Роджер Скрутон. Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых. М.: Издательский дом ВШЭ, 2021. Перевод с английского Никиты Глазкова. Содержание
Однако именно тогда, на пороге XXI в., монстр зашевелился где-то на глубине. И когда он наконец поднялся над морем нашей самоудовлетворенности, он заговорил, как Маркс и Сартр, на языке метафизики. Он отринул мишуру потребительской культуры, чтобы показать себя во всей своей первозданной красе и вторгнуться в феноменальный мир, как Эрда из «Золота Рейна» — как зов самого Бытия. Только во Франции могло такое случиться: но, случившись, нашло себе поддержку во всем интеллектуальном мире.
Благодаря «Основоположениям арифметики» Фреге и теории дескрипций Рассела идеи существования и множественности, обретавшиеся в подземелье метафизики, были вынесены на свет формальной логики. От этих авторов аналитическая философия унаследовала крайне прохладное отношение к вопросу о «сущем как таковом». Проблемы, являвшиеся предметом рассуждений досократика Парменида, а затем обсуждаемые в одном из наиболее трудных диалогов Платона, касательно того, существует ли единое и может ли единое быть многим, не имели ни одного прямого наследника в англо-американской философии. Загадки единства предельной реальности, унаследованные от исламской философии и потрясающе раскрытые Спинозой, были отброшены как иллюстрирующие «зачаровывание нашего интеллекта средствами нашего языка», словами Витгенштейна. Бытие не становится легитимным предметом исследования просто оттого, что мы написали его через дефис или разделили на подвиды (подручное сущее, бытие-к-смерти, вперед-себя-бытие и т. д.), как это делает Хайдеггер. Мы осмысляем бытие, пытаясь понять логику референции и связь между референцией и тождественностью. Такова изначальная посылка той впечатляющей традиции в философской литературе, в которую входят «Индивидуалии» Стросона, «Тождественность и субстанция» Уиггинса, «Слово и объект» Куайна, «Логика имеет значение» Гича, «Именование и необходимость» Крипке и многие другие столь же серьезные работы.
Но эта тенденция не прижилась на французской почве. Вслед за размышлениями Бергсона о времени и сознании и открытием Гегеля Кожевом французская философия занялась вопросом о бытии, бытийствовании или бытийности. Появление хайдеггеровского «Бытия и времени» произвело неизгладимое впечатление на Сартра, и само существование этой работы, написанной необычным и сложным языком, намекающим на то, что ее автор впервые извещает о близком столкновении с Бытием, предопределило развитие французской философии. Французских философов поразило то, что можно было бы назвать «завистью по бытийности»: ощущение утраты реальных возможностей философской мысли и твердое намерение уловить Бытие, а затем использовать его в своих целях, в особенности в революционных. Отсюда и великий трактат Сартра «Бытие и ничто», и «Различие и повторение» Делёза, идея которого, как я предположил в гл. 6, состояла в том, чтобы заменить бытие различием, а время — повторением. И тем самым подорвать всю метафизическую подоплеку «западных» способов мышления, как он представлял себе ее.
Подобная обусловленность прослеживается уже в заглавии книги, которую Ален Бадью назвал (в предисловии к английскому изданию) «грандиозным» философским трудом: «Бытие и событие». В этом впечатляющем и загадочном продукте прослеживаются и другие влияния, в том числе два убеждения, носившиеся в воздухе в 1968 г., от которых Бадью, несмотря на всю свою изощренность, никогда не отступал. Первое из них состоит в том, что Жак Лакан был не сумасшедшим шарлатаном, о чем я уже говорил в гл. 6, а тем, кто внес существенный вклад в самопонимание нашей эпохи. Остатки моей веры в человечество заставляют думать, что это убеждение со временем будет поколеблено. Пока же нам приходится признать, что его придерживаются многие из наиболее влиятельных деятелей французской культуры, не говоря уже о профессорах литературоведения по всей Америке.
В частности, его разделяют те, включая Бадью, кто посещал семинары Лакана и наблюдал его поразительную способность стирать с помощью заклинаний целые сегменты реальности: «субъекта не существует», «большого Другого не существует», «сексуальных отношений не существует», «ты не экзистируешь», «стремление к истине скрывает кастрацию». Эти мантры продолжают звучать спустя годы после тех роковых семинаров, подобно родовому проклятию, зловредную ауру которого никогда не развеять. Одно из заклинаний особенно поражает воображение Бадью, поскольку связано с его подходом к вопросу о бытии через древнюю загадку Единого: il y a de l’Un, или иногда, хотя и менее корректно грамматически, il y a d’Un, что мы могли бы перевести как «есть нечто из Единого», или «есть многое из Единого», или даже «есть Единое в какой-то степени».
Другое убеждение, задававшее направление философии Бадью на протяжении всей его жизни, заключалось в том, что бывают такие определяющие события, которые ломают картину мира, знаменуя собой наступление будущего. Подлинный интеллектуал должен связать себя с таким событием и оставаться ему верным до конца, несмотря ни на что. Бадью был учеником Альтюссера и приверженцем идеи великой пролетарской революции, которая вызволит человечество из оков. Но он также был маоистом, пропустившим события 1968 г. и пытавшимся с тех пор наверстать упущенное, возглавляя небольшие группы активистов-революционеров, нацеленных на ниспровержение системы. В эссе, впервые опубликованном в 1977 г., Бадью писал, что «есть только один великий философ нашего времени — Мао Цзэдун». И он сохранил уверенность в том, что современный интеллектуал должен следовать парадигме «культурной революции», заданной Мао. Без особого удовольствия для себя он с течением времени все более понимал, что идея выходит из-под контроля, но все же оставался «верен» ее внутреннему принципу. Оправдание «верности» Событию — вот то, что Бадью поставил своей целью. Только не в качестве этического выбора, а в качестве метафизической необходимости, некой истины, укорененной в природе самого бытия.
Но как вообще такое возможно? Как вообще само бытие может быть призвано к революционной работе? Ответом служит еще одно орудие Лакана, а именно «матема», которая, как он утверждает, есть «индекс абсолютного значения». Пряча неудобные вопросы за математизированным языком, Бадью надеется устранить все элементы случайности и самообмана из революционной программы и представить ее как фундированную «онтологией» — чистой наукой о бытии. Поскольку Бадью, в отличие от Лакана, достаточно владеет математикой, чтобы отличать один символ от другого, благоговение читателя вызывает авторитет уже совершенно нового типа. В этом случае мы наконец имеем текст, воплощающий мечты Маркса о революционной политике как точной науке. И здесь же содержится доказательство идеи, столь важной для марксизма в ее ленинской интерпретации и постоянно повторяемой Мао и Альтюссером, а именно что история разворачивается на фоне противоречий. А последние, в свою очередь, укоренены в реальности или коренились бы, если бы не тот факт, что она, как объявил Лакан, никогда по-настоящему не реальна.
Эта позиция разъясняется в «Бытии и событии» и продолжающей ее «Логике миров». Отправным пунктом этих двух работ является теория множеств, и в этом нет ничего необычного: в конце концов, с этого же начиналась и аналитическая философия. Парадоксы, занимавшие Бадью, в особенности те, которые следуют из учения Кантора о трансфинитных кардиналах и теоремы Геделя о неполноте, долгое время были предметом внимания аналитической философии. Новинкой же от Бадью выступает представление теории множеств в качестве онтологии, науки о чистом бытии, и попытка переписать философию на языке «матем», т. е. вырванных из контекста математических фрагментов, наделяющих дикие спекуляции магической аурой доказательства. Результат — поразительная смесь смысла и бессмыслицы, некорректно употребляемых понятий и вдохновенных аналогий.
Одна из таких аналогий вращается вокруг доказательства Полом Коэном независимости континуум-гипотезы, оказывающей на мышление Бадью странное, почти галлюциногенное воздействие. Континуум-гипотеза возникла из доказательства Кантором того, что есть числа, выходящие за пределы множества с кардинальным числом алеф-нуль, т. е. бесконечного множества натуральных чисел. Кантор предполагал, что должно быть множество, следующее за алеф-нуль, которое является первым в бесконечном ряду подобных множеств. Он выдвинул гипотезу, что мощность такого множества, алеф-один, равна степенному множеству алеф-нуль, т. е. 2 в степени алеф-нуль, и является множеством действительных чисел. И он предполагал, что существует упорядоченный ряд трансфинитных кардиналов наподобие упорядоченного ряда натуральных чисел. Кантор надеялся показать, что любая аксиома, необходимая для выведения основных законов арифметики, свидетельствует в пользу верности континуум-гипотезы. Но доказательства этому так никто и не нашел, включая его самого. Затем в 1963 г. Пол Коэн показал, что континуум-гипотеза независима от системы аксиом Цермело — Френкеля для теории множеств. Следовательно, учитывая необходимость этих аксиом для обоснования арифметики, континуум-гипотеза не является арифметической теоремой. Сам Коэн полагал, что гипотеза ложна.
Причиной правдоподобия континуум-гипотезы, как полагал Коэн, является обыкновение математиков создавать модели с конструктивными множествами — классом множеств F для некоторого заданного на языке модели предиката F. Однако аксиома экстенсиональности, которая является краеугольным камнем теории множеств Цермело — Френкеля, говорит нам о том, что множества определяются по входящим в них элементам, а не по общим свойствам этих элементов. Так что если множество A включает те же элементы, что и множество B, то A тождественно B вне зависимости от того, относится ли к их элементам некий общий предикат. Отсюда могут быть множества, объединяющие элементы не в рамках модели, а неким иным образом — в терминах свойств, задаваемых более широкой перспективой теории множеств. Эти «генерические» множества могут быть использованы в математических доказательствах, даже если язык модели не содержит предиката, под который они подпадают.
Чтобы доказать независимость континуум-гипотезы, мы должны найти такую модель — множество множеств, — для которой аксиомы Цермело — Френкеля выполнялись бы (т. е. были бы верными в модели), а континуум-гипотеза — нет (т. е. была бы ложной в модели). До тех пор пока мы имеем дело только с конструктивными множествами, это сделать невозможно. Но при помощи процедуры «вынуждения», благодаря которой генерические множества задействуются в модели, можно создать такую модель, которая удовлетворяет аксиомам теории множеств, но оставляет ложной континуум-гипотезу.
Доказательство техническое и принадлежит к семейству доказательств (как и доказательство теоремы Геделя о неполноте), которые являются «метаматематическими» по своему характеру. Специально оно не подразумевает ни подтверждения, ни опровержения континуум-гипотезы. Скорее показывает, что гипотеза недоказуема при определенных аксиомах и, следовательно, не является теоремой в любой математической системе, которая отправляется от этих аксиом. Для Бадью уже это имеет огромное значение, поскольку сам он видит свою философию своего рода метаматематикой, или, по его словам, метаонтологией, а цель ее в том, чтобы показать, каким мир должен быть, если его можно описать с позиций математики.
Более важно, однако, то, что доказательство Коэна вдохновляет на скачок от абстрактной математики к исторической конкретике. Слова вроде «генерический» и «вынуждение» засели в голове у Бадью и стали для него ключевыми терминами при описании человеческого состояния. Согласно Бадью, есть четыре способа, при помощи которых мы стремимся к важным, т. е. революционным, событиям, творим их и храним им верность, — это любовь, искусство, наука и политика. И он окрестил их «генерическими процедурами» (procédures génériques), не объясняя, что же именно означает «генерический» во всех этих контекстах, но всегда имея в виду то, какие матемы могли бы скрыть и защитить его главную цель, которая состоит в том, чтобы освятить авторитетом математики свою версию утопии.
Бадью говорит, что генерическое множество неименуемо и что создание такой неименуемой группы, освобожденного множества, не подпадающего ни под одну категорию, есть конечная цель любой активности, нацеленной на истину. Более того, революционное Событие происходит вследствие «вынуждения»: ситуация становится революционной, когда новые вещи «вынуждаются» внутри нее. Они еще не именуемы на языке текущей ситуации. В разных местах он упоминает само доказательство Коэна в качестве События, сравнимого с Французской революцией, отказом Шёнберга от тональности, «культурной революцией» Мао, событиями 1968 г. в Париже и т. д. Все они порождают vérités soustraites au savoir — истины, вычитаемые из существующих систем знаний.