Смерть — это часть жизни

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Джон Бёрджер. Счастливый человек. История сельского доктора. Фотографии Жана Мора. М.: Ад Маргинем Пресс, 2023. Перевод с английского Андрея Сен-Сенькова

Женщина тридцати семи лет. В ней есть что-то от школьницы: той, что не очень сообразительна, но физически более развита, чем другие, и эта зрелость делает ее медлительной и фертильной, а не подвижной и сексуальной. В женщине есть еле видимый след этой ауры. Через два года он исчезнет. Она ухаживает за мамой, и доктор обычно посещает их дом скорее ради матери, чем дочери.

Впервые он увидел женщину десять лет назад. Простуда с кашлем, жалобы на слабость. Рентген грудной клетки патологии не выявил. У доктора сложилось впечатление, что она хотела о чем-то поговорить. Она никогда не смотрела на него прямо, но продолжала бросать быстрые встревоженные взгляды, как будто хотела таким образом приблизить его к себе. Он поговорил с ней, но не завоевал доверия.

Несколько месяцев спустя началась бессонница, затем астма. Тесты на аллергию оказались отрицательными. Астма усилилась. Во время визита она улыбалась, несмотря на болезнь. Круглые, как у кролика, глаза. Она боялась всего, что выходило за рамки болезни. Если кто-нибудь подходил близко, глаза женщины подергивались, как кожа вокруг кроличьего носа. Но на ее лице не было ни морщинки. Он был убежден — состояние женщины есть результат сильного эмоционального стресса. Однако они с матерью настаивали на том, что в их жизни нет проблем.

Два года спустя он случайно узнал всю правду. Был ночной вызов на роды. Женщины-соседки предложили выпить чаю. Одна из них работала на крупной механизированной молочной ферме в ближайшем железнодорожном городке. Девушка-астматик тоже когда-то там трудилась. Оказалось, что у нее был роман с управляющим, работавшим в Армии спасения. Очевидно, он обещал на ней жениться. Затем его охватили религиозные угрызения совести, и он бросил ее. Был ли это вообще роман, или он лишь однажды вечером отвел ее за руку с фермы в свой кабинет с кожаным креслом?

Врач еще раз расспросил мать. Была ли ее дочь довольна, когда работала на молочной ферме? Да, совершенно верно. Он спросил женщину, было ли ей там хорошо. Она улыбнулась из своей клетки и кивнула головой. Затем он прямо спросил, приставал ли к ней управляющий. Она застыла как животное, которое вдруг понимает, что побег невозможен. Ее руки замерли. Голова осталась повернутой. Дыхание стало неслышным.

Она так и не ответила.

Ее астма прогрессировала, начались структурные изменения в легких. Сейчас она на гормональной терапии. Лицо стало лунообразным. Выражение больших глаз безмятежно. Но брови, веки и туго натянутая на скулах кожа подергиваются при каждом движении и неожиданном звуке, словно предупреждающем ее об угрозе. Она присматривает за матерью, но очень редко покидает дом. Когда видит доктора, улыбается ему так, как, вероятно, улыбалась бы солдату Армии спасения.

Фото Жана Мора из книги «Счастливый человек. История сельского доктора»

*

Сначала глубокие воды. Затем божий поток и человеческий. Потом отмели, чистые, но постоянно тревожащие, бесконечно раздражающие этой своей мелководностью, как аллергия. У реки есть изгиб, который постоянно напоминает доктору о его неудаче.

Английское осеннее утро часто не похоже ни на одно другое утро в мире. Воздух холодный. Половицы холодные. Возможно, именно холод придает особый вкус горячей чашке чая. Хруст шагов по гравию из-за слабого мороза звучит немного громче, чем месяц назад. Пахнет тостами. И на брусочке сливочного масла — маленькие крупинки хлеба от предыдущего нетерпеливого ножа. Снаружи солнечный свет, одновременно мягкий и очень резкий. Каждый лист каждого дерева существует как будто отдельно от кроны.

Она лежала на кровати с балдахином: лицо было пепельного цвета, щеки ввалились. Глаза крепко зажмурены от боли. Она хрипела при вдохе, но еще сильнее при выдохе.

Доктор осмотрел ее, постоял, а затем попросил чашу теплой воды и вату. Когда он ввел морфий в ее предплечье, она слегка вздрогнула. Странно, что, испытывая сильную боль в груди, она вздрагивает от маленького укола. Теплой водой и ватой он смыл капельку крови с ее измученной крупной руки цвета камня или хлеба, цвета, как будто приобретенного от мытья или выпечки.

Затем на той же натруженной руке он измерил артериальное давление. Оно было очень низким. Женщина держала глаза закрытыми, как будто свет, такой мягкий и резкий, давил на них. Она молчала.

Доктор приготовил шприц для еще одной инъекции. Пятидесятилетняя дочь стояла у кровати, ожидая указаний.

Он ввел иглу в вену запястья. На этот раз женщина не вздрогнула. После половины дозы он сделал паузу, держа шприц на складке кожи, будто это перышко, нащупал на шее пульс и оценил склеротические изменения в яремной вене. Затем ввел вторую половину дозы.

Старушка открыла глаза.

— Это не ваша вина, — сказала она очень отчетливо, почти резко.

Он послушал ее легкие. Натруженные загорелые руки, лицо с глубокими морщинами, напряженная шея внезапно уступили место мягкой белой груди. И седовласый сын во дворе с коровами, и дочь у кровати с распухшими лодыжками в домашних туфлях, они оба когда-то от нее кормились. Но все же мягкая белизна ее груди была как у молодой девушки. Это она сохранила.

Внизу, в гостиной, врач объяснил, какие лекарства оставляет. Хрипы старухи было слышно сквозь половицы. Три собаки с открытыми глазами лежали на ковре, положив головы на вытянутые лапы. Они едва пошевелились, когда вошел старик.

Он казался ошеломленным и сонным. Доктор спросил его о самочувствии.

— Не так уж плохо, — сказал он, — если б не винты в ноге.

Ни отец, ни дочь, ни сын не спросили доктора о старухе. Он сказал, что вернется вечером.

Фото Жана Мора из книги «Счастливый человек. История сельского доктора»

Когда врач вернулся, в гостиной было темно. Его это несколько встревожило. Он позвал и, не получив ответа, на ощупь поднялся по лестнице, ведущей прямо в спальню.

Увидел свет под дверью.

В комнате стоял запах болезни: под туалетным столиком, на котором располагались свадебные фотографии в кожаных рамках и детская кружка XIX века с выгравированным изображением «Смерти и Похорон Малиновки», была эмалированная миска с мочой и слюной, слегка окрашенной кровью. Дочь объяснила, что каждый раз, когда мать кашляла, она слегка, непроизвольно, мочилась. Старуха стала еще бледнее, и ей на лоб положили влажную тряпку. Комната вокруг тлела, весь ее уют сгорел и пропитался потом, а затем вновь загорелся.

Доктор снова послушал ее легкие. Старуха изможденно лежала.

— Мне жаль, — сказала она, будто это было не извинение, а факт.

Он измерил температуру и артериальное давление.

— Знаю, — ответил он, — но вы скоро уснете, а потом почувствуете себя отдохнувшей.

Ее муж сидел в темноте в соседней комнате. Доктор не заметил его, когда поднимался по лестнице. Дочь проводила обоих мужчин вниз, но по-прежнему не зажгла свет. На мгновение показалось, что лестница и гостиная были частью хозяйственных построек, неосвещенных и неотапливаемых, словно стойло для животных.

Казалось, что дом сузился до кровати с балдахином в освещенной верхней комнате, где умирала старуха, нежная белизна груди которой с годами не исчезла.

Когда дочь внезапно все же включила свет, доктор и старик на время ослепли. Они словно очутились на сцене. Знакомая мебель была частью декораций, и обоим приходилось играть роли, которые были совершенно чужды их природе. Оба ухватились бы за малейший шанс вернуться к привычной жизни.

Старик сел, положив пальто на колени.

— У нее пневмония, — сказал врач, — и она должна принять еще одно лекарство, помимо тех, что я давал. Как думаете, она сможет проглотить таблетки? Они довольно крупные. Или она предпочла бы лекарство в жидкой форме? Жидкость предназначена для детей, но можем увеличить дозу. Как думаете, что лучше?

Дочь, покорная и находящая единственную слабую надежду в доверии, сказала:

— Мы полагаемся на вас, доктор.

— Нет, — ответил он. — Я спрашиваю вас. Сможет ли она проглотить таблетки?

— Может, жидкость? — сказала дочь, теряя остатки надежды. Врач дал ей несколько таблеток снотворного — как для отца, так и для матери. Они, по крайней мере, будут спать ночью под действием одного и того же препарата.

Пока врач объяснял дочери, как принимать лекарства, старик сидел, глядя перед собой, его руки сжимали и разжимали тяжелую материю пальто.

Когда доктор закончил объяснения, воцарилось молчание. Ни отец, ни дочь не пошевелились, чтобы проводить его или спросить, когда он вернется. Они как будто чего-то ждали. Врач сказал:

— Непосредственная опасность миновала, еще полчаса, и она могла бы умереть, теперь ей придется расплачиваться за перенесенный приступ.

— Забавно, — сказал старик, не поднимая глаз. — Болезнь сердца, а затем пневмония. Забавная смесь. А вчера была вполне здорова. — Он начал плакать, очень тихо, как обычно плачут женщины: слезы просто наворачивались на глаза. Доктор, который уже поднял одну из своих сумок, поставил ее на место и откинулся на спинку стула.

— Не могли бы вы приготовить нам по чашке чая? — попросил он.

Пока дочь готовила чай, мужчины говорили о фруктовом саде и яблоках этого года. Когда дочь вернулась, обсудили ревматизм отца. После чая доктор ушел.

Следующее утро было таким же осенним, как и предыдущее. Каждый лист каждого дерева существовал отдельно от других. Солнечный свет, просачивавшийся сквозь ветви деревьев в саду, играл на полу спальни старой женщины. Она, встав с постели, перенесла второй приступ. Врач прибыл через четверть часа. Губы у нее были фиолетовые, лицо цвета глины. Руки не двигались. Умерла она быстро.

Старик стоял в гостиной, покачиваясь. Доктор намеренно не протянул руку, чтобы поддержать его. Вместо этого повернулся к нему лицом. Старик был выше его на девять дюймов. Глаза врача за стеками очков расширились, он тихо сказал:

— Для нее было бы хуже, если бы она выжила. Было бы хуже.

Он мог бы рассказать о королях и президентах, так и не оправившихся от смертей своих жен. Он мог бы сказать, что смерть — это часть жизни. Он мог бы сказать, что человек неделим, и это, по его мнению, единственное, над чем смерть не властна.

Но что бы он ни сказал, старик так и продолжал бы стоять и покачиваться, пока дочь не опустила его в кресло перед незажженным камином.