© Горький Медиа, 2025
Gorky Media
18 августа 2020

Рождение русского постмодернизма во Владимирском централе

Статья Марка Липовецкого из сборника «Нестандарт: Забытые эксперименты в советской культуре»

В издательстве НЛО выходит сборник научных статей «Нестандарт: Забытые эксперименты в советской культуре, 1934–1964 годы» под редакцией Юлии Вайнгурт и Уильяма Никелла. Сборник посвящен культурным аутсайдерам, выпавшим из официальной парадигмы, но не попавшим в неофициальный канон. Сегодня «Горький» публикует сокращенный вариант статьи Марка Липовецкого, специально написанной для этого сборника.

Нестандарт: Забытые эксперименты в советской культуре, 1934–1964 годы. М.: Новое литературное обозрение, 2020

Книга «Новейший Плутарх. Иллюстрированный биографический словарь воображаемых знаменитых деятелей всех стран и времен» (далее НП) была написана между 1950-м и 1953-м в страшной Владимирской тюрьме ее узниками, сокамерниками: историком искусства Львом Раковым (1904—1970), мистическим поэтом Даниилом Андреевым (1906—1959), выдающимся медиком и биологом Василием Париным (1903—1971). Вдова Д. Андреева Алла Александровна Ивашева-Мусатова (урожд. Бружес) рассказывает в своих воспоминаниях: «Было такое время, когда камеру, в которой сидел Даниил, в шутку называли „академической”. Там сидели, к примеру, биолог академик Василий Васильевич Парин, получивший 25 лет и позже, естественно, реабилитированный; Лев Львович Раков, бывший директором Публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, арестованный по ленинградскому делу и осужденный тоже на 25 лет...» Чудом сохранив рукопись НП в тюрьме, Раков после освобождения в 1954 году скопировал оригинал в трех экземплярах с иллюстрациями, для каждого из соавторов.

«Новейший Плутарх» впервые был опубликован в 1990 году в издательстве «Московский рабочий» и лишь относительно недавно (спустя четверть века!) переиздан: в 2016-м издательством «Аграф» и в 2017-м — издательством «УРСС». Однако этой замечательной книге так и не нашлось места в литературной и культурной истории, она существует как некий курьез, вызывающая желание искать источники вымышленных персонажей, но редко возбуждающая научное любопытство литературоведов.

На мой взгляд, это существенное упущение. Трагические обстоятельства создания НП в совокупности с творческими индивидуальностями авторов словаря, сформированными очень непохожими культурно-историческими «средами», оказались парадигматическими для рождения текста, который выпадает из синхронного контекста начала 1950-х, но зато органично смотрится в контексте русского постмодернизма. В этом смысле НП может быть рассмотрен как неопознанный прототип русского постмодернизма — как культурного, так и собственно эстетического феномена.

Место в истории

Главным автором НП, безусловно, был Лев Раков. Ему принадлежит замысел книги, он написал наибольшее количество статей — из сорока четырех двадцать одна была написана самим Раковым и еще четыре в соавторстве с Париным (для сравнения: Андреев написал двенадцать статей, а Парин — отдельно от Ракова — шесть). Наконец, именно Ракову принадлежит окончательная редакция НП.

Лев Раков — выпускник историко-лингвистического факультета Ленинградского университета (в 1929-м), преподаватель античной истории в Ленинградском университете и пединституте (с 1931-го), научный сотрудник (с 1931-го), а впоследствии и ученый секретарь (с 1937-го) Эрмитажа, а также кандидат исторических наук (с 1938-го). Он был впервые арестован в 1938 году после устроенной им в Эрмитаже выставки военного костюма (история русского военного костюма была его коньком) по обвинению в пропаганде белогвардейщины. Пройдя через избиения и попытку самоубийства, он не только выжил, но и был освобожден в 1939-м. После войны Раков стал создателем выставки, посвященной блокаде Ленинграда и затем преобразованной в Музей обороны Ленинграда. В 1947 году он получил за эту работу звание полковника и был назначен директором Публичной библиотеки. Однако в 1950-м был снова арестован — теперь по Ленинградскому делу и приговорен к 25 годам тюрьмы. К счастью, весной 1954-го Раков был освобожден и почти сразу назначен на должность директора Библиотеки Академии художеств. В начале 1960-х он написал две сатирические пьесы в соавторстве с Д. Алем (Альшицем): «Что скажут завтра» (1962) и «Опаснее врага» (1962); обе были поставлены в ленинградском Театре комедии Н. Акимовым. Интересно, что один из персонажей последней пьесы носит имя вымышленного стоматолога Иззагардинера, статью о котором в НП написал Даниил Андреев. С 1955 года Раков писал историю русского военного костюма XVI–XVIII веков, но успел закончить только две главы.

С начала 1920-х Раков входил в близкий круг Михаила Кузмина. Он часто упоминается в «Дневнике 1934 года» как «Лев Льв.» и «Левушка». Г. A. Морев пишет в комментарии к «Дневнику»:

Будучи студентом университета, в октябре 1923 года [Л. Раков] познакомился с Кузминым. В конце 1923-го — начале 1924 года Кузмин пережил бурное увлечение Раковым, оставившее значительный след в его творчестве: Ракову («Л. Р.») посвящены цикл «Новый Гуль» (отд. изд.: Л., 1924) и несколько «примыкающих», по определению Г. Г. Шмакова, к нему стихотворений... См. также стихотворение «Намек на жизнь, намеки на любовь...»

Замысел НП непосредственно связан с памятью Ракова о Кузмине, поскольку, как читаем в том же комментарии, «Кузминым была задумана серия художественных биографий великих людей разных эпох „Новый Плутарх”. Кузмин завершил только одну из них — „Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро”... Из жизнеописания Вергилия был опубликован только отрывок под названием „Златое небо” (Абраксас. Пг., 1923. Февр. С. 4–10). В списке предполагаемых биографий значится также и... Суворов».

Однако в НП лишь отдельные его статьи читаются как пародийные версии биографий реальных исторических персонажей: балерина Знобинская указывает на Матильду Кшесинскую, адвокат Красович карикатурно изображает известного адвоката В. Д. Спасовича, а статьи о маркизе Иниго ди Виченца, как, впрочем, и о дипломате Шварцдорфе Моргенштрале, издевательски излагают «Пятьдесят лет в строю» «красного графа» А. А. Игнатьева (все эти статьи написаны Л. Раковым). Но как быть с остальными персонажами НП, у которых либо вовсе нет, либо слишком много прототипов?

Статьи НП обладают самостоятельной, «непародийной» ценностью: их персонажи парадоксальны, биографии развиваются по непредсказуемой траектории, с диалогами, авантюрными эпизодами и тому подобными элементами, несвойственными энциклопедическим статьям. Может быть, перед нами некая параллельная история, где, скажем, всю русскую классику XIX и начала XX века создал один автор — некто Филиппов М. Н. (статья Д. Андреева), все английские романы конца XIX — начала XX века — некто Четтерс Г. В. (статья Ракова), а всю европейскую живопись, от реализма до авангарда, — художник Пшедомский (статья Ракова)? На это прочтение наводят «гиперссылки», пронизывающие НП: так, скажем, в салоне графини-актрисы Ченчи, описанной Раковым, обнаруживается все тот же Пшедомский, да еще и рядом с «миллиардером Гуллем», явно пришедшим из фильма Фрица Ланга и стихотворения Кузмина. А на мыслителя Цхонга оказал влияние религиозный деятель и борец за права животных и насекомых Рамадас, описанный страницами выше. Впрочем, параллели то и дело пересекаются, и в том же салоне Ченчи появляются невымышленные Эдмон Ростан и Анатоль Франс, а рядом с Рамадасом среди почитаемых Цхангом авторитетов помещаются «Аменхотеп и Хаммураби, Аристотель и Марк Аврелий, Леонардо да Винчи и Данте, Гёте и Лермонтов, Толстой и Ницше, Александр Македонский и Александр Невский, Рихард Вагнер и Мотя Блантер, Конфуций и Сен-Симон».

Примечательно и то, что в НП практически полностью отсутствуют советская эпоха и ее деятели (за исключением Моти — то есть Матвея — Блантера, автора многих популярных советских песен, упомянутого в «списке Цхонга»). Скорее всего, эта сдержанность объясняется необходимой осторожностью: рукописи НП могли быть изъяты в любой момент и любой «советизм» мог обернуться для авторов отправкой в лагерь, а то и новым сроком. Этим обстоятельством, думается, объясняется и то, что статья об опричнике Хрипунове (как известно, опричнина с 1930-х годов использовалась как устойчивая метафора сталинского террора) была написана Даниилом Альшицем (Д. Алем) по просьбе Ракова только после освобождения из тюрьмы — уж слишком откровенно автор глумился над сталинской мифологией опричнины.

За отсутствием документальных свидетельств можно только фантазировать о том, как авторы НП планировали вести себя в случае изъятия рукописи и последующего расследования. Возможно, они, рассчитывая на необразованность своих охранников, предполагали интерпретировать свой текст как невинное сочинение о забытых исторических фигурах, разумеется, созданное по памяти, а значит, не лишенное исторических ошибок, однако ни в коем случае не покушающееся на догматы советской истории.

Но общий эффект этой вынужденной сдержанности поразителен — перед нами история, в которой не нашлось места русской революции со всеми ее последствиями, включая те, которые привели авторов в камеру Владимирского централа. Впрочем, в главе о балерине Знобинской есть фраза: «Грандиозные события в России в 1917 г. способствовали тому, что в 1924 г. в Париже З. обвенчалась со своим молодым избранником и получила титул... княгини Курасовой...». Однако сам синтаксис этого единственного на всю книгу упоминания о большевистской революции явно переносит внимание с политической истории России на интимную биографию балерины.

Думается, существо НП состоит именно в этом неустойчивом, можно сказать, «мерцательном», соотношении истории (или историй) реальной — и созданной (или созданными) воображением авторов, в свою очередь, вдохновленных не только и не столько историческими прототипами, сколько литературной и культурной памятью. Именно в этом состоит отличие этой книги от, например, сатирических версий мировой истории, таких как «Всеобщая история, обработанная „Сатириконом”» или «Голубая книга» Зощенко. В этих текстах авторы следовали канве существующих исторических нарративов, либо меняя тональность изложения на комическую, либо гротескно описывая легендарные события с нарочито анахронистической (современной) точки зрения. Отличается НП и от позднейших экспериментов в области альтернативной (контрфактной) истории в духе Филиппа К. Дика («Человек в высоком замке», 1964) или Василия Аксенова («Остров Крым», 1979). В этих текстах существующие исторические нарративы «вывернуты наизнанку», и их главный интерес связан с игрой арбитрарного и неизбежного в истории. Известные пересечения контрфактной истории с НП видятся в том, что и тут, и там на первый план выдвигается сконструированный характер исторического нарратива. Ближе всего подходят к эксперименту НП Абрам Терц с его «Любимовым» (1962–1963) и братья Стругацкие с их отчасти аллегорическими, отчасти самодостаточными историческими фантазиями в «Трудно быть богом» (1964) и особенно в «Граде обреченном» (написан в 1972 году, опубликован в 1988–1989). Полагаю, это сходство не случайно. Как и в «Новейшем Плутархе», у Терца и у Стругацких объектом критического переосмысления становится представление о телеологии истории, о ее соответствии рациональным (научным) или квазирациональным (идеологическим) концепциям и программам.

От науки до религии и обратно

Д. Андреев и А. Парин интуитивно восприняли эстетическую логику, предложенную Раковым, но развивали ее по-своему, исходя из близких каждому из них дискурсивных и культурно-исторических предпосылок. Примечательно, что Андреев и Парин — во многом антиподы. Андреев — младший сын писателя Леонида Андреева, по своему воспитанию и культурному багажу прямой наследник культуры Серебряного века, в советское время зарабатывающий на жизнь как художник-оформитель и пишущий без всякой надежды на публикации. Его жизненный и творческий путь во многом предвосхищает позднесоветский культурный андеграунд.

Парин же, наоборот, представляет собой образец успешной советской карьеры блестящего ученого и руководителя науки: в 1925 году он закончил медицинский факультет Пермского университета, в 1940-м стал директором Свердловского медицинского института, а в 1941-м возглавил кафедру в Первом Московском медицинском институте; в 1942-м он уже заместитель наркома здравоохранения и в 1944-м — первый академик-секретарь Академии медицинских наук.

В ГУЛАГ они тоже попадают разными путями. Андреев — по доносу, который приведет к аресту его девятнадцати друзей и знакомых и к уничтожению практически всего созданного им до 1947 года. После освобождения Андреев не примиряется с властью, и, хотя он предпринимает слабые попытки опубликовать что-то из написанного, силы его на исходе.

А Парин, член партии, крупный ученый и администратор, житель Дома на набережной, стал объектом гнева самого Сталина («Я Парину не доверяю»); он оказался козлом отпущения после официальной поездки в США (в 1947 году), когда его вынудили сообщить об изобретении в СССР «вакцины от рака». После освобождения Парин быстро возвращает свое положение в науке, став не только академиком, но и основоположником космической медицины и биологии и принимая важное участие в советской космической программе.

Но, конечно, главный контраст между Андреевым и Париным состоит в том, что Андреев — глубокий, искренний и убежденный мистик и утопист, тогда как Парин, в силу своей профессии, мистике и утопизму в основном чужд. Что же объединило их в проекте НП? Наверное, чувство юмора. Но, видимо, не только оно. Само чувство юмора и у того, и у другого вытекало из способности сомневаться в основаниях собственного дискурса — религиозного в случае Андреева и научного в случае Парина. Это отчетливо видно по написанным ими для НП статьям.

Например, в НП включены четыре статьи о религиозных деятелях, из которых три написаны Андреевым — о Квак-Ма-Лунг, Мери-Бетси-Офелии Осборн и Авалокитешваре-Чхандогия Рамадасе. Все три откровенно комические, причем объектом комедии становятся именно религиозные убеждения. Первая из новелл, о крещеной «представительнице племени кири-кири», пародирует житийный сюжет просветленного «дикаря», который сам становится миссионером. История написана так, что за внешним сюжетом прочитывается совершенно иная история: крещеная людоедка съедает покорившего ее сердце миссионера («бесследное исчезновение преп. Броунинга, от которого не уцелело даже косточки»), возвращается в свое племя, обольщает вождя, становится его женой и полностью отказывается от благодетельного христианства: «С внезапным гневом и отвращением сорвав с себя покровы цивилизации, за исключением воротничка, молодая женщина с вакхическим воплем присоединилась к разнузданным действиям своей паствы».

Статья о Мери-Бетси-Офелии Осборн, основательнице Международного общества воскресения мертвых, явно метит в Н. Федорова и его последователей, хотя эта мишень замаскирована американскими декорациями. Жизнеописание Осборн, несмотря на преувеличенно почтительный тон, не менее иронично, чем история Квак-Ма-Лунг: создательница «резуррекционистской церкви» убеждена в том, что жизнь Христа является образцом для подражания во всем, и в первую очередь — в воскресении из мертвых. Усилием воли и веры при стечении миллиона адептов она лишает себя жизни, однако обещанное воскресение не происходит ни через три дня, ни позднее: «случившуюся задержку можно объяснить только одним — неполнотой веры». Завершается эта новелла откровенно издевательским финалом:

В короткий срок над смертным ложем О. О., внутри Обители Воскресения, была воздвигнута усыпальница, и тело покойной герметически выделено из пространства, обитаемого живыми. Вокруг усыпальницы продолжалось непрерывное богослужение, странное святилище продолжало сиять в блеске неугасимых свечей; орган не должен был умолкать ни днем, ни ночью, и паломники со всех концов Сев. Америки и даже из Старого Света продолжали стекаться к этой своеобразной Кааббе. Церковь резуррекционистов продолжает существовать, свидетельствуя, что развитие трезвого научного мироотношения в середине XX столетия нисколько не препятствует ни возникновению мистических верований и фантастических идей, ни их расцвету (во всяком случае, в Новом Свете).

Провал религиозного проекта, оказывается, ни в коем случае не мешает развитию культа вокруг него.

Еще одна пародия на христианство — история Рамадаса, которая на первый взгляд представляет комическую версию индуизма и буддизма. Этот религиозный проповедник последовательно развивает идею преклонения перед всеми формами жизни, создавая, например, санаторий для кобр, «„Всеиндийский союз доноров-паразитофилов” и особых приютов для престарелых блох и клопов». Однако в конечном счете, во искупление преступлений людей перед животными и особенно перед насекомыми, он приносит самого себя в жертву паразитам:

В 1935 г. Р. выступает перед экзальтированной аудиторией своих адептов с несколько странною лекцией на тему о том, что человечество, испокон веков истребляющее паразитов триллионами, может искупить свое злодеяние, только принеся себя в добровольную жертву потомкам собственных жертв. ...Столь экстравагантный, мы бы даже сказали, болезненный уклон мысли оказался для престарелого философа роковым: в 1938 г. в Нагпуре при обширном стечении публики Р. дал себя заживо съесть потомкам тех, кого бесчеловечно уничтожали его предки.

Еще более иронична примыкающая к этим статьям новелла Андреева о красноярском чиновнике акцизного управления Генисаретском, случайно попавшем в воздушный шар, который унес его в Тибет, буддистскую страну лам, закрытую для европейских глаз. Однако на протяжении всего своего путешествия, которое включает и двухмесячное пребывание в Лхассе, Генисаретский не только не переживает ожидаемого духовного просветления, но даже не догадывается о том, где оказался, полагая, что шар опустился где-то между Кавказом и Нилом.

А педагог Ящеркин-старший, также сочиненный Андреевым, практически реализует слова Христа «...если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18:3), строя свой педагогический метод «сознательного инфантилизма» на «перевоплощении педагога в ребенка». Однако эволюция этого метода завершается тем, что Ящеркин становится предводителем стаи обезьян и счастливо носится с ними по джунглям.

Аналогичный эффект производят статьи В. Парина, написанные им о людях науки — античных философах Гальбидии и Поркутелле, греческом враче Менандре, биологе Россе, биохимике Лигейро (совместно с Раковым), этнографе Феншоу. Все эти новеллы тем или иным образом подрывают представления о благотворной связи между наукой и социумом. Знания о научной истории оказываются крайне ненадежными — так, от одного античного философа осталось несколько строчек из писем и тем не менее считается, что он оказал влияние на Сенеку и у того «несомненны прямые заимствования из Г.». А античный врач Менандр, оказывается, лечил все болезни «педициллином» — что, очевидно, нисколько не приблизило открытие пенициллина, произошедшее так недавно. Еще более скептичны по отношению к науке новеллы о Россе, Лигейро и Феншоу. Росс создает генетические гибриды между человеком и обезьяной, но и его, и его питомцев это открытие обрекает на изоляцию и смерть. Лигейро изобретает средство для депигментации кожи; поначалу он пытается внедрять его для решения расовых проблем, но терпит страшную неудачу, становится изгоем, а его пациенты, пережив несколько преображений, постепенно возвращаются к исходному состоянию. Наконец, Феншоу, пионер антропологического метода включенного наблюдения, настолько сливается со своими дорогими туземцами, что забывает о своем намерении их изучать. Даже извлеченный из племени, он настолько увлекся во время научного доклада воспроизведением ритуала, что, сорвав с себя одежду, «быстрым движением выломал доску из кафедры и с дошедшим до предела человеческих возможностей ревом выскочил, кружась, как смерч, и бешено вращая вокруг себя доской, в дверь, ведущую в буфетную...».

По этим примерам видно, что наука, в понимании Парина, вопреки просвещенческим воззрениям не в силах внести рациональность в жизнь общества. Попытки ученых улучшать его приводят к хаосу, либо обнаруживается, что научные проблемы и решения не нужны обществу и потому обречены на забвение. Потому сомнительным оказывается и представление о прогрессе человечества.

Эти же скептические воззрения прослеживаются и в других текстах НП о науке. Единственным полезным для общества научным изобретением оказывается комический гибрид попугая и голубя — «голупугай (англ. Pigerot, нем. Taupagei, франц. — Colroquet)» — созданный генетиком Бердом: эта птица может переносить на дальние расстояния устные секретные сообщения! В остальных случаях наука либо бесполезна — как в случае с героическим ученым-стоматологом Иззагардинером, вживившим себе в небо дополнительные зубы и умершим от гангрены распухшего языка (новелла Андреева), либо научный поиск оказывается трансцендентным человеческим нуждам — как в случае с Жанэном, изобретателем сверхскоростных локомотивов, один из которых вместе с конструктором внутри взлетел над рельсами и вышел на орбиту Земли — (статья Ракова). Апофеозом обсуждаемого выше принципа неопределенности становится рассказ об археологе Леко-де-Лягише, который нашел образцы античной станковой живописи, которая почему-то повторяет сюжеты и композиции русских передвижников — «Non expectaverunt» («He ждали»), «Сватовство центуриона», «Переход Ганнибала через Альпы». Раков — а это, конечно, он — завершает статью об археологе жестом неопределенности:

Нам остается только добавить, что самое тщательное исследование найденных Л. -д. -Л. памятников, как и мест их находки, не дает ни малейшего основания подозревать покойного ученого в мистификации. Его многолетняя научная деятельность — пример безупречного служения любимому делу.

Что же касается судьбы открытых им произведений — можно сказать, что их до сих пор окружает тайна.

Если это не подлинные вещи, то кто их создал? Кому понадобилось замуровывать их в развалинах древней виллы?

Кто мог знать, что в 1922 г. в данном месте начнутся раскопки?

Но, с другой стороны, разве можно допустить предположение, что, спустя много веков, столь таинственно и полно совпали бы образы, созданные художниками разных культур и стран?

Взятые вместе скептические тексты НП о деятелях религии и науки могут быть прочитаны как самобытные и интуитивные предвосхищения того сомнения, которое станет центральной темой «Состояния постмодерна» (1979) Ж. -Ф. Лиотара. Как известно, толчком для размышлений Лиотара послужило новое состояние научного знания, которое он определил как кризис легитимации: «...постмодернистская наука строит теорию собственной эволюции как прерывного, катастрофического, несгладимого, парадоксального развития. Она меняет смысл слова „знание” и говорит, каким образом это изменение может происходить. Она производит не известное, а неизвестное. И она внушает модель легитимации, не имеющую ничего общего с моделью наибольшей результативности, но представляющую собой модель различия, понимаемого как паралогия». Отсюда следует вывод о кризисе всей парадигмы Просвещения и о недоверии к ее метанарративам как основании для состояния постмодерна.

Показательно, что рядом с научным знанием в НП стоят религиозные дискурсы. Сосуществование и гибридизация научного (просветительского) и религиозного (провиденциального) знания в высшей степени характерны для идеологии и культуры сталинского и — шире — советского общества. Даже «Роза Мира», задуманная Д. Андреевым как альтернативная теология, несет на себе сильный отпечаток советской (квази)религиозности. По истолкованию М. Эпштейна, «„Роза Мира” — это учение мистического коммунизма, обозревающее в коммунистической перспективе не просто социально-историческую судьбу человечества, но „панораму разноматериальных миров”, „миллионные содружества душ”».

Подрыв метанарративов рационального и трансцендентного знания происходит в НП в режиме шутки, он не претендует на масштабные обобщения. Обобщения возникают помимо воли авторов на формальном уровне: истории, сочиняемые Андреевым в новеллах о религиозных деятелях, звучат как фабулы для романов Владимира Шарова, а биографии ученых, сочиненные Париным и Раковым, как будто бы заготовлены впрок для тех же братьев Стругацких или Василия Аксенова.

Попытки синтеза

Три основных автора НП — Л. Раков, Д. Андреев и А. Парин, — оказавшиеся рядом по (не)счастливому стечению обстоятельств, воплотили в себе три важнейших дискурса советской интеллигенции: эстетический (модернистский), мистический (религиозный) и научный. Как видим, шуточный синтез этих дискурсов стал почвой, где зародились важнейшие философские принципы того состояния умов, которое будет названо постмодернизмом: онтологическая неопределенность (размывание границы между фикцией и историей) и недоверие к метанарративам — как рационалистическим, так и религиозным. Но то, что синтез этот был шуточным и комедийным, разворачиваясь в форме интеллектуальной игры (рискованной, но в то же время отвлекающей от повседневной беды), сыграло особую роль. Поиски собственно комических решений привели к тому, что в НП сложился ряд риторических приемов, которые на уровне сюжета осуществляли то, что можно сравнить с деконструкцией, то есть со снятием бинарных оппозиций — важнейшим философским принципом постмодернизма.

Пример НП не менее важен как подтверждение известного тезиса формалистов о рождении нового художественного зрения из сдвига старых форм. Формалисты доказывали: «Новая форма является не для того, чтобы выразить новое содержание, а для того, чтобы заменить старую форму, уже потерявшую свою художественность». НП являет новую форму, и это явление знаменует рождение нового, как потом станет понятно, постмодернистского типа художественного сознания. В полном соответствии с исторической концепцией формализма НП создает новую форму путем пародии, в которой, по Тынянову, «обязательна невязка обоих планов, смещение их». Историческая энциклопедия, пародируемая в НП, представляет собой форму, которая не сводится только к советскому дискурсивному репертуару, а скорее отсылает к традиции Просвещения, в свою очередь соединившей историю с телеологией, основанной на концепции разумности и политического прогресса. НП в первую очередь подрывает эту телеологию, превращая мировую историю в собрание анекдотов о чудаках, чья историческая деятельность сомнительна и с точки зрения ее разумности, и с точки зрения ее прогрессивности. Комизм созданных авторами НП «пародических личностей» (термин Тынянова) связан с вторжением «внесистемных» элементов — «в итоге этого включения системность разрушается (вернее, выясняется ее условность)». Разрушение системности просветительского (и советского) историзма осуществляется в НП благодаря синтезу, а вернее будет сказать — гибридизации дискурсов интеллигентской культуры (эстетического, научного и религиозно-мистического). Но глубина этой шутливой энциклопедии состоит именно в том, что в ней пародийному сдвигу подвергается форма одного из самых влиятельных метанарративов модерности — исторического нарратива.

Вряд ли случайно эта книга была написана в тюрьме жертвами террора. Именно сталинизм создал тот кризис легитимации, о котором через четверть века напишет Лиотар. Именно опыт террора обнажил для авторов этой книги тщетность упований на мощь, социальный авторитет и защитную силу науки, культуры и религии. Все эти «крепости» оказались ненадежной защитой от террора. И хотя Раков, Андреев и Парин, как и многие другие советские интеллигенты, продолжали искать в них источники сил для сопротивления тому ужасу, в который они были погружены, вместе с тем они не могли не задуматься о причинах поражений и, более того, об ответственности их «родных» дискурсов за торжество варварства и насилия.

Критическая мысль, которая одновременно могла бы и ободрять, и освобождать, требовала новых форм для своего воплощения — и в «Новейшем Плутархе» они были найдены. Именно эти формы и стали прототипическими для русского постмодернизма. Так что не будет преувеличением сказать, что подобно тому, как западный постмодернизм рождается из трагического по тональности осмысления уроков Холокоста, российский постмодернизм рождается из смеха в ГУЛАГе. Небольшая, но очень существенная разница.

P.S. Эта статья никогда не была бы написана без дружеской помощи Ильи Кукулина, который познакомил меня с «Новейшим Плутархом» и первым высказал мысль о том, что с этого эксперимента начинается история постмодернизма на русском языке. Приношу Илье самую искреннюю благодарность за его идеи.

Материалы нашего сайта не предназначены для лиц моложе 18 лет

Пожалуйста, подтвердите свое совершеннолетие

Подтверждаю, мне есть 18 лет

© Горький Медиа, 2025 Все права защищены. Частичная перепечатка материалов сайта разрешена при наличии активной ссылки на оригинальную публикацию, полная — только с письменного разрешения редакции.