Феномен ГУЛАГа: интерпретации, сравнения, исторический контекст. Под ред. Майкла Дэвида-Фокса. СПб.: Academic Studies Press / БиблиоРоссика, 2020. Перевод с английского О. Бараш, И. Нахмансона, М. Маноцковой, В. Сокова, К. Тверьянович, А. Черного, И. Буровой, М. Абушика, Е. Нестеровой. Содержания
Британские и советские лагеря: сравнительный разбор
Британия, родина либеральной мысли, породила тем не менее также и лагеря. Такова наша реальная история, которой еще предстоит всерьез заняться — как историкам империи, которые частенько отмахиваются от нашего неприглядного лагерного прошлого, так и историкам советской эпохи, поскольку такой подход позволяет рассматривать ГУЛАГ в более глобальном контексте. С помощью детального сравнительного анализа следует ответить на два главных вопроса: во-первых, каким образом опыт британской лагерной системы XIX столетия повлиял на дальнейшее развитие лагерей в Советском Союзе и Третьем рейхе? Существовала ли непосредственная кадровая и политическая преемственность между имперской и тоталитарной системой? Во-вторых, какие структурные параллели существовали между лагерными системами различных режимов? Каким образом в лагерных системах разных государств адаптировались базовые идеи социально-политических угроз, преступности и исправления преступников в системе снабжения и в целом организации жизнедеятельности лагерей?
Детальный сравнительный анализ лагерных систем (к которому историки пока лишь подбираются) неизбежно требует оговорок о серьезных различиях — скажем, между британскими и советскими лагерями (как и немецкими, китайскими и прочими), а также о различиях между лагерями даже внутри единой государственной системы. Очевидно, что британские каторжные лагеря и временные лагеря для зараженных чумой или голодающих имеют ряд важных различий, пусть все они и мотивировались одними глубинными установками. Аналогичным образом различались и условия пребывания в ГУЛАГе в зависимости от времени и места: при Ленине или Сталине, на каторжных работах в Сибири или в какой-то обычной исправительной колонии, и так далее. То же относится и к нацистской Германии: лагерная система 1933–1938 годов предложит куда более щедрый материал для сравнительного анализа, чем газовые камеры в Освенциме, ставшие скорее радикальным примером обширной системы немецких лагерей, нежели ее нормой. Сама история требует, чтобы мы с особым вниманием проходили каждый ее поворот и перекресток; но историк и сам постоянно рискует оказаться в незавидном положении не узнавшего типичный для разных исторических путей поворот. В такой ситуации, пожалуй, полезно было бы расширить «круг подозреваемых», перейдя от привычных сопоставлений системы ГУЛАГа и нацистских лагерей к, скажем, системе лаогаев — тюремных ферм и колоний в КНР, или нынешним «ГУЛАГам» в Северной Корее. При таком подходе удобное и привычное различение на «либеральных» (вроде Британии) и «авторитарных» (СССР) может зазвучать по-новому, порой даже меняя своих адресатов. Подобный анализ также поможет глубже понять культурные и материальные предпосылки развития современных лагерных учреждений.
Непосредственные связи
До 1920-х годов, говоря о «концентрационных лагерях», комментаторы и политики зачастую подразумевали колониальные лагеря Британской империи. Все газеты мира писали об Англо-бурской войне, разнося тем самым семена будущих лагерных систем. На региональном уровне война спровоцировала качественные изменения в южноафриканских колониальных режимах; конечно, европейские державы конкурировали между собой за колониальное господство, но в то же время их связывали отношения взаимного партнерства. Так, немецкая делегация внимательно ознакомилась с лагерями англичан в Южной Африке, и через пару лет Германия уже развернула свои собственные, где затем истребляла племена нама и гереро (1904–1905). Ну а кайзеровские колониальные лагеря, в свою очередь, «вдохновили» нацистские лагеря 1930-х годов; впрочем, это тема отдельного обстоятельного исследования.
Британские лагеря, кстати, довольно часто приходили на ум политикам и идеологам Третьего рейха. Можно вспомнить, скажем, характерную перепалку Германа Геринга с британским послом Невиллом Хендерсоном, когда нацистский лидер схватил с полки энциклопедию и вслух зачитал начало словарной статьи: «Konzentrationslager: впервые применен Британской империей во время бурской войны». А спустя год уже сам Гитлер публично заявил о том, что именно англичане создали прецедент, когда «изобрели» концентрационный лагерь, «а немцы, — продолжал он, — просто прилежно выучили английские уроки».
Словом, очевидно, что журналистика и колониальные отношения между странами способствовали мировому распространению британского «новшества». Тем не менее историкам еще предстоит выявить конкретные пути, которыми британские идеи шли на службу более поздним политическим режимам. К примеру, предположения Ханны Арендт о преемственности, связывающей колониализм с насилием в XX веке, очень заманчивы, однако требуют дальнейших строго научных подтверждений (особенно в контексте советских лагерей). Для исследования глобальной родословной советского ГУЛАГа весьма плодотворным представляется анализ общественного резонанса, произведенного в царской России известием о концентрационных лагерях соперничающих колониальных держав. Первым же именно советским деятелем, публично высказавшимся по поводу лагерей, был Л. Д. Троцкий: он пристально следил за противостоянием в Южной Африке, так что, скорее всего, позаимствовал идею лагерей именно у англичан. Но так ли сильно влияет осведомленность в резонансных вопросах на реальные политические решения? На этот вопрос у исторической науки удовлетворительного ответа пока нет.
Изучая предположительную генеалогию и иные связи советской (как и любой другой) лагерной системы, все же не стоит преувеличивать роль британского «прецедента» до некоего образца для всех будущих лагерей. Куда большее влияние на становление системы ГУЛАГа оказали ярость Первой мировой войны и революционная повестка межвоенных десятилетий; к тому же, не считая борьбы за влияние в Афганистане, Россия довольно мало напрямую контактировала с британским колониализмом. Таким образом, изучая межкультурные и межгосударственные связи, не стоит также забывать и о коренных различиях в пройденном народами и государствами историческом пути.
Структурная преемственность
В дополнение к поискам (и вне зависимости от успешности таковых) конкретных лагерных «родословных» следует также уделить серьезное внимание исследованию общих закономерностей развития на уровне глубинных социополитических структур. Изучение британских лагерей выявило, как мы видели, целый ряд культурных предпосылок, роднящих британскую систему с советским ГУЛАГом и прочими лагерями. Лагерное снабжение и в целом обеспечение жизнедеятельности, упор на дидактическое и трудовое исправление, наказание и реабилитация, а также изоляция политических арестантов — вот, пожалуй, главные темы для сравнительного структурного анализа.
Как британские, так и советские чиновники действовали в парадигме трудовой идеологии, выкристаллизовавшейся на фоне общеевропейской индустриализации и развития фабричного производства. Отлаженная практика применения арестантского труда на крупных общественных работах в метрополии определила трудовую политику и индийских лагерей для голодающих или ссыльных: рабочий день арестанта начинался в семь утра, к полудню дозволялось передохнуть и перекусить скудным пайком, затем работы возобновлялись и продолжались уже до конца дня. Лагерные руки рыли каналы, трамбовали будущие магистрали и укладывали железные дороги — главный символ британского благосостояния; и все это — практически даром! Однако же лагерный труд нес и дидактическую функцию, так что, даже если работы не было, она все равно была: скажем, в голодных лагерях в Индии обитателей заставляли перетаскивать валуны из одной груды в другую — «ради блага самих же трудящихся».
Дискурс трудовой реабилитации был весьма актуален и в южноафриканских лагерях, где помимо прочего ставилась также и цель подготовить заключенных к условиям современного, индустриального мира. Опираясь на индийский опыт, в африканских лагерях применяли «систему рабочих отделений», не позволявшую лагерным обитателям «попусту тратить время». Чернокожие африканцы попадали в тяжелейшие условия каторжных работ; белым африканерам (особенно женщинам и детям) приходилось несколько легче, а за работу порой даже немного платили. Женщины работали в швейных цехах, прачечных и убирали территорию и помещения, а юноши и мужчины «рыли, копали, драили, кололи <...> и выполняли иную необходимую работу». Труд и суровая дисциплина лагерной жизни, по выражению одного чиновника, были призваны помочь заключенным «не пасть жертвами современного мира». Уникальный расово-политический климат, исторически сложившийся в Южной Африке, весьма благоприятно влиял на плоды подобной социальной инженерии, особенно богатый урожай которой пришелся на время массовых бурских лагерей, где концентрировался «странный» контингент то ли полуцивилизованных, то ли полудиких людей, которые, несомненно, «отчаянно нуждались в попечении и руководстве». В общем и целом как британская, так затем и советская лагерные системы были одержимы созданием тотально дисциплинированной рабочей силы.
Итак, арестантам бурских лагерей зачастую приходилось не столь тяжко в сравнении с обитателями ГУЛАГа. Однако прочим британским колониям повезло в этом отношении куда меньше, поскольку их обитателям грозило скорее истребление, чем исправление. Наиболее яркий пример тому — голодные лагеря, где руководствовались расовыми предрассудками вкупе с капиталистическими убеждениями о вреде и недопустимости «дармовой» и «всеобщей» благотворительности. И так уже изможденные голодом бедняки вынуждены были отдавать себя фактически в рабство за мизерную пайку, что выливалось в массовые болезни и резкий скачок смертности. Вот, к примеру, выдержка из медицинского осмотра подопечных голодного лагеря в Броче: «...состояние работников приближается к критическому. Молодые и здоровые при поступлении, они обратились в истощенные, еле передвигающиеся тени. Все осмотренные существенно потеряли в весе, и с каждым днем болезненная худоба лишь разрастается». Несомненно, умирающие от голода получали в лагерях известную поддержку, взамен, однако же, подвергаясь — по Солженицыну — «истребительно-трудовым» работам.
Гольфо Алексопулос указывает, что тема питания и в целом снабжения в ГУЛАГе заслуживает пристального изучения; в этом отношении нелишним будет провести сравнение и с выделением пайков в британских лагерях. Так, скопированные с работных домов голодные лагеря переняли со всем прочим и главный «оплот дисциплины» — «обеденный час», в который заключенным раздавались пайки, дотошно соразмерные их рабочей продуктивности. Стремясь изо всех сил сократить издержки на пропитание голодающих, лагерные начальники постоянно экспериментировали с размером порции, пытаясь нащупать минимум, «необходимый для поддержания жизни». Не жизни даже: то была какая-то «жизнедеятельность», голое функционирование биологического существования, нарочито отрезанное от какого-либо подобия уюта и здоровья. Критики клеймили лагеря помощи голодоморными приютами, «растягивающими смерть до процесса умирания, не дозволяя мучениям окончиться одним махом». Система штрафных пайков применялась и в африканских лагерях, причем порции политических заключенных были «до того неадекватны», что, по мнению ученого-диетолога Джона Холдейна, «без дополнительных средств пропитания [которые иногда можно было купить в лагерной лавке] голодная смерть наступала через пару месяцев (или ранее, в случае наличия сопутствующих заболеваний)». Открыв в лагерях торговые площадки и выплачивая заключенным грошовое жалованье, британские власти стремились сохранить видимость чинного и открытого капиталистического предприятия. Однако же, не считая вывески, гласящей об идеологических разногласиях, что в советских, что в британских лагерях, присутствовало практически идентичное отношение к заключенным через призму труда и пайков.
Также внимания заслуживает медицинская помощь политическим заключенным и прочим «проблемным» обитателям лагерей. В типичном для новых политических реалий стремлении к тотальному порядку внутрисистемной организации, в британских и советских лагерях заключенные группировались в соответствии с их работоспособностью, социальным классом, политическими взглядами и тому подобными критериями. Чумные лагеря привнесли в систему отбора также и медицинский критерий, взятый в дальнейшем на вооружение и прочими лагерными учреждениями. Выше уже указывалось на сходство колониальных карантинных практик с их армейскими предшественницами, так что вовсе неудивительно, что для подавления народных волнений южноафриканские колониальные власти обратились к эпидемиологическим практикам сегрегации и изоляции. В соответствии с «рациональными и научными принципами», отточенными еще в XIX столетии, власти массово отправляли политически «неугодных» за колючую проволоку, где им, по разумению властей, предоставлялся шанс исправиться.