Валентина Малахова. «Городишко». Комментарий к повести «Тамань» М. Ю. Лермонтова. СПб.: Найди лесоруба, 2022. Содержание
В мемуарной литературе сведений о работе Лермонтова над повестью «Тамань» практически нет. Павел Жигмонт, родственник генерала Павла Петрова, утверждал, что Лермонтов, остановившись в Ставрополе на квартире его отца, Семена Осиповича Жигмонта, «набросал начерно „Тамань“ из „Героя“, а потом передал этот набросок кому-то из Петровых».
К сожалению, этот первый набросок повести «Тамань» обнаружить до сих пор не удалось. Но о его существовании сохранились кое-какие свидетельства.
Дмитрий Григорович, автор новеллы «Гуттаперчевый мальчик», писал: «Возьмите повесть Лермонтова „Тамань“: в ней не найдешь слова, которое можно было бы выбросить или вставить; вся она от начала до конца звучит одним гармоническим аккордом; какой чудный язык, как легко, кажется, написано! Но загляните в первую рукопись: она вся перемарана, полна вставок, отметок на отдельных бумажках, наклеенных облатками в разных местах».
Одним из последних черновик «Тамани» видел Лев Николаевич Толстой, когда в 1880-е годы работал в рукописном отделе Румянцевского музея и близко сошелся с его хранителем — «московским Сократом» Николаем Федоровичем Федоровым.
Лечащий врач семьи Толстого Душан Маковицкий так вспоминал об этом: «Л. Н. [Толстой] ценил „Тамань“ по отделке. Лермонтов раз 30 ее переделывал. Федоров в Румянцевском музее показывал Льву Николаевичу большую книгу черновиков „Тамани“, а вся повесть страниц в десять».
Как считал лермонтовед Владимир Захаров, «скорее всего Федоров хвастался перед Толстым документами московских собирателей, которые поступили недавно в фонды библиотеки, которой он заведовал. Поэтому искать „Тамань“ следует в неатрибутированных документах XIX века, касающихся каких-то важных финансов или усмирения какого-то конфликта. Черновик должен находиться в папке с документами, а не в книге», как указал Толстой.
В фонде Российской национальной библиотеки в Санкт-Петербурге находится тетрадь Лермонтова, содержащая рукописные тексты «Максима Максимыча», «Фаталиста» и «Княжны Мери» — глав романа «Герой нашего времени». Так же хранится беловой автограф «Тамани» с особой карандашной пометкой, сделанной рукой первого биографа поэта Павла Висковатого: «Писано рукою двоюродного брата Лермонтова Ак[има] Павл[овича] Шан-Гирея, коему Лерм[онтов] порою диктовал свои произв[едения]».
Таким образом, манускрипт «Тамани», хранящийся в Санкт-Петербурге, — это беловая авторизованная копия, написанная Шан-Гиреем. Вероятнее всего, Лермонтов надиктовывал текст с того самого оклеенного облатками черновика, поскольку правок в нем было столько, что брат вряд ли самостоятельно разобрался бы в этих пометках.
Кому именно предназначалась авторизованная копия «Тамани» — редактору Андрею Краевскому, в журнале которого повесть увидела свет 15 февраля 1840 года, или же Илье Глазунову, готовившему «Героя нашего времени» к печати в своей типографии в феврале 1840 года?
Дело в том, что журнальная версия «Тамани» заканчивается совсем не так, как она заканчивается в «Герое». И если взглянуть на вариант, записанный Шан-Гиреем, то и его финал отличается от того, что было затем опубликовано.
Чтобы во всем этом разобраться, необходимо обратиться к истории создания первого русского психологического романа.
Творческая история «Героя нашего времени» до сих пор окутана множеством тайн и загадок. О самом замысле не сохранилось ни одного свидетельства — как и неясно до конца, в каком порядке создавались части романа. «Лермонтов говорил и писал о себе неохотно, черновые записи обычно уничтожал, беловых рукописей не берег».
По мнению лермонтоведов, «основная работа над „Героем нашего времени“ относится к пребыванию Лермонтова в Петербурге с начала 1838 года и до начала 1840 года. К сожалению, ни в переписке Лермонтова, ни в воспоминаниях его друзей не сохранилось сколько-нибудь достоверных свидетельств о ходе работы над романом».
Не стоит забывать, что творческий процесс сам по себе — акт чрезвычайно сложный, почти мистический. В случае Лермонтова еще и фрагментарный, хаотичный. По свидетельствам современников, Михаил Юрьевич часто писал на первых попавшихся листках и клочках бумаги, которые потом нередко терял или дарил. Многое сочинялось в пути: «при выезде из Середникова», «в Чембаре за дубом», «на холме, у забора» — а не за письменным столом под сенью муз.
Литературоведы и филологи, вгрызаясь в текст «Героя нашего времен», готовы предлагать лишь версии. Они могут высказывать догадки, воспользовавшись результатами современных методов экспертизы, но даже эти допущения не более чем варианты того, как на самом деле работал гений.
В трудах, посвященных роману, особая роль, бесспорно, отводится «Тамани» — небольшой повести, ставшей для Лермонтова, как считают некоторые ученые, отправной точкой на пути в большую литературу. Исследователи уверены, что именно «Тамань» оказалась первым опытом в жанре новеллы, после которого автор решил приступить к осуществлению более крупного замысла — созданию романа на кавказскую тему. Возможно, именно «Тамань» заставила Лермонтова всерьез задуматься о книге путевых очерков, написанных от первого лица.
До сих пор литературоведы не могли сказать наверняка, что в повести «Тамань» является правдой исторической, а что — вымыслом. Однако нам удалось обнаружить «ценного свидетеля» — Анатолия Демидова, который мало того, что оказался в Тамани в одно и то же время с Лермонтовым, так еще и оставил довольно подробное описание своего визита в «самый скверный городишко».
Удивительно, что до сих пор литературоведы не обращали внимания на «Путешествие» Демидова как на ценнейший источник информации, проливающей свет на пребывание поэта в Тамани. Книга Демидова попала в поле зрения крымских ученых только в начале XXI века, но и те в силу сосредоточенности на краеведческом материале не заметили, что даты визита в Тамань Анатолия Демидова и Михаила Лермонтова совпадают.
Теперь, благодаря «свидетельским показаниям» Демидова и «фоторепортажу» Раффе, можно с уверенностью сказать, что некоторые коллизии повести «Тамань» были придуманы автором, а отдельные мотивы позаимствованы у коллег-французов. Литературоведы обнаружили в повести следы традиций европейской разбойничьей прозы, фантастической новеллы и насмешливых французских романов.
Осенью 1839 года в Петербурге Лермонтов приступает к созданию второй редакции «Тамани». Автор по памяти восстанавливает события двухгодичной давности, добавляя туда сведения, полученные от своего друга Михаила Цейдлера, который останавливался в Тамани в той же хате, что и поэт. Но именно рассказы Цейдлера помогли Лермонтову внести в фабулу повести новые мотивировки героев. Так, в тексте появляется фраза, далекая от правды жизни: «Полный месяц светил на камышовую крышу и белые стены моего нового жилища». Согласно месяцеслову на 1837 год, вечером 26 сентября луна находилась в фазе первой четверти — а значит, в действительности Лермонтов мог наблюдать лишь половину лунного диска! Ближайшее полнолуние в этих широтах приходилось только на 2 октября, когда Лермонтова уже не было в Тамани. Но полнолуние — обязательный атрибут разбойничьей прозы. Поэт ведь встречал подобные описания у европейских коллег!
Лермонтов придумывает, записывает, а на следующий день перечитывает текст и вносит новые исправления. Он пишет еще один кусок, приклеивает его на место старого варианта, потом делает заметки на полях: не забыть про любовную линию певуньи. Нужно сравнить ее с ундиной: осенние поездки в дом к Жуковскому не прошли даром — тот подарил ему свой перевод «Русалки» Фуке, поэтому дикарка Лермонтова превратилась в ундину.
А еще Лермонтов придумывает драматическую сцену в лодке — то самое напряжение, диктуемое жанром, в котором решена «Тамань». Вторая редакция новеллы обрастает облатками, обретая вид постоянно переписываемого документа (именно ее видели Григорович и Толстой в конце XIX века в Москве).
Весь ноябрь 1839 года Лермонтов занят «Таманью». Он уже имеет опыт публикации двух новелл, и это заставляет тщательней относиться к языку, искать точные слова, создавая тем самым уникальное звучание своего текста, который Белинский потом назовет большим лирическим стихотворением.
Литературовед Эмма Герштейн чутко уловила эту деталь, заметив в своей работе: «Зрелое мастерство и поэтичность „Тамани“ стали предметом восхищения знатоков и любителей с первой же ее публикации в журнале. Трудно себе представить, чтобы этот шедевр был написан раньше „Бэлы“».
Язык «Тамани» действительно свидетельствует о накоплении определенного мастерства у автора. Путь к созданию шедевра, подобного «Тамани», пролегал через множественные этюды и упражнения. Этими пробами пера стали повести «Бэла», «Фаталист» и «Максим Максимыч».
Один дотошный филолог подсчитал, что в повести «Тамань» 225 предложений, 80 из которых приходятся на долю диалогов, а 145 составляют монологическую речь офицера. Исследователь выявил 72 простых и 153 сложных предложения. Статистика, конечно, знает все, но подлинное обаяние «Тамани» заключено не в простых и сложных предложениях и их количестве. В этой истории «всю поэзию, красоту, лиризм, присущие его мастерству, Лермонтов обратил на передачу всесильного обаяния свободы». Это ощущение свободы до сих пор приводит в восторг читателей, оно дарит эмоции, ради которых хочется читать и перечитывать «Тамань».
Антон Павлович Чехов считал «Тамань» образцом русской прозы: «Я не знаю языка лучше, чем у Лермонтова. <...> Я бы так сделал: взял его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах, — по предложениям, по частям предложения... Так бы и учился писать».
Удивительным образом эта повесть оживает в воображении гостей, впервые оказавшихся на мемориальном подворье в Тамани. Они, словно на машине времени, переносятся в XIX век. Кажется, еще чуть-чуть — и на стене беленой хаты появятся загадочные тени, а морской ветер принесет обрывок казачьей колыбельной.
В опустившихся на двор сумерках мелькнет силуэт невысокого офицера, и зачарованные видéнием посетители удивленно воскликнут:
— Лермонтов?
— Лермонтов, — ответит им ветер...