Антон Уткин. Вила Мандалина. М.: ArsisBooks, 2019
Уж не помню, кто именно, но, если не ошибаюсь, белградец Ненад уверил меня в том, что на дубе, стоящем на самом краю Станкиного участка, обитают «соньки». По его словам выходило, что это такие милые зверьки, похожие на белок, и действительно по ночам из непроницаемой дубовой кроны раздавались их писклявые крики. И когда в темноте я выходил на террасу выкурить сигарету и лишний раз бросить взгляд на залив, а «соньки» под самым моим носом сновали по силовому кабелю, это вызывало во мне умиление. Но в тот день я приметил дыру, неизвестно откуда взявшуюся в нижнем углу москитной сетки окна третьего этажа, выходившего на террасу, за которую зацепился колючий и прочный отросток богомилы. Поднявшись на третий этаж, я обнаружил там характерные катышки крысиного помета, в зерно разделанный пенопласт и клочья полиэтиленовых пакетов, где хранились инструменты.
Безуспешно поискав виновников этого разгрома, я наскоро прибрался и, так и не заделав дыру, даже окно оставил открытым.
По причине всепроникающей сырости у местных жителей в обычае бороться с ней, надолго распахивая окна, пролагая путь солнечному теплу. Я подумал, что крысы просто заглянули поживиться и ушли тем же путем, каким сюда проникли. Кроме того, мне представлялось, что уборкой я навел такого шороху, что отвадил их навсегда.
Как раз выдалось время перечитать Буслаева. Федор Иванович писал, что цельность духовной жизни, отличавшая ранее бытие народов, не могла не отразиться в слове, и поэтому всего нагляднее определяется и объясняется самим языком: одними и теми же словами в нем выражаются понятия: говорить и думать; говорить и делать; делать, петь и чародействовать; говорить и судить; говорить и заклинать; говорить, петь, чародействовать и лечить; говорить, видеть и знать; говорить и ведать, решать, управлять.
«Однако же, — писал далее Буслаев, — по мере образования, народ все более нарушает нераздельное сочетание слова с мыслью, становится выше слова, употребляет его только как орудие для передачи мысли и часто придает ему иное значение, не столько соответствующее его грамматическому корню, сколько степени умственного и нравственного образования своего...»
Тут-то наверху что-то и звякнуло, и в эту ночь мне не суждено было узнать, какие же результаты, по мнению Федора Ивановича, воспоследовали для народа в результате этого неизбежного развития умственного движения, пожал ли он плоды благие и не было ли в них губительных чревоточин?
Я уставился в потолок, все еще надеясь, что испытал всего лишь слуховую галлюцинацию. Уже потом я подумал, как много жизней унесли такие вот малодушные надежды. С минуту всё было тихо, и я опять было взялся за книгу, но звуки, уже более отчетливые, повторились. Значит, они опять туда пробрались. Раздосадованный, я неохотно поднялся с кровати, а книгу в раскрытом виде положил страницами вниз. Мне снова пришлось брать в руку щетку и тащиться наверх. Выгнать их казалось мне пустяковым делом, ан вышло хуже некуда. Казалось, стоит мне появиться и строго сказать «кыш!» да еще постучать щеткой по особенно гремучим предметам, как крысы в ужасе шмыгнут за порог.
Конечно, к моему появлению они надежно попрятались.
Тем не менее я разговаривал с ними, убеждая покинуть дом и гарантируя свободный проход, корчил из себя Гамельнского крысолова, но всё было напрасно: уходить они не желали и прятались всё глубже, всё изощренней. Простое слово, о всемогуществе которого всего лишь несколько минут назад читал я у Буслаева, не действовало на них, они не желали ему внимать, отвергали его, и мне закралась мысль, в самом ли деле это крысы, а не люди, притворившиеся ими, вроде моих «вечерних посетителей». Ведь по большому счету Марсель Карне это и подразумевал.
И сам я не заметил как, а благодушие во мне сменилось раздражением. Это раздражение, в сущности, и погубило всех нас: с ужасом, но и не без нарастающей страсти, я ощутил в себе все возрастающий азарт первобытного охотника, безжалостность двуногого хищника.
Я решительно взбаламутил их мирок, мне удалось зацепить одну из них, и несколькими ударами я с ней покончил, что не обошлось без конвульсий. Плитка окрасилась кровью.
Вторая заставила поиграть в прятки. Помню, как в этой мрачной чуткой тишине сквозь мое учащенное дыхание пробивался стук сердца. Озираясь, я медленно и бесшумно поворачивался на месте, готовый нанести удар, едва это станет возможно. Чтобы не спугнуть ее, я дышал ртом, гадая, где она притаилась.
Ступая как можно тише, я подошел к кровати и резким движением сдернул подушку. Там она и сидела, и только удивила меня тем, что не прянула вниз, а оставалась неподвижной.
Я согнал ее, а она, лишенная возможности избрать путь к осмысленному отступлению к очередному укрытию, позволила загнать себя в угол. Досадуя на ее глупость, ведь дверь так и была нараспашку, я испытал спазм тоскливого ужаса. Бессильный к какому-то другому решению, там я нанес точный удар и оглушил ее. Мне еще казалось возможным сохранить ей существование. Даром что возлюбленный ее лежал бездыханным, оказавшийся не в состоянии защитить свою подругу, — пусть живет, не я дарил ей жизнь. Пусть живет одна, живу же и я один. Она сидела неподвижно, и я попытался поднять ее за хвост и попросту перебросить через порог, захлопнув дверь, но тут дрожь пробежала по ее серо-рыжему тельцу, и мне стало ясно, что я повредил ей позвоночник.
Из состояния ярости меня швырнуло в горючее раскаяние.
У меня сжалось сердце. Совершенно уже бредовые мысли полезли мне в голову: быть может, я отпою ее молоком и заменю ей убитого жениха. Да, мы поженимся и станем жить в этом доме: я, она и камелия, но камелия всё же снаружи.
Но поправимого уже ничего не было. Спастика повторилась еще несколько раз. Я стоял над ней и, наверное, казался ей великаном.
А в глазах ее стояло покорное ожидание. В этом выражении отсутствовал страх, а было признание моего права на то, что я собирался сделать. Ну что ж, если так, подумал я... И покончил с ней одним ударом. Ухватив их за хвосты, с площадки перед дверью я зашвырнул их через проулок в заросли, в уверенности, что свежие тушки тут же сделаются добычей окрестных котов.