Антропология сновидений: сборник научных статей по материалам конференции. Составитель А. А. Лазарева. М.: РГГУ, 2021. Содержание
* * *
Анастасия Липинская
«Значит, вам тоже это приснилось?»: сновидения в нарративной структуре готической новеллы
В готических новеллах описываются эпизоды вторжения сверхъестественного в наш рационально устроенный мир, причем так, что меру достоверности происходящего весьма трудно определить — возможно, происшествие имеет рациональное объяснение или просто привиделось во сне, бреду, в состоянии алкогольного опьянения. Во второй половине XIX — начале XX века, когда создавались самые известные готические новеллы, сосуществовали мощные прорывы в естественных науках, начиная с идей Дарвина, и всевозможные оккультные движения, причем иногда они взаимодействовали странным для нас образом: к призракам и полтергейстам пытались применить строго научные методы. В таком контексте принцип проблематичной достоверности становится вполне понятен — особенно если учесть, что истории с привидениями считались развлекательной литературой, в отличие от записей народных суеверий и от книг с названиями наподобие «Подлинных историй о призраках» (к примеру, многократно переиздававшийся с 1891-го по 1921 г. труд «Real Ghost Stories Collected and Edited by William T. Stead»), считавшихся документальными, то есть автору нужно было напугать читателя, не заставляя его верить в правдивость рассказанного.
Готическая новеллистика питалась весьма разными источниками, включая фольклор, суеверия и мифы, как местные, так и экзотические, тем более что антропология и этнография в те годы развивались весьма бурно (достаточно вспомнить Дж. Фрэзера и Э. Б. Тайлора, чьи труды стали хрестоматийными). А некоторые авторы так называемой антикварной готики были профессиональными историками (M. Р. Джеймс, А. Грей) или хотя бы просвещенными любителями древностей (С. Бэринг-Гулд), так что средневековый материал тоже активно использовался. Странное, необычное, жуткое привлекало авторов и читателей, и неудивительно, что в готических новеллах довольно часто можно встретить сновидческие мотивы, позволяющие коснуться ночной стороны бытия (вышедшая в 1847 году знаменитая книга К. Кроу, существенно повлиявшая на эту ветвь английской литературы, так и называлась — «The Night Side of Nature»).
Впрочем, понятно, что сны попали в истории о привидениях не в викторианскую эпоху, а намного раньше. В представлениях разных народов умершие и разные духи могут являться во сне, к примеру, чтобы что-то сообщить людям, и в средневековых памятниках эта идея сохраняется, в том числе в агиографических контекстах: сон рассматривается как своего рода зона контакта мира земного и мира потустороннего, рассказывали об увиденных во сне святых, которые давали ценные советы — примерно так же, как это делали в языческой традиции боги. Были, конечно, и представления о снах не столь благостного характера (разного рода инкубы, суккубы, дьявольские искушения). Можно утверждать, что в старой европейской традиции сновидения понимались в рамках религиозно-этических представлений.
Литературная традиция XIX–XX веков частично унаследовала этот сюжетный фонд, но принципиально изменила его функции. Во-первых, готические новеллы — это чистейшей воды художественный вымысел, как правило, не предполагающий безграничного читательского доверия и в большинстве случаев не имеющий дидактической направленности. Во-вторых, это истории о столкновении двух пластов, двух уровней реальности, и сверхъестественное здесь выступает не как подлинное или, напротив, обманное (ср. явления святых и демонов), а как Страшное Другое.
Сновидческие мотивы при таком раскладе могут играть весьма простую роль — проблематизировать достоверность рассказанного аналогично бреду, опьянению и прочим состояниям, в которых весьма часто пребывают персонажи готических новелл. Читатель в итоге не может точно определить статус реальности событий во внутреннем мире текста. Есть знаменитая новелла Э. Ф. Бенсона с практически непереводимым названием «Between the Lights» (1912; стандартный русский вариант — «У камина»), она вообще довольно сложно устроена, но там герой как раз то проваливается в сон, то болеет, и, когда он рассказывает друзьям о своих переживаниях и приключениях, пласты реальности путаются и перекрывают друг друга. Но есть тексты, практически полностью построенные на ситуации сновидения — или сна и реальности, дублирующих или опровергающих друг друга. Давайте посмотрим несколько примеров.
«Комната в башне» («The Room in the Tower», 1912) того же Бенсона начинается с рассуждений рассказчика о психологии сна, что, вообще говоря, неудивительно — на фоне не только фрейдовских выкладок, которые были уже более или менее известны, но и других штудий тех лет как психологических, так и оккультных; рассказчик употребляет характерное слово psychical. Вот очень показательный фрагмент вступления: «...It does not appear in the least unlikely that a dream imagined by anyone who dreams constantly should occasionally come true. Not long ago, for instance, I experienced such a fulfilment of a dream which seems to me in no way remarkable and to have no kind of psychical significance».
To есть содержание предстоящего рассказа подается как нечто совершенно нормальное и естественное, а вещие сны вообще — как опять-таки обычное явление, едва ли не статистически обоснованное. Автор играет со стандартной конвенцией жанра — показать сверхъестественное в максимально реалистичной, повседневной обстановке. Рассказчику регулярно пишет друг, и наш герой убежден, что ожидание очередного письма, сознательное или бессознательное, может порождать сны на эту тему, например, про то, что письмо пришло, но оно какое-то странное. Но это еще даже не начало истории, а лишь своеобразное вступление. Нас убедили в нормальности вещих снов лишь для того, чтобы рассказать случай, которому, в отличие от многих подобных, рассказчик не в состоянии дать удовлетворительное объяснение. Тогда ему было лет шестнадцать, то есть в повествовании возникает дополнительная временная дистанция, позволяющая усомниться в точности и достоверности рассказа, списать его на ошибку памяти или причуды юношеской фантазии.
Во сне рассказчик гостит у школьного товарища, и тот показывает ему комнату в башне, причем рассказчик испытывает ощутимую тревогу, словно должно произойти нечто ужасное. Зловещая башня и таинственная комната — это топика еще старинных готических романов, но здесь они вписаны в достаточно обыденный контекст: ничего удивительного, что мальчику снится поездка в гости к другу.
Сон повторяется с вариациями на протяжении пятнадцати лет, присутствующие в нем лица взрослеют и стареют, мать друга умирает, герой понемногу знакомится с воображаемым домом, появляются образы могильных камней и запаха тления. Такое, в принципе, возможно, это обычный навязчивый кошмар. Но потом герой приезжает в гости к другу уже наяву, видит тот самый дом и поначалу не может даже понять, взаправду все это или опять только снится. В реальности все выглядит довольно безобидно, но, когда мать друга говорит, что Джек покажет ему его комнату, бедняге становится очень не по себе. В реальности у друга не та фамилия, что во сне, его зовут Джон Клинтон (снился Джек Стоун и его мать Джулия) но внезапно рассказчик обнаруживает на стене автопортрет пожилой Джулии Стоун. По его просьбе портрет снимают, однако же ночью покойница лично является в спальню, и он чудом спасается. Развязка вполне традиционна: в той комнате Джулия Стоун совершила самоубийство, ее никак не могли похоронить в освященной земле и в итоге просто закопали у ворот — словом, достаточно традиционная история про беспокойного мертвеца.
Бенсон собрал воедино народные легенды про заложных покойников, современные психологические теории и фольклорный и литературный мотив вещего сна. Психологическое повествование в какой-то момент переходит в чисто готическое: нас только успели приучить к мысли о нормальности и объяснимости вещих снов, как вдруг случается нечто, в этой парадигме совершенно неуместное, работающее по законам страшной легенды, то есть тот самый прорыв в иную реальность, который так характерен для готической новеллистики. И понятно, почему Бенсон никак не маскирует этот прорыв и не пытается устами героя дать объяснение — замечание о буйной покойнице, про которую якобы наверняка слышали некоторые читатели, в этом смысле ничего не дает, зато напоминает, что мир зловещих чудес совсем рядом — настолько, что он может напомнить о себе во сне и затем в реальности, а упорно не желающая упокоиться пожилая дама никого толком не удивляет, это что-то из разряда местных новостей.
Другой характерный пример — новелла классика жанра М. Р. Джеймса «История исчезновения и появления» («The Story of а Disappearance and an Appearance», 1913). В духе данного автора она стилизована под подлинный документ — письма к брату от человека, у которого таинственно исчез родной дядя, служивший священником. Коль скоро это якобы документ, письма содержат массу подробностей — например, подробно рассказано, как искали дядю, думая, что он мог утонуть, так что читатель погружается в как будто реалистическое повествование о происшествии, хотя во введении рассказчик сообщает, что ему прислали письма именно потому, что он увлекается историями о призраках. То есть читатель понимает, что «сейчас что-то будет», но немного расслабляется в череде обыденных мелочей. Происходит все это в канун Рождества, то есть время особенное, не только в народной традиции, но и в традиции готической новеллистики (вспомним рождественские повести Диккенса).
Но вот автор письма проводит вечер за беседой о кукольных представлениях с участием Панча и Джуди (ассоциация с рождественскими народными гуляньями здесь очевидна), потом видит сон. Собираясь пересказать сон адресату, он делает предположение, что мог иметь место внутренний отклик и на вечернюю беседу, и на происшествие с дядей (здесь можно вспомнить, как объясняет вещие сны герой Бенсона). Во сне герой присутствует на кукольном представлении, где в традиционных персонажах народного театра есть что-то демоническое, а вместо рожка звучит гулкий удар колокола — очевидный намек на смерть. Само сновидение описано очень точно и психологически достоверно, с акцентом на ощущение, что все вроде бы как надо, но что-то неуловимо не так. Например, сновидцу кажется, что он видит не кукол, а живых существ, и умирают они отнюдь не понарошку, хотя в нормальном балагане удары дубинки Панча вызывают смех зрителей именно потому, что абсолютно условны.
Кровавый балаган страшен, кстати, именно потому, что его участники как бы сразу и куклы, и не куклы, в рамках рассматриваемого жанра это зависание между категориями достаточно типично. Сон заканчивается поединком Панча и какого-то непонятного персонажа, рассказчик просыпается, видит за окном большую сову и слышит церковный колокол (классические символы, ассоциирующиеся с ужасом и смертью). А само обрамление сна сделано так, что его можно объяснить рационально — впечатления от вечернего разговора про балаган и реальный звон колокола.
Вскоре герой оказывается на кукольном представлении уже наяву, и тут все нормально, ему нравится, несмотря на недавний страшный сон. Вдруг дрессированная собака лает, бросается бежать (а традиционно, если животное боится или злится, это воспринимается как знак присутствия темных сил). На сцене появляется палач (опять-таки фигура традиционная), балаган рушится, все бегут за удирающим артистом и находят в яме тело пропавшего дядюшки (он падает туда и ломает шею). Рассказчик сообщает брату, что не в силах детально все описывать, но непременно приедет после похорон и поделится своими мыслями по поводу случившегося.
Интересно, что здесь не только сон оказывается вещим (что хотя бы отчасти объясняется психологически — вспомним колокол и вечернюю беседу), но и произошедшее наяву настолько загадочно и запутанно, что сам рассказчик не все понял — не только затрудняется пересказывать жуткие подробности, но и признается, что озадачен. Видимо, важно, что дядя — священник, но гибнет он буквально в гуще профанного мира, явно повязанный не только с кукольным балаганом (что при его профессии явно противопоказано), но и с преступным миром. Впрочем, это не детективный рассказ, и вопрос о том, кто преступник и каковы были его мотивы, не стоит, зато весьма искусно нагнетается атмосфера зловещей неопределенности, а реальность внутри новеллы развивается по законам сна — непонятные стыковки событий, ощущение, что что-то не так, немотивированные происшествия и, опять-таки, звон колокола. Оба пласта реальности выстроены так, что читателя, как в водоворот, затягивает в атмосферу кошмара, и психологические соображения и обыденные подробности оказываются лишь своего рода отвлекающим маневром. Весь рассказ держат на себе виртуозные смещения: сон — явь, театр — жизнь, комедия — трагедия, священник — актер.
Сон и подобные ему состояния в контексте эпохи также отчетливо ассоциировались с оккультизмом, и такого материала, довольно прямолинейно поданного, в готических новеллах много, но вот одно интересное исключение. Рассказ Э. Норткота «Мистер Кершо и мистер Уилкокс» («Mr. Kershaw and Mr. Wilcox», 1921) отчасти наследует новелле Герберта Уэллса «Похищенное тело» («The Stolen Body», 1898). Герои Уэллса хотят провести эксперимент и покинуть свои тела, чтобы пообщаться на астральном уровне, но телом одного из них завладевает злокозненный дух и безобразничает. У Норткота ситуация с гуляющими отдельно от тел душами повторяется, однако теряет все оккультные коннотации. Два деловых партнера ссорятся, один ночью идет душить другого, наутро оказывается, что это был сон — и второй партнер тоже его видел. Конечно, джентльмены мирятся. Один сон на двоих теоретически можно понять как встречу в астрале, вот только автора это не интересует, он строит простую и одновременно эффектную зеркальную композицию про сон и явь, и это тот редкий случай, когда страшное оказывается именно всего лишь сном — возможно, отголосок древних представлений о снах-предостережениях, а может, просто отличный парадоксальный сюжетный ход.
Если в готической новелле сталкиваются дублирующие или варьирующие друг друга мир сна и мир яви, то, по большому счету, не важно, что на самом деле произошло (тем более, событие воображаемое) — важно дать захватывающую парадоксальную ситуацию, которая показывает «проваливание» героя из мира, где действуют законы физики и психологии, в мир страшной легенды. А отсутствие однозначной интерпретации позволяет не только создать особую атмосферу, но и пробудить фантазию читателя — что особенно хорошо работало в эпоху создания этих историй, когда культурный контекст подсказывал и научные, и оккультные, и околорелигиозные версии реальности.
* * *
Сборник «Антропология сновидений» представляет собой первое в России монографическое исследование сновидений в рамках антропологии. Издание подготовлено по итогам научной конференции «Антропология сновидений» (29–31 августа 2020 г.). Издание подготовлено в рамках научного проекта «Создание сюжетно-мотивного указателя фольклорных рассказов о сновидениях (на восточнославянском материале XX-XXI вв.)» при финансовой поддержке Российского государственного гуманитарного университета.