Акира Куросава. Жабий жир. Что-то вроде автобиографии. М.: Rosebud Publishing, 2020. Перевод с японского Елизаветы Ванеян и Анны Помеловой
Я решил, что раз уж начал писать на неприятные темы, то нужно заодно поведать историю, о которой говорить мне совсем не хочется. Я имею в виду гибель моего старшего брата. Мне больно об этом писать, но если опустить этот эпизод, то не получится продвинуться дальше. Поэтому другого выхода у меня нет.
После того, как я заглянул за завесу и увидел темную сторону жизни обитателей длинных домов, мне внезапно захотелось вернуться в отчий дом. В это же время весь западный кинематограф полностью перешел на звук, и показывающим подобные фильмы кинотеатрам стали не нужны комментаторы, так что их принялись массово увольнять. Комментаторы же устраивали забастовки, и мой брат возглавил стачечный комитет. Я понимал, что ему приходится нелегко, так что мне было неловко и дальше пользоваться его гостеприимством. Вот так и вышло, что я после долгого отсутствия вернулся в родительский дом. Ни отец, ни мать не знали, чем я занимался все это время, и встретили меня так, будто бы я возвратился из долгого путешествия на пленэры. Отцу очень хотелось расспросить меня побольше о моих занятиях живописью, а я не знал, что ему ответить, и мне приходилось неуклюже врать. Видя, что отец возлагает огромные надежды на то, что я стану художником, я решил снова взяться за это дело и с новыми силами принялся рисовать эскизы. Я хотел рисовать картины маслом, однако, учитывая экономическое положение нашей семьи, которую целиком содержал муж моей самой старшей сестры, учитель в школе Моримура, я не мог просить, чтобы мне купили краски и холст.
И в эти дни произошло ужасное событие: брат попытался совершить самоубийство. Я думаю, тяжелое бремя лидера провалившейся забастовки толкнуло его на этот шаг. Брат, кажется, понимал, что при переходе от немого кинематографа к звуковому нужда в комментаторах отпадет, и такое развитие событий естественно. Нетрудно представить, насколько тяжело ему пришлось в качестве лидера бастующих, должности, от которой он не мог отказаться, даже ясно осознавая, что его позиция — заведомо проигрышная. Хотя брат тогда и избежал смерти, это происшествие погрузило в уныние всю семью, и я страстно желал, чтобы произошло какое-либо счастливое событие, способное отвлечь всех от мрачных мыслей. Я подумал, что будет здорово, если брат официально возьмет себе в жены ту девушку, с которой вместе живет. Она заботилась обо мне весь год, пока я жил рядом с братом, и, хорошо ее узнав, я не нашел в ее характере ничего дурного и общался с ней, будто бы она уже была женой брата. Разумеется, я считал, что им необходимо пожениться. Ни отец, ни мать, ни старшие сестры не возражали против этого. Но, вопреки ожиданиям, я никак не мог добиться от брата определенного ответа по этому поводу. Я легкомысленно думал, это все из-за того, что у брата в тот момент не было работы. И однажды мать меня спросила:
— С Хэйго (так звали моего брата) всё в порядке?
— А в чем дело?
— Да как сказать. Разве он не твердил все время, что хочет умереть прежде, чем ему исполнится тридцать лет?
Так оно и было. Брат частенько так говорил. «Я умру до тридцати. Переходя этот рубеж, люди становятся отвратительными», — постоянно повторял он. Брат был очень увлечен русской литературой, считал роман Арцыбашева «У последней черты» лучшей книгой на свете и всегда держал ее при себе. Слова, которые могли быть восприняты как предвестье самоубийства, я считал всего лишь юношеским максимализмом брата — он был очарован идеями «загадочной смерти», которые проповедовал Наумов, главный герой этой книги. Поэтому я лишь улыбнулся, услышав опасения матери, и чересчур легкомысленно возразил ей: «Те, кто говорит о смерти, не решаются на такой шаг».
Однако через несколько месяцев после того, как я это сказал, брат умер. И, как он и обещал, это произошло до достижения им тридцатилетнего возраста: ему было двадцать семь лет. За три дня до самоубийства брат водил меня поужинать. Удивительно, но я абсолютно не помню, что же это было за заведение. Наверное, шок от самоубийства брата был слишком силен. Я отчетливо помню, как мы с ним расстались в последний раз, но все, что происходило до или после этого момента, покрыто туманом. Мы простились с братом на станции Синоокубо. Я сел в такси. Брат сказал, чтобы я возвращался домой на машине, а сам пошел вверх по лестнице на станцию. И когда мы начали отъезжать, брат сбежал вниз и остановил нас. Я вышел из машины и, смотря ему в глаза, спросил: «Что случилось?» Он какое-то время пристально смотрел на меня, а затем произнес: «Ничего, езжай», — и опять начал подниматься по лестнице.
Когда я в следующий раз увидел брата, на него была наброшена окровавленная простыня. Он убил себя в дальнем номере отеля на источниках в Идзу. Увидев тело брата, я застыл у входа в комнату, не в силах пошевелиться. И в этот момент наш родственник, пришедший помочь отцу и мне перенести тело, сказал мне сердитым голосом: «Акира, что же ты стоишь, как вкопанный?» Почему же я стоял? Я смотрел на моего умершего брата. Я смотрел на моего родного брата, на брата, в жилах которого текла та же кровь, что и у меня, на брата, пролившего эту кровь, на брата, которого я почитал, которого мне никто не заменит и который теперь был мертв. Почему же я стоял? Черт меня подери!
«Акира, помоги нам», — тихо произнес отец и принялся заворачивать тело брата в простыню, тяжело вздыхая. Меня глубоко поразил вид отца, и я наконец-то смог сделать шаг в комнату. Когда мы грузили тело в арендованную машину, на которой приехали из Токио, раздался глухой стон. Ноги брата пришлось согнуть в коленях, они надавили ему на грудь, и из его груди вырвался воздух. Но шофер ужасно испугался и задрожал. И даже на обратном пути, когда мы уже ехали из крематория и от брата остался лишь пепел, водитель гнал как сумасшедший и сворачивал на непонятные маленькие улочки.
Мать за все это время не проронила ни единой слезы и только молча несла свое горе. В безмолвии матери мне чудился упрек, хотя я и понимал, что такого чувства у нее не было и в помине. Мне нестерпимо хотелось извиниться перед ней за то, что я ей крайне безответственно и легкомысленно наговорил, когда она пришла ко мне за советом, беспокоясь о брате. Но стоило мне лишь обмолвиться об этом, мать сразу же возразила: «Что за глупости ты говоришь?»
Я не имею права обвинять родственника, произнесшего: «Акира, что ты встал?» в момент, когда я смотрел на умершего брата и был не в силах шелохнуться. Что я сам когда-то наговорил матери? Что случилось после этого с братом? Какой же я идиот!
Негатив и позитив
А что было бы, если?..
Даже сейчас я иногда об этом размышляю. Что было бы, если бы брат не покончил с собой, а подобно мне вошел бы в мир кино? У него было вдоволь и знания кино, и таланта, чтобы разобраться в кинопроизводстве, он обладал многочисленными знакомствами и к тому же был еще молод. Если бы он только пожелал, он бы точно сделал себе имя в кино. Однако если уж брат что-то решил, на него уже никто не мог повлиять, какие бы доводы ни приводились. В младшей школе все считали его выдающимся учеником, но провал на экзамене в среднюю школу сокрушил его, и он так и не смог оправиться от этой неудачи. С тех пор в его светлой голове поселились мрачные, пессимистичные мысли. И такое сознание окончательно упрочилось в нем после знакомства с Наумовым, героем романа «У последней черты», проповедовавшего, что любые усилия людей ничего не стоят, а вся жизнь — не более чем пляски на могиле. Разумеется, такой щепетильный человек, как мой брат, не стал бы бросать слова на ветер. И, наверное, он считал, что уже достаточно пожил на свете и становится таким же отвратительным человеком, как и те, кого он ненавидит.
Позднее, когда я уже вошел в мир кино и работал главным помощником у режиссера Кадзиро Ямамото на фильме «Уроки эссе», со мной произошел следующий случай. Актер Мусэй Токугава, игравший главную роль, подошел ко мне, пристально посмотрел и говорит: «Ты очень похож на своего брата. Только брат как негатив пленки, а ты — позитив». Я думал, что стал тем, кто я есть, только благодаря брату, поэтому воспринял слова Мусэя-сана в этом смысле. Однако он продолжил, сказав, что внешне мы очень схожи, но у брата на лице словно бы лежала мрачная тень, и в его характере были такие черты, а у меня и характер, и выражение лица — солнечные и жизнерадостные. И Кэйноскэ Уэкуса говорил, что я, подобно подсолнуху, всегда тянусь к солнцу и ни в какой ситуации не унываю. Наверное, это действительно так. Однако сам я считаю, что лишь благодаря тому, что у меня был «негатив» — мой брат, смог получиться «позитив» — то есть я.