Леонид Юзефович. Филэллин: роман в дневниках, письмах и мысленных разговорах героев с отсутствующими собеседниками. М.: Редакция Елены Шубиной, 2021. Cодержание
Игнатий Еловский. Журнал камер-секретаря
Императора Александра I
Июль 1824 г.
Увидел у государя рукопись с заголовком на верхнем листе: «Заметки по истории Александрии Египетской». Я подумал, что его интерес вызван письмом баронессы Криднер о Мехмеде-Али и его сыне, и не ошибся.
«Взял у Костандиса, — сказал он, поймав мой взгляд. — Расспрашивал его об Ибрагим-паше, об Александрии, и он сказал, что у него есть заметки отца об этом городе. Его отец оттуда родом. Почитай, потом выскажешь свое мнение».
Когда он предлагает мне что-то с ним разделить, будь то красота пейзажа или чашка собранной им самим земляники, я испытываю волнение, которое даже нельзя назвать радостным. Просто вдруг становится трудно дышать.
Рукопись оказалась небольшой, я прочел ее за вечер.
«Процветание Александрии, — писал Костандис-старший, — связывают с ее выгодным положением на пересечении торговых путей и постоянным притоком эмигрантов, но древние авторы считали, что исток всего — дерзость хитроумного, как Одиссей, родоначальника династии, Птолемея Лага. Он настаивал на своем близком и, разумеется, кровном родстве с Александром Великим, хотя на самом деле оно было того разбора, который в России называют седьмой водой на киселе. В те времена только наличие общих предков гарантировало общность идеалов, а Птолемеи выставляли себя единственными законными преемниками Александра, продолжателями его дела. Их претензии покоились еще и на том, что именно Александрия стала последним приютом ее основателя, давшего ей свое имя.
Александр умер от малярии в Вавилоне, летом 323 года до Р. Х. Соратники немедленно занялись дележом наследства, и в течение тридцати дней, пока они ругались между собой, тело царя оставалось непогребенным. Покойный лежал в непроветриваемом душном помещении, однако на нем не появилось никаких признаков разложения. Это доказывало божественную сущность сына Зевса-Аммона.
В желании преподать современникам нравственный урок древние авторы не обошлись без преувеличений. Мораль сама собой вытекала из контраста между спокойствием мертвеца и суетливостью живых, между претворившейся в дух плотью Александра и погрязшим в нуждах плоти духом его наследников. В действительности едва ли на июльской жаре они не озаботились уберечь тело от распада. Греки умели замедлять тление, погружая труп в жидкий мед; вероятно, сохраненный по этому рецепту труп и лежал где-нибудь в ожидании похорон. Забыть о нем диадохи не могли, они просто не знали, что с ним делать. Вопрос о месте его погребения был неотделим от вопроса о судьбе созданной его гением империи.
После долгих дебатов сошлись на том, что верховная власть будет вручена царской семье, Пердикка станет ее опекуном, прочие высшие командиры получат в управление отдельные области. Посмертным пристанищем царя назначили его родную Пеллу, но, едва согласие было достигнуто, прорицатель Аристандр из Тельмеса подкинул македонским генералам новое яблоко раздора. Якобы Зевс-Аммон открыл ему великую тайну: поскольку Александр был счастливейшим из земных владык, то земле, которая примет его прах, суждено счастье и вечное процветание.
Хрупкая договоренность рухнула, опять начались ссоры. До останков царя никому раньше не было дела, зато сейчас они понадобились всем. Уступать никто не хотел; наконец Птолемей Лаг ночью выкрал тело Александра и поспешил с ним в доставшийся ему при разделе империи Египет.
Пропажу обнаружили скорее, чем он ожидал; Пердикка с большим отрядом кавалерии пустился в погоню. Узнав об этом, Птолемей, не имевший достаточно сил, чтобы отстоять добычу в бою, распорядился изготовить из глины куклу в рост человека, нарядить ее в царские одежды и положить на погребальные носилки из золота и слоновой кости, которые водрузили на столь же роскошную колесницу. Процессия с глиняным царем продолжала двигаться столбовой дорогой, а труп на телеге повезли глухими окольными тропами. Пердикка настиг мнимый траурный поезд и возвратил его в Вавилон, но подлог раскрылся не сразу. Время было упущено, бесценным фетишем завладел Птолемей.
В Мемфисе, в храме Птаха, жрецы превратили тело царя в мумию. Затем оно отправилось в Александрию, где для него воздвигли великолепный мавзолей. Почти двести лет Александр пролежал в саркофаге из золота, помещавшемся внутри другого, мраморного. Птолемей XI заменил золотой гроб медным, а золото перечеканил в монету, чтобы выплатить жалованье сирийским наемникам, но и тогда усыпальница осталась главной государственной святыней. Здесь проходили религиозные церемонии, сюда стекались паломники и туристы.
Прорицание Аристандра сбылось: Александрия стала богатейшим городом мира. На протяжении трех столетий враг ни разу не подступил к ее стенам. На севере взошла звезда Рима, но мертвый Александр оберегал город и после того, как царства Антигонидов, Селевкидов и прочих его наследников стали римскими провинциями. Конец династии наступил не раньше, чем пострадал залог ее власти. Когда войско Марка Антония было разбито и сам он бросился на меч, Октавиан Август, сойдя с корабля в Александрии, не удовлетворился наружным осмотром гробницы и пожелал увидеть то, что внутри. Никто не воспротивился его кощунственному любопытству; саркофаг вскрыли, но Августу этого показалось мало, он стал ощупывать лицо Александра и нечаянно сломал ему нос. Вечером того же дня Клеопатра VII, последняя царица из рода Птолемеев, умерла от укуса священного аспида.
Говоря о Птолемеях, нельзя не упомянуть их любимца — бога Сераписа, покровителя тех, кто сражается с судьбой. Все гонимые Роком, все желающие избегнуть предсказанной им участи с разных концов эллинского мира стекались в Александрию, в Серапиум, к гигантской статуе этого божества с обвитым змеей туловищем, позолоченной головой и вставленными в глазницы сапфирами. Таким Птолемей Лаг увидел Сераписа во сне и повелел высечь в мраморе. Птолемеи чтили его больше всех других богов.
Узаконенные фамильной традицией кровосмесительные браки, призванные отделить царственную семью от прочих смертных, привели к тому, что каждый с каждым из ее членов, равно как и с самим собой, состоял во всех мыслимых степенях родства. Все египетские цари, какое бы имя ни носили они от рождения, при восшествии на трон становились Птолемеями, царицы — Клеопатрами. Иначе говоря, престол всегда занимал один мужчина и одна женщина, чьи преходящие земные черты никакой роли не играли. Умирая, они обновленными, как из котла с кипящим молоком, восставали из праха в своей неуничтожимой сущности. Мумия Александра обеспечивала им процветание, Серапис позволял избежать велений судьбы, а при помощи инцеста они научились останавливать само время.
Ни старая Пелла, ни Антиохия, ни Сиракузы не в силах были соперничать с Александрией. Ее маяк был одним из чудес света, ее дворцы и сады потрясали воображение; из Мусейона выходили разнообразные плоды эллинского гения — от стихов до механических игрушек, от медицинских снадобий до военных машин и космогонических теорий, но, если сравнить Александрию с головой, а Египет — с телом, это была голова мужчины, приставленная к туловищу не то ребенка, не то немощного старика. В пяти-шести милях от столицы начинался иной мир, столь разительно на нее непохожий, словно она не являлась его частью. Грек, отплывая из Александрии вверх по Нилу, говорил: „Еду в Египет”. Римлянин никогда не сказал бы, что уезжает из Рима в Италию, как египтянин не отделял Мемфис от остальной страны.
Нигде в мире бюрократия не была столь изощренной, как в государстве Птолемеев. Весь строй жизни огромной страны, включая сроки посевных работ и пропорцию ячменя и пшеницы на крестьянских полях, определялся в столице. Хозяйство пришло бы в полный упадок, если бы не продажность чиновников, стоявших между народом и троном. Благодаря их корыстолюбию торговля все же шла, земля плодоносила, коровы и овцы давали приплод. Птолемеи укреплялись в мысли, что, если продолжать в том же духе, дела пойдут еще лучше, в итоге следовал новый поток правительственных предписаний. Соблюсти их все было выше человеческих сил, а поскольку источником законов был обожествленный царь и неповиновение приравнивалось к святотатству, Египет превратился в страну грешников. Чувство вины порождало, с одной стороны, апатию, а с другой — напряженное ожидание какой-то вселенской катастрофы, после которой то немногое, что в ней уцелеет, устроится на основах столь же справедливых, сколь и туманных.
При этом, в отличие от древних египетских династий, не знавших или почти не знавших борьбы за власть внутри одной семьи, Птолемеи ни в грош не ставили кровные узы, если те преграждали дорогу к трону или угрожали его утратой. Кровосмесительные браки и убийства родственников вплоть до прямых потомков и предков — две стороны одной медали.
Птолемей III был убит сыном, будущим Птолемеем IV. Впоследствии убийца решил отделаться еще и от матери, жены, дяди и младшего брата, и если эти преступления не совершились, то не из-за пробуждения совести в том, кто их замышлял. Двое следующих по порядку Птолемеев истребили немало членов своей фамилии, правда, не самых близких, что неизменно ставилось им в заслугу, зато Птолемей VIII завладел престолом, убив малолетнего племянника. Его мать вступила в брак с убийцей сына, чтобы поскорее забыть материнское горе. Она утешилась, забеременев и родив другого мальчика, но предусмотрительный отец велел убить и собственное дитя, после чего развелся с его матерью и женился на племяннице. Рожденный ею сын уцелел только потому, что явился на свет после смерти отца. Вдовствующая царица-мать возвела его на трон как Птолемея IX, но раскаялась в своем альтруизме и захотела править сама. Попытка расправиться с сыном оказалась неудачной, он сам ее убил, но Птолемею X повезло меньше — он был убит родной матерью. Она возвела на трон другого сына, Птолемея XI, и в благодарность была им задушена. Птолемей XII, женившись на своей мачехе, избавился от нее с той же легкостью, с какой Птолемей XIII прикончил родную дочь. При всем том им поклонялись, приносили жертвы их статуям и уповали на этих дето- , жено- и матереубийц как на единственных защитников в том жестоком мире, где человеку больше не на кого надеяться.
Не в пример циничным эллинам, простодушные туземцы искренне видели в Птолемеях богов, но это не мешало им верить прорицаниям египетских жрецов, чьи божества вынужденно уступили первенство обитателям Олимпа. Униженные служители Осириса и Исиды ненавидели северных пришельцев и отводили душу в пророчествах о близком конце того мира, где их не пускают дальше передней. Они возвещали, что Александрия обречена неминуемой гибели, одна ее половина будет поглощена морем, другая — болотами, из которых она вышла, и на ее месте лишь рыбаки станут сушить свои сети.
Она действительно исчезла с лица земли, оставив нам предостережение, до сих пор не разгаданное. Лишь недавно мне открылось, что великий город, по прихоти царственного гения восставший на диком морском берегу, среди болот дельты Нила, прорезанный каналами, расчерченный по ранжиру, чтобы подняться из топей на костях своих строителей, — это прообраз Санкт-Петербурга. Сходство не исчерпывается обстоятельствами их появления на свет; в предсказанной им гибели тоже виден таинственный замысел Творца, порождающего двойников с тем же упорством, с каким полководец в сражении шлет свежих бойцов на смену павшим, если те погибли, не выполнив стоявшей перед ними задачи.
Это был жестокий развратный город, вместилище всех пороков, и при всем том — обитель богов. Они жили в нем на границе красоты и страха смерти, где всегда селятся боги, и ушли из него вместе с Птолемеями. Плутарх рассказывает, что в ночь перед смертью Клеопатры, накануне того дня, когда легионы Октавиана Августа вступили в Александрию, горожан разбудили звуки дивной музыки. Люди бросились к окнам и никого не увидели; улицы были темны, пустынны, а музыка продолжала звучать. Невидимый оркестр, минуя квартал за кварталом, медленно шел по затихшему городу — мимо гробницы Александра, в которой он лежал с еще не отломанным носом, мимо Мусейона и Серапиума, царских дворцов и садов. Это Дионис со свитой последним из эллинских богов покидал Александрию, наутро обреченную стать добычей Рима. Скрытые от человеческих глаз нимфы, сатиры, вакханки прошли по ней, прощаясь; музыка смолкла в районе гавани. Я представляю, как люди отходят от окон, зевают, справляют нужду, растапливают очаги или ложатся досыпать, еще не понимая смысла случившегося, и у меня сжимается сердце. Нет ничего печальнее этой уходящей во тьму, сливающейся с плеском волн и криками чаек ночной музыки мира, которому завтра предстоит исчезнуть навеки».
Я перевернул последний лист и увидел на обороте две записи, сделанные рукой государя. Первая: «Не дай Бог, однажды ночью наши дети или внуки услышат такую музыку где-нибудь в Миллионной или на Гороховой, подойдут к окнам и не увидят музыкантов». Вторая: «Избежать велений судьбы... Возможно ли это? Существует ли в мире эта сила, которую греки олицетворили в образе Сераписа?»