Первая виолончель земного шара
Эля кружилась на одной ножке, как маленькая девочка, приподнимала широкую юбку, тяжелыми складками спадающую от талии к подолу, снова опускала ее, и снова кружилась, и беззвучно смеялась ямочками на щеках, сморщенными к переносице морщинками, длинными ресницами, уголками губ, даже плечи и руки смеялись, каждый палец.
Эля кружилась в большой прихожей перед старым овальным зеркалом с попорченной амальгамой и треснутой рамой красного дерева, висевшим на массивном железном костыле, кем-то, когда-то, в незапамятные времена, вбитым в эту стену. Сколько она себя помнит, а помнит она себя с раннего-раннего детства, зеркало всегда висело косо, но его никто не поправлял, не перевешивал, словно был в этом какой-то скрытый смысл.
Впрочем, раньше она этого не замечала — висит себе зеркало и висит. Это сейчас любая мелкая деталь казалась каким-то знаком, требующим расшифровки. Никаких шифров она не знала и потому пока только в уме все отмечала, у нее не было привычки ничего записывать — слава Богу, память до сих пор ни разу не подвела ее.
Эля родилась, а зеркало уже висело, и первое свое отражение увидела она в зеркале, и лицо бабушки Фаи, которая держала ее на руках. Тыча пальцем то в зеркало, то в бабушку, она тогда засмеялась, бабушка потом всем рассказывала, но ей кажется, что и она это помнит. Правда, ей тогда все было смешно.
Справа от зеркала на стене всегда висел большой зонт-трость с ручкой из карельской березы, которым никто никогда на ее памяти не пользовался по назначению, только для развлечения. Зонт выстреливал почти так же громко, как духовое ружье, висевшее с другой стороны, и раскрывался большим куполом цвета молочного предутреннего тумана. Под ним можно было спрятаться вместе с бабушкой, дедушкой, мамой, папой, няней Маней, рыжей кошарой Басей, зеленоглазой, с зеленым атласным бантом на шее, большой, мягкой, пушистой, как бабушкина пуховая подушка, на которую она укладывала свои распухшие ноги, и бабушкиной любимицей белоснежной болонкой Марой, старой, сварливой, подслеповатой, оглушительно тявкающей на всех домочадцев.
— У нее склероз, — винилась за Мару бабушка, — никого не узнаёт, даже меня. В подтверждение этих слов Мара принималась облаивать бабушку, бегала вокруг нее кругами и смешно подпрыгивала.
— Так-то она еще не в плохой форме, — одобрительно покачивала головой бабушка Фая. — Вот только склероз.
Склероз старой болонки Мары — это, согласитесь, очень смешно.
Из дальнего угла прихожей наблюдала за всем происходящим виолончель, темного матового дерева, почти черная, издали виолончель была похожа на бабушку — тонкой талией и широкими округлыми бедрами. На виолончели никто никогда не играл, только, по давним преданиям, какой-то дальний друг дома со стороны бабушки, что-то вроде несостоявшегося жениха ее двоюродной сестры Брони, кажется.
Звали его Зигфрид, за что виолончель навсегда получила неблагозвучное имя Зига, что тоже было поводом похохотать. Смычка не было, но влажное обтирание мягкой фланелевой тряпкой Зига имела ежедневно. Няня Маня выполняла этот ритуал с особым тщанием, выдавая тем самым и свое преклонение, и восхищение, и какое-то затаенное чувство к Зиге, ведь только под ее рукой Зига оживала — то протяжно, то коротко вздыхала, будто очнувшись от сна, то заходилась вибрирующим низким плачем, вызывающим ответные беспричинные слезы, то с пронзительной радостью устремлялась ввысь, и душа рвалась следом, неслась без страха и надежды на спасение…
Потом всегда, завороженно слушая виолончель, Эля вспоминала няню Маню, с затаенным дыханием вытирающую пыль с инструмента, и те неземные звуки, рожденные неловкой рукой няни.
Соло с тряпкой на виолончели, не станете же вы возражать, тоже неплохой анекдот.
А Зигфрид играл виртуозно, это признавали все, кто слышал его игру, — наверное, он был гений и мог бы стать первой виолончелью земного шара, так высокопарно говорила о Зигфриде бабушка Фая, что в общем-то было не в ее манере. Больше о Зигфриде никто не говорил, потому что из всех, кого Эля знала, никто его никогда не видел и, тем более, не слышал, как он играет на виолончели. В том числе и бабушка Фая, между прочим.
Но Зига-то стояла в прихожей — это факт. И вздыхала, и плакала, и пела. Значит, Зигфрид был и мог-таки стать первой виолончелью земного шара, бабушка Фая врать не будет.
Но человек предполагает, а Бог располагает, говорит народная мудрость. То есть хочет человек, мечтает, стремится к чему-то, все силы кладет и жизнь готов отдать за воплощение мечты, а все же Богово расположение главнее. Выходит, так?
Иначе говоря, Зигфрид предполагал стать именитым виолончелистом, жениться на Броне, двоюродной по матери сестре бабушки Фаи, девице не столько красивой, сколько с хорошими манерами, окончившей женскую гимназию, владеющей двумя иностранными языками, из семьи добропорядочной и с неплохим достатком. Дед Моисей, отец Брониного отца Эли, а в домашнем обиходе — Ильи, владел в далекие дореволюционные времена мукомольным производством. Потом все его богатство мукой же и развеялось яростными ветрами революции, унеслось поземкой, заметающей все следы былой жизни.
Зигфрид тоже был хорошей партией для Брони: семья по всем показателям была под стать Брониной плюс виолончель, внешность имел непримечательную, но приятную — добрая улыбка; открытый взгляд темно-карих, почти черных, матовых, в тон виолончели, глаз; длинные, тонкие, ломкие пальцы с припухлыми мягкими подушечками; уши великоваты, и мочки длинные, но для мужчины это сущий пустяк, на который никто не обращает внимания. Кто-то, правда, обрисовал все эти подробности, иначе откуда бы они дошли до сегодняшнего дня, ведь фотографий Зигфрида ни у кого не было. И быть не могло.
Броня же замуж за него не вышла.
Возвращаясь к мелким деталям, которые стали для Эли знаками. Зеркало в прихожей всегда висело косо. Но это даже не деталь, это непреложный факт — возможно, не требующий никакой трактовки.
А вот то, что Зига замолчала после смерти няни Мани — перестала и плакать, и петь, — заставляет как-то задуматься. Причем замолчала не сразу, первые несколько дней (что примечательно — не семь и не девять, а восемь) по ночам по дому разносились ее стоны и всхлипы, протяжные, горестные. Это слышали все, не осмеливаясь произнести вслух, чтобы не давать повода для насмешек, при этом избегали смотреть друг на друга, что лишь подчеркивало уверенность в том, что Зига по ночам играла свою прощальную музыку.
В ночь на восьмой день Зига издала последний протяжный, истошный всхлип. То есть струны иногда вздрагивали от неосторожного прикосновения, когда время от времени кому-то приходило в голову смахнуть пыль и паутину, расползшуюся в том углу, к которому одиноко прижималась Зига. Но это было скорее похоже на скрип колес несмазанной телеги. Музыка умерла.
Умерла следом за бабушкой Фаей и страдающая склерозом болонка Мара, причем она-то как раз соблюла закон: семь дней, свернувшись клубочком, выла, лежа на пуховой бабушкиной подушке для ног, еду не принимала, воду не пила, выла все тише, тише и на седьмой день замолкла. Шиву отсидела одна, больше некому было соблюдать обычай предков. Невольно напрашивается вопрос: может, вовсе и не болела Мара никаким склерозом?
Все же жизнь полна веселых неожиданностей, надо только уметь их распознать.
Вспоминается еще одна смешная история.
Эля одна дома — ни бабушки Фаи, ни склеротички Мары, ни няни Мани, ни даже рыжей зеленоглазой кошары Баси, которую няня повезла к доктору лечить от тяжелого воспаления легких. Эля не знала, что такое «легкие», тем более — отчего они могут тяжело воспалиться. Но не это занимало ее воображение.
Оставшись одна, она решила наконец осуществить свою мечту — померить бабушкино файдешиновое платье. Может, бабушка Фая имела платья и получше, все говорили, что она большая модница, и у нее была своя модистка — глухонемая подруга детства бабушка Сара. Может, были платья и получше, но это — влекло и манило, потому что файдешиновое. Казалось, наденет она это платье — и все переменится, как по волшебству. Каких перемен Эля ждала в пять лет, когда все было прекрасно и все были рядом — бабушка, няня, кошара, Мара, Зига? Каких?
О нет, не спрашивайте, она так хохотала, что слова не смогла бы произнести.
Хохотала, стоя перед зеркалом, бабушкино файдешиновое, изумрудное с золотыми крапинками платье сползло с плеч и распласталось по полу, она с трудом удерживала его двумя руками, приподнималась на цыпочки, чтобы полюбоваться своим отражением в зеркале, но едва могла увидеть кончик носа с застывшими на нем капельками пота. И все же она решила покружиться, чтобы файдешин, вспорхнув с пола, волнами прокатился вокруг ног, как у бабушки во время медленного тура вальса, теперь уже только раз в году, в день рождения.
Кончилось все тем, что она окончательно запуталась в файдешине, упала, ударилась головой о кованый сундук, в котором бабушка хранила шляпки — свои, своей мамы, своей бабушки и даже двоюродной сестры Брони, несостоявшейся жены несостоявшегося гения Зигфрида. Упала и потеряла сознание. В общем, ничего смешного.
Хотя нет, это ведь не конец истории — это ее продолжение. Очнулась Эля в своей постели, в ногах молча лежала Мара, на подушке рядом косила на нее зеленым глазом кошара Бася, и непонятно было — жалеет она Элю или осуждает. Почти вплотную к кровати была придвинута зингеровская швейная машинка, бабушка Сара крутила ее ножной педалью, медленно протаскивая руками под иголкой кусок изумрудного файдешина. И на столе аккуратной стопкой лежали куски распоротого по швам бабушкиного файдешинового платья.
— Что ты делаешь, Сара? — Эля подскочила, со лба на пол упал пузырь со льдом, от волнения она даже начала заикаться — Чт-то т-ты д-делаешь, С-сара?!
Глухонемая Сара бровью не повела, продолжала шить, а бабушка Фая, сидевшая рядом, спокойно и тихо сказала:
— Шьет тебе блузу из файдешина. Наденешь на Новый год.
