Кшиштоф Кесьлёвский. О себе. Автобиография, сценарии, статьи, интервью. М.: Corpus, 2021. Составитель Олег Дорман. Содержание
Это будут простенькие записи о жизни за последний год. Не ждите, пожалуйста, глубоких рефлексий. Что-то, что со мной случилось, или что пришло мне в голову. Не более.
Воскресенье
Договорились встретиться со знакомыми у входа в дорогой парижский отель. Утро. Жду. Подъезжает черный BMW с итальянскими номерами — очень большой, самой последней модели. Внутри элегантный мужчина с проседью. Высовывается с улыбкой: «Итальянец?» Качаю головой и вижу, что он очень расстроился. Мне жаль, но одновременно приятно: принял меня за итальянца! «Француз?» — продолжает он и снова огорчается: я даже не француз. Переходит на английский, а, поскольку говорит на нем хуже меня, я испытываю приятное и подлое чувство собственного превосходства. «Турист?» Киваю. Мужчина рассказывает свою историю: он модельер, сегодня в Париже закрылась его выставка — показывает каталоги, красивые. Во время закрытия у него украли бумажник с деньгами и кредитками; паспорт, к счастью, лежал отдельно — показывает итальянский паспорт. Он думал, я — соотечественник, но раз нет... И снова — огорченное, несчастное, славное лицо. Спрашиваю, в чем проблема. В деньгах — ему нужны деньги, чтобы вернуться в Рим, переночевать по дороге, поесть. Сколько? Много. Примерно столько, сколько у меня есть. Он просит прощения, что побеспокоил, а мне так приятно! Я, в сущности, горд, что он обратился ко мне за помощью, что выбрал меня. Достаю кошелек. Итальянец протягивает визитку: он вернет деньги, а когда я приеду в Рим, вместе выпьем! Вынимает большой полиэтиленовый пакет: «Это тебе в подарок». Показывает. Внутри несколько кожаных курток, модели из его коллекции, то, что осталось от выставки. Я не хочу никаких курток, даже не смотрю, но он уперся, настаивает, что непременно должен мне их подарить. Если не возьму, обидится — и уже готов отдать обратно мои деньги. «Это стоит гораздо дороже, больше тысячи долларов, — говорит он. — Просто в подарок, за твою доброту!» Мне становится еще приятнее. Он сует пакет мне в руки и уезжает. До конца дня у меня нет времени посмотреть, открываю пакет только вечером. Куртки сшиты из отвратительного дешевого кожзаменителя. Еще не окончательно утратив веру в человека, проверяю визитку: улицы, на которой он живет, в Риме не существует! Вешаю куртку на крючок, она лопается по шву.
Вторник
С утра плохие новости. Несколько месяцев назад убили мать моего друга. Он нашел ее в квартире, связанную хитрым узлом, мертвую. Мой друг — адвокат. Принимал участие в судебном процессе над убийцами ксендза Попелушко офицерами милиции. Выступал в качестве частного обвинителя. Прежде чем утопить ксендза, милиционеры связали его именно таким узлом. Вчера у этого моего друга вскрыли машину. Несколько дней назад — квартиру. Тревожно.
Понедельник
Покупаю газовый пистолет. Целый день беготни. Разрешение, оплата квитанций, фотографии, справки. Возвращаюсь с пистолетом, кладу на соседнее сиденье в машине. На пустом перекрестке хочу пропустить мотоцикл, хотя у меня преимущество. На мотоцикле двое парней в джинсовых куртках. Они думают, я замешкался, засмотрелся. Проезжают мимо, и парень на заднем сиденье кричит мне через открытое окно прямо в лицо: «Мудак!» Несколько секунд я испытываю непреодолимое желание развернуться, догнать их и выстрелить парню прямо в лицо из пистолета, который лежит рядом со мной. Как опасно! Возвращаюсь домой и кладу пистолет в ящик. Через несколько часов перекладываю — чтоб был под рукой.
Суббота
Сегодня возвращаюсь домой, завтра снова уезжаю. Не люблю поездки. У меня ощущение, что часы, проведенные в гостиницах и самолетах, — остановившееся время. За последнюю неделю я одиннадцать раз садился в самолет. Раньше думал, боюсь летать. Лишь недавно понял, что боюсь того, что буду бояться. Возвращаюсь домой, и, само собой, оказывается, время шло своим чередом. Дочка получила хорошие оценки по математике и английскому и плохую — по русскому. У жены были проблемы на работе. Собаку стошнило в коридоре. Над нашей квартирой собираются строить мансарду. Сломалась стиральная машина. У друга моей дочери умерла бабушка. Столько важного прошло мимо меня.
Четверг
В шесть утра на аэродроме в Лос-Анджелесе. Таксист, увидев полтора десятка человек перед зданием аэропорта, сразу определяет: бомба. И правда — кто-то позвонил, сказал: подложили бомбу. Полиция выгоняет всех — пассажиров, персонал, даже поваров из ресторана. Тысячи две человек. Жарко. Деваться некуда, здесь только здание, окруженное полицией, и автострада, на которой остановили движение. Толчея, хаос; жара усиливается. Все как всегда в таких ситуациях: дети плачут, кто-то поет, кто-то теряет сознание из-за давки и так далее. Но через час замечаю в толпе странное движение: люди вместе со своим скарбом куда-то перемещаются, куда-то протискиваются шаг за шагом. Смысл перемещения поначалу уловить трудно, но потом все проясняется. Через час становится видно, что толпа разделилась: отдельно белые, отдельно черные, отдельно японцы, китайцы и прочие азиаты, отдельно мексиканцы. Все стоят мирно, по-прежнему в тесноте, только уже отдельно. Никто этого не планировал, но так вышло. Задумываюсь: что, я тоже перемещался? Да. Отошел на два метра, потому что рядом орал мексиканский ребенок. Передвинулся к людям, говорившим по-французски, явно европейцам.
<...>
Четверг
Почему, собственно, я вчера размышлял о цензуре? Из-за двух разговоров, случившихся в последние дни с крупнейшими польскими режиссерами, которые снимают и в Европе, и в Польше. Вайда по меньшей мере два года активно занимается политикой, уже год сенатор. Я никогда не скрывал, что считаю абсурдом тратить такой талант, как у Вайды, на политику. Он говорит, что хочет сделать что-то для Польши, для новой Польши. Я говорю: единственная действительно хорошая вещь, которую он может сделать, — снять хороший фильм, потому что это он умеет. Недавно Вайда объявил, что больше не будет баллотироваться. Мы встретились, он был печален. Что я буду делать? — спрашивает. Фильмы, — отвечаю я. О чем? — Он посмотрел на меня таким взглядом, что я понял: он действительно не знает. Два дня назад я встретил Занусси. Он закончил съемки. На вопрос, как прошло, недовольно покачал головой: «Снял кое-что вроде того, что и Вайда только что снял. Ты знаешь, чего они хотят?» — «Кто?» Он кивнул головой в сторону улицы: «Они, люди».
<...>
Воскресенье
Слушаю по радио новости из Польши. Через минуту выключаю. Не знаю, может, потому что я погружен в съемки, меня это совсем не интересует. Совсем.
<...>
Суббота
Снимаем. В воскресенье тоже будем снимать, с небольшой группой, всего несколько человек. Легко соглашаются работать в выходной, никаких возражений. Приятно встретить людей, которые любят свое дело.
<...>
Четверг
Переезжаем в Париж. Еще десять съемочных дней. Завтра на запасных путях в специально арендованном вагоне, который ассистенты будут раскачивать при помощи ломов, чтобы создать эффект движения, снимаем сцену ночной поездки Вероники в Париж. Сегодня мы с частью съемочной группы едем в Париж на настоящем поезде. Ночь. Ирен Жакоб сидит позади меня. Я поворачиваюсь, она заснула — устала. Красивый наклон головы, от дыхания слегка подрагивает платок на шее. Завтра, когда Ирен будет изображать, что спит, попрошу ее сесть так же и так же склонить голову.
<...>
Суббота
Короткая, довольно угнетающая поездка в Польшу. Телеэкраны и страницы газет захлестнула волна ругани, клеветы, склок. Партии дискредитируют противников, переходя на личности. Демонстрации и забастовки вплоть до голодовок чаще всего имеют целью кого-нибудь уничтожить или, по крайней мере, оскорбить. Все скандалят со всеми и обо всем. Повод не имеет значения. Что это? Последствия сорокапятилетнего подавления страстей и эмоций коммунистической системой? Я не принадлежу к числу оптимистов, но все еще надеюсь, что мы стремились к свободе не только затем, чтобы продемонстрировать друг другу умение ненавидеть.
Понедельник
Общественные опросы показали падение авторитета «Солидарности» и церкви. С «Солидарностью» все ясно. Сейчас она у власти и хочешь не хочешь вынуждена принимать непопулярные решения. Проблема церкви сложнее. Ее заслуги невозможно переоценить. Думаю, нашим существованием как народа и государства мы в значительной мере обязаны ей. Есть тесная связь между падением коммунизма в Восточной Европе и позицией польской церкви и Папы Римского. Сегодня, когда коммунизма больше нет, церковь, этот тихий победитель, начинает заявлять о своих правах. Требует ввести в школах уроки религии — и религия, несмотря на первоначальное сопротивление властей, становится школьным предметом. В стране, где сотни тысяч безработных и миллионы людей живут на грани нищеты, в стране с бестолковым законодательством в области экономики и права ведутся ожесточенные дискуссии о том, можно ли делать аборт. Озабочены этим вопросом сейчас главным образом парламентарии, пресса и власти. Католические активисты и близкие к католическим кругам депутаты требуют законодательного запрета абортов, в том числе когда беременность является результатом насилия или инцеста. Даже если ребенок появится на свет ненормальным или с тяжелой патологией. Требуют уголовного наказания для женщин, прерывающих беременность, и для врачей, осуществляющих эту операцию. Католические активисты добиваются также немедленного прекращения производства и импорта средств контрацепции, а также полного запрета на их использование. В аптеки группами приходят люди и скупают презервативы, чтобы затем демонстративно сжечь. Тех, кто призывает к благоразумию или хотя бы осторожности, с презрением именуют «коммунистами» или «красными». В сегодняшней Польше нет оскорбления страшнее. Один парламентарий из числа разумных и осторожных предложил провести по этому вопросу референдум. Церковь немедленно выступила с публичным заявлением, в котором высказалась против. Причина: референдум по нравственным вопросам является кощунственным. Сторонников права на прерывание беременности сравнивают с теми, кто в свое время привел к легализации эвтаназии и появлению концентрационных лагерей. Согласие на право прервать беременность церковь полагает преступлением, сравнимым с преступлениями против человечности. Таким образом, у нас в Польше снова есть тот, кому кажется, что он знает, как лучше. Кто хочет решать за всех, что есть зло и что — добро. Я сейчас как раз читаю старые газеты. Неожиданно в голове всплывает слово «ханжество». Лицемерие. Церковь требует запрета на прерывание беременности, ссылаясь на священное право каждого человека на жизнь. Но совершенно не протестует против присутствия в польском законодательстве смертной казни. Церковь желает, чтобы на свет появилось огромное число новых поляков. Но при этом как будто не замечает, что среди конфискованной коммунистами собственности, возвращения которой она теперь добивается, есть детские дома и детские сады.
Новость совершенно другого рода. Польские иерархи официально оспорили существующее отделение церкви от государства. Епископат придерживается позиции, что в новой конституции государственная власть не должна быть отделена от церковной. В данный момент вся Польша заявляет о своем праве быть частью Европы. Но готова ли Европа принять в свои ряды католическое религиозное государство с соответствующими анахроничными законами? По телевизору теперь можно увидеть епископов, освящающих новые памятники. Они благословляют также военные знамена и новобранцев. И мяч новой футбольной команды.