люди, а они оказались...». Его воспоминания, безусловно, могут содержать неточную передачу того, что сказала Офелия, но также они демонстрируют, что на изнасилование смотрели как на что-то вроде личного разочарования. Это практически говорит о том, что насилие воспринималось как довольно распространенная неприятность. Тот же анонимный источник поведал об еще одной истории изнасилования, случившегося в кругу Солнца. И опять никаких жалоб в милицию не последовало. Как выразился мой собеседник, девушка «обиделась». Мой источник продолжал размышлять о причинах случившегося, которые он видел в мужских «потребностях» секса и в алкоголе: «У нас была свободная любовь, зачем надо было насиловать ее... Конечно, они выпили много портвейна». Азазелло также вспоминал вполне обычные ситуации, когда изнасилование иногда граничило со свободной любовью. Впервые ему представилась возможность заняться сексом в восемнадцать лет (он счел это поздним опытом), когда он оказался ночью в компании двух юношей и одной девушки в московской квартире. Поскольку у него не было никакого опыта, ему предложили «быть первым». Он отказался из соображений, которые потом объяснил в интервью: «Это не пацифизм. Это брезгливость. Вот можно объяснить пацифизм как брезгливость к насилию?»
В начале 1990-х вышла нашумевшая книга воспоминаний Марии Арбатовой, в которой она описала, как ее, семнадцатилетнюю, изнасиловали трое мужчин (не хиппи). Из описания следует, что после случившегося она и не подумала обратиться в милицию и не сочла это чем-то уникальным. Таксист, который привез ее и двух насильников в квартиру, проигнорировал ее мольбы о помощи. Узнав уже после, что она несовершеннолетняя, мужчины предложили ей деньги в обмен на молчание, но явно считали, что проблема только в том, что ей нет восемнадцати лет. Она выкинула деньги в окно. Дальше в книге она описала еще одно изнасилование, случившееся с ней в более старшем возрасте. Насильником был известный немолодой представитель богемы, который, несмотря на ее протесты, склонил ее к сексу, надавив на чувство благодарности. Она пишет о том, что лишь немногие ее сверстники и соотечественники квалифицировали бы ситуацию как насилие, но подчеркивает (и это редкость в российском контексте), что именно так она себя тогда чувствовала, — и именно этим оно и являлось. Эти строки тяжело читать. Арбатова сравнивает жестокий мир позднесоциалистической России с цивилизованным Западом, где насилие преследуется по закону. Но сцены из ее книги очень напоминают случаи с участием Харви Вайнштейна в Нью-Йорке, которые позднее опишет Ронан Фэрроу. Границы между свободной любовью, промискуитетом и эксплуатацией по-прежнему легко размываются и на Востоке, и на Западе.
Другой запретной темой была, конечно, любовь между людьми одного пола, неважно какого, причем как среди хиппи, так и в советском обществе в целом. По словам одной хиппи, бывшей не последней фигурой в хипповском движении 1980-х, «лесбиянок в системе не уважали и не поддерживали, вообще среди старой системы очень распространена довольно грубая и жесткая гомофобия, которая отчасти коснулась и меня». Нежелание хиппи как-либо обсуждать однополую любовь, трансгендерность или транссексуальность удивляет, если учесть, что хиппи часто одевались и вели себя наперекор гендерным стереотипам. Андрогинность хиппи, как мужчин, так и женщин, рассматривалась прежде всего с точки зрения вызова общепринятым советским нормам, редко подвергая сомнению более глубокие и более широкие установки, касающиеся секса и сексуальности. В то же время существует много свидетельств того, что некоторые мужчины-хиппи любили переодеваться в женскую одежду — «веселья ради», как они говорили. И, учитывая отличные портновские навыки, которыми обладали участники сообщества, они создавали неплохой дрэг. Но даже «обычная» хипповская одежда была вполне гендерно нейтральной: струящиеся силуэты длинных юбок и штанов, длинные распущенные волосы у юношей и девушек. Блузки и рубашки, как и хайратники (повязки на голову), браслеты, сумки и ремни, могли носить и те и другие.
Какое-то время московские хиппи собирались возле фонтана на площади у Большого театра (в советское время — площадь Свердлова), деля это место с гей-сообществом Москвы. «Центровые» хиппи переняли сленговое название этого места — «плешка», место, где знакомятся геи. Эти две группы на удивление мало пересекались. Но оба сообщества тем не менее взаимодействовали друг с другом, обладали одинаковым чувством юмора — и, конечно, и те и другие ненавидели советскую власть и потребляли много алкоголя. По разным свидетельствам, некоторые хиппи привлекали внимание гейской тусовки, например стройный длинноволосый Азазелло с его андрогинной внешностью пользовался особой популярностью, соответствуя, видимо, их идеалам красоты.
В свою очередь, некоторые хиппи были сильно впечатлены дерзкой смелостью гомосексуального сообщества, в своем нонконформизме рискующего гораздо больше них: за гомосексуальные отношения полагался уголовный срок, тогда как хиппи могли подвергнуться задержанию комсомольским патрулем или милицией и аресту максимум на 15 суток. Саша Бородулин вспоминает легендарного Маму Владу, харизматичного лидера геев: «Мама Влада был у них самый главный. Очень смешной был. Какие-то танцы они там устраивали. У нас такая песня была: „Без женщин жить нельзя на свете, нет!“ — они там вставали, какие-то шарфы надевали, ноги поднимали и кричали: „Без женщин можно жить на свете, да!“» Такие перформансы не слишком отличались от того, что часто устраивали хиппи, чтобы шокировать прохожих. Но этим отношения хиппи с геями ограничивались, не считая отдельных случаев, например Андриса Гринбергса из Риги, который был открытым бисексуалом.
Все то, что происходило в хипповской среде между однополыми парами, тщательно скрывалось, как и во всем остальном советском обществе. Азазелло вспоминал, как его приятель после многих лет дружбы предложил ему заняться настоящей «мужской любовью». Азазелло отказался, недоумевая, что все это могло означать. Но в целом, по его признанию, ничего хорошего о гомосексуалах он не думал. Чуть проще он относился к лесбийской любви. Долгие годы он хранил открытку, написанную и отправленную Светой Марковой Свете Барабаш, в которой она вспоминала «кайфовое тело» своей подруги и ночь, когда они занимались сексом втроем с каким-то парнем, которого она называет Индейцем. Азазелло тем не менее открытка впечатлила, и, хотя он обрезал ее с двух сторон, чтобы вставить в рамку (на обороте открытки был рисунок), без всяких сомнений он знал этот текст наизусть.
«Мои веки тяжелы от кайфа. Губы влажные, я облизывалась, читая твое письмо. Мне стало жарко, и я сняла клоуз. Вспомнила твоего тела кайфовое тепло и твой жар, перемешивающийся с шуршанием простыни, когда мы найтали с Индейцем и <нрзб>. И розовое утро, опьяняющий ч<нрзб>, вкус курабье с вареньем на кончике языка. Смуглое тело Индейца в красной пижаме и твои глаза кристаллически пьяные разлетевшиеся по комнате застывшие покачиваясь на всех предметах вокруг. Глаза, подстегивающие на приключения и тревожно-оглаживающие. Я была счастлива с того момента, когда я увидела т<ебя>, наслаждалась полноценностью нашего контакта. Я плавала в тебе».
Я совсем забыла о том, что Азазелло упоминал об этом эпизоде лесбийской любви во время нашего с ним интервью, и только много лет спустя нашла эту открытку, разбирая его огромный архив. Было очевидно, что он хранил ее ради рисунка на обороте, но со временем оценил и текст. Выяснилось, что Света Барабаш, с которой он прожил вместе десять лет, не рассказывала ему об этой — сексуальной — стороне своей дружбы со Светой Марковой. Эта открытка — единственное письменное наследие Царевны-лягушки, которое мне удалось найти, хотя в сообществе многие знали, что она писала из американского изгнания длинные и очень интересные письма своей подруге Офелии. Мне показалось весьма характерным, что единственное описание сексуальной любви в хипповских архивах принадлежало перу женщины. Это было свидетельством любви, страсти, женской дружбы — и молодости. Потому что быть герлой означало — как и само это слово — быть молодой.