Рональдо Менендес «Остров Паскали»

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Рональдо Менендес

Остров Паскали

Перевод с испанского Марии Толстой

* * *

День первый

«Теперь уже всякий частный человек считает в лице своем оскорбленным все общество», — писал Николай Гоголь в одной из своих «Петербургских повестей». И так случилось, что я вполне сознательно поддался искушению объяснить, в чем состоял смысл жизни Паскуаля Гонсалеса, доверив его историю бумаге.

Мой герой, помимо того что болтун и, как мы его прозвали, резиновая башка, — один из тех, кто представляет себе жизнь человека в виде череды исторических моментов.

«Твой долг — записать мое свидетельство, — сказал он, положив передо мной полиэтиленовый пакет с кассетами. — Спрашивай о чем хочешь». Я в очередной раз оказался не готов оправдать искренних посреднических ожиданий моего друга Джей Ви и сослался на занятость (бесстыжее общее место), чтобы объяснить свою уклончивость. Однако сказал, что мы обязательно увидимся позже. Ни капли досады не отразилось на лице резиновой башки — наоборот, он принял мой вероломный отказ с наивностью шизоида, увидевшего во мне писателя и джентльмена вместе взятых.

Когда мы вышли из лечебницы «Ларко Эррера» — это мрачное место в Лиме имеет гаванский аналог под названием «Масорра», — я заметил, как биомагнитная аура моего приятеля Дж. В. потускнела, и решил стоически принять его дружеские упреки.

— Чувак, ты в своем уме? Мы столько старались, чтобы попасть в больницу, а ты упускаешь возможность взять у него интервью! — Я пытаюсь скрыть свою незаинтересованность и приподнимаю пакет с кассетами. Но Дж. В., опытный журналист, не поддается. — Ты много чего мог бы узнать, и я тебя уверяю, этого не будет на кассетах. — Выражением лица я пытаюсь показать, что не доверяю тому типу. — Послушай, он не конченый псих, хоть и помещен в больницу, а ты упустишь потрясающую историю.

Дж. В., как всегда в подобных случаях, прерывает свои замечания и нервным покашливанием дает понять, что более недовольного человека в Лиме сейчас нет. Я же, грубо игнорируя его проницательность, заявляю:

— Не волнуйся, я сначала послушаю кассеты и лучше пойму, какие вопросы ему задавать…

— Не хочешь — не надо. Но если все же решишься, скажи — я тебе помогу.

Думаю, окажись на месте Дж. В. кубинец, решивший, что мой интерес к пакету с кассетами испарится, как только такси привезет меня в Мирафлорес, то он сказал бы иначе: «Как знаешь, старик, но дальше разбирайся сам».

Так я попался на удочку. Все сложилось по закону перевернутой логики: Дж. В. решил, что мне не интересно, но при этом предложил свою помощь (необходимо заметить, что помощь журналиста газеты «Эль Комерсьо», да еще такого уровня, как мой друг, бесценна). А я, в ответ на его предложение, согласился послушать одну из кассет.

Итак, в районе Милафлорес, в доме, где Дж. В. снова меня приютил, раздался уверенный голос Паскуаля Гонсалеса, обращавшийся к невидимому собеседнику:

«Официально я стал агентом Госбезопасности Кубы в 1979 году, но к тому времени уже четыре года добровольно служил осведомителем...»

«Теперь уже всякий частный человек считает в лице своем оскорбленным все общество, что приводит к двойным последствиям: если оскорбленный решает защитить свое доброе имя, будь то с помощью когтей, каменного топора, пистолета или острого языка, он совершает акт правосудия от имени всего человечества. А его обидчик, соответственно, смешивается с грязью и заслуживает полного уничтожения».

Такого рода идеи затуманили разум Паскуалю Гонсалесу. В какой-то момент он решил, что люди, не разделяющие его политических взглядов, угрожают ему, и выставил на защиту обоюдоострое лезвие своего языка. Натолкнувшись на эту мысль в рассказе Гоголя, написанном в прошлом веке, я понял: так происходит с тех пор, как стоит мир, меняются лишь обстоятельства, времена да некоторые имена собственные.

И я сказал Дж. В., как бы объявляя, что мне действительно интересна жизнь Паскуаля Гонсалеса:

— В любых системах были и есть тайные агенты — люди о двух сторонах, похожие на монеты. Они никогда не покажут орла и решку одновременно, и если обращены к вам решкой, то орла вы не увидите. Но именно он выклюет печень тех, кого они принесли в жертву во имя принципов, ничего общего не имеющих с частными соображениями.

День второй

— Вставай, старик, сегодня двенадцатое августа, девять ноль ноль утра — день и час, когда в Перу начинает твориться кубинская литература в твоем исполнении, — будит меня Дж. В.

— Оой, бля…

По-другому не получается. Уже давно я так приветствую каждый новый день. Однажды я уснул во время ночного дежурства на университетском радио и до сих пор не могу понять, почему микрофон оказался включен в минуту моего пробуждения. А сейчас я вижу, как хозяин дома рукой чертит в воздухе кофейник и вопрошает:

— Как ты можешь спать, если я уже встал и поет Фрэнк Синатра..? Видишь, я даже цитирую Брайса Эченике [Альфредо Брайс Эченике — современный перуанский писатель. — Здесь и далее прим. переводчика.]. Сегодня совершенно нетипичный для Лимы день: ты начинаешь писать главную историю в твоей жизни, и к тому же светит солнце.

— Я всегда хотел жить литературой, так что действительно пора браться за главную историю в моей жизни.

Говорю чистую правду. Кажется, это мое единственное искреннее признание со вчерашнего дня.

Я беру пульт и включаю 46-й канал, МТV. Говорю:

— Брайс тоже ошибался. Это не Фрэнк Синатра.

По телевизору идет мультсериал про Бивиса и Баттхеда. Похоже, они на уроке труда в столярной мастерской. Бивис совершенно заворожен разрушительной силой электропилы. Он начинает экспериментировать со всем, что попадется под руку, и распиливает ящики из стола преподавателя, потом сам стол, стулья, телефон, кафедру, папки с документами...

У меня в голове столько вопросов, что я отвлекаюсь на совсем несущественный — как назвать файл с текстом, который ждет от меня Дж. В.? Со вчерашнего дня я только и делал, что врал. Говорю Дж. В., что мне самому интересно, во что все это выльется, стараясь не пояснять, что значит «все это». Бивис решил отпилить себе указательный палец (очарование пилой и все такое). В следующем кадре они уже в больнице, но Баттхед несколько затрудняет работу хирурга, ковыряя у себя в носу отрезанным пальцем Бивиса.

На Кубе даже не знают, насколько утешителен эффект от таких мультиков. Помню, как в семидесятые годы нам показывали советские, псевдооптимистичные мультфильмы, где добро всегда назидательно торжествовало над злом, а зло наказывалось. В конце семидесятых, когда я имел роскошь быть восемнадцатилетним, мы и познакомились с Паскуалем Гонсалесом. Сейчас он меня не узнал, благодаря совпадению нескольких обстоятельств: в тридцать пять я отпустил волосы до плеч, поскольку не мог позволить себе этого в восемнадцать. Из-за голода я исхудал — вытянулся и сузился, повторив форму родного острова. К тому же Паскуаль болен, у него шизофрения, в чем не дает усомниться его длительное пребывание в лечебнице «Ларко Эррера».

Паскуаль был старше остальных. Его прошлое, как он сам говорил, было связано с «Грибами», да так плотно, что и не поймешь, где там была его личная хандра, а где — «грибная». Они представляли собой братство хиппи в чистом виде — из тех, что тусовались в огромных количествах под мостом через реку Альмендарес, пока не были изгнаны и перераспределены в так называемые военные части поддержки народного хозяйства. Он рассказывал, что во время облавы кинулся в реку, предпочтя плавающее в ней анонимное дерьмо лагерному. С тех пор Паскуаль стал чем-то вроде призрака, который блуждал по Гаване, лелея надежду основать новую группировку, не такую, как «Грибы», а, по его словам, более интеллектуальную. И бывал неотразим, когда пел своим натруженным голосом, перебирая струны гитары: «Грибы — это дýхи, цветы на дороге,

Цветы на дороге,
ты береги,
они босоноги,
на тебе сапоги».

Таким я его и узнал, и он позвал меня в новую группу, которая должна была называться «Голое войско неприкаянных теней». Но ни поэтика мира призраков, ни беспорядочность бродячей жизни, обещанные в названии, так и не воплотились в реальность.

Скоро появились остальные члены братства. Фуэлье, чье полное прозвище, Фуэльескуплекс, выделялось скорее звукописью и вряд ли несло смысловую нагрузку, назло всем ветрам был длинноволос, готов противостоять официальным стихиям и имел стойкий иммунитет к соцреализму, хотя вроде бы его отец служил культурным атташе в каком-то посольстве. Книги, которые он приносил, падали глыбами льда в кипящие воды нашего невежества, поднимая волны, расходившиеся концентрическими кругами и исчезавшие в заумных обсуждениях латиноамериканского бума или эстетики Сартра. Еще один персонаж назывался Русским, и он действительно был русским по материнской линии. Выставив в качестве щита свою национальную принадлежность, он прикрывал тревожные ассоциации, связанные с его настоящим именем — Иосиф, — и все время повторял, что это не имя, а дерьмо, но не объяснял, почему. Считал, что мы и сами знаем. Мы тоже так считали. Пятым отцом-основателем был Фидель Наварро. Он увлекался Роке Дальтоном [Роке Дальтон (1935–1975) — сальвадорский поэт-коммунист], носил звучное имя, имел тесные связи с марихуаной, но, главное, был пятым, что позволило нам называть себя Пентагоном во главе с Фиделем.

В первые месяцы лидером был Паскуаль, и нас скоро стало больше, чем пять. Откуда-то посыпались, как из рога изобилия, девчонки, хлопавшие глазами в восхищении от нашей альтернативной гениальности. Они занимались с нами любовью, а не войной и пели наши дурацкие песни. Сначала мы хотели просто развлекаться и разгонять густую островную тоску и были уверены, что скоро создадим лучшую кубинскую литературу к удивлению всего общества, которое будет жить теперь не хлебом единым, а еще и нашими произведениями. Но, чтобы оно смогло оценить все намеки и оттенки смыслов, нужно, конечно, эстетически перевоспитать его, что будет, впрочем, «лайтовой» — как, отдавая дань моде, сказал бы мой друг Дж. В. — частью великой задачи.

Первый раз мы попробовали травку, когда ее принес Фидель Наварро. Он любил повторять: траву надо не топтать, а курить. И вот он явился с экземпляром «Голого завтрака», заметив: с таким совпадением не поспоришь. Достал из книги три сухих разлапистых листика и сказал, что это его личный урожай. Паскуаль захлопал в ладоши. Остальные нервно сгрудились вокруг.

— Поднесите лампу, — попросил он, — нужно ее измельчить, сделать что-то вроде волшебной горы. Скрутить. Это целое искусство, особенно для неофитов. Паскуаль принес полоску папиросной бумаги и равномерно насыпал нарубленную травку, пояснив: а теперь надо представить, будто ласкаешь клитор, но в итоге сам же сотворил такую халтуру, что нам в голову невольно пришла ассоциация с грубым насильником. Бумага смялась, травка рассыпалась, и Фидель, заявив, что он все сделает лучше и пусть уже отдадут Кесарю кесарево, перешел от слов к делу. Косяк мира пошел по кругу. Мы, не нарушая правил благопристойности, боролись за право обладания дымящейся самокруткой и жадно затягиваясь, медленно выпускали колечки дыма. Моя очередь шла за Паскуалем, на которого Русский смотрел словно со дна колодца. Я заглотил едкий дым в легкие.

— На то это и косяк — пояснил Фидель — ты давай полегче, цепляйся, чтобы совсем не улететь. Теперь я был владельцем сокровенного дыма, я дорожил им, хотя он ничего особенного собой не представлял, только неопределенный кислый вкус и саднящее горло.

В тот день, обкуренные, с пересохшими глотками, мы решили напечатать брошюру. Паскуаль обрисовал идею: три-четыре страницы, пара стихов, статья и эстетический манифест. Мы будем раздавать их на улицах, напористые, как Маяковский, блаженные, как Джим Моррисон, и мудрые, как Диоген. Мы не ищем дорогу, мы сами есть путь в определенном смысле, и нам совершенно ясно, яснее лунного света, отраженного в воде: К чему дорога, если она не приводит к храму?

И вот в какой-то момент, не зафиксированный часами, пришли три наших девчонки. Помню, откуда-то взялся цилиндр, из него — два кролика, мы все смотрели на цилиндр, а потом на двух кроликов, которых Русский превратил в бутылки рома. Помню море. И фразу: «Море — это время, потерянное в поисках другого берега». Нам было плевать, когда мы обнаружили, что представляем собой восемь голых животных, что вода льнет к голым грудям девушек или их бедра льнут к бокам гиппокампов. Помню еще одну фразу: «Это черный морской конек Рембо!» [Цитата из романа Алехо Карпентьера «Потерянные следы», отсылающая в тексту стихотворения Артюра Рембо «Пьяный корабль».] Плевать нам было и на слепых рыбок, живущих в отверстиях человеческого тела. Помню тень от кораллов под водой. А еще — как я говорил с Паскуалем о рае забвения.

Сейчас, смотря на это сквозь призму прошедших дней, я думаю, что именно той ночью все и случилось. Кто-то крикнул: «Мы едины страхом, не любовью, потому и повязаны кровью». Все, что было после этого, — вариации на тему той протоночи. Спустя десять месяцев, когда группа уже выказывала признаки декаданса, я смог свести поведение моих друзей к определенной логике.

После истории с брошюрой кто-то заметил нам, что такого рода романтизм может быть опасным. И именно я оказался путем, который привел нас к этой опасности (по крайне мере, тогда я так думал), поскольку уговорил маму распечатать брошюру у нее на работе. Явились двое агентов, сразу же показавших матери, что знают о нас все. Она же, защищая нас, изложила им всемирную историю невинности. Но это было не официальным визитом полиции, а скорее обещанием доверия, вот-вот готовым воплотиться в жизнь.

Отец произнес ключевое слово: УЧЕТ. Вы на учете. Это означает, что в какой-то конторе, где нечем дышать, перед упорядоченной по алфавиту картотекой сидит некто, кому платят зарплату за то, что по необходимости он достает учетную карточку, чье содержание тянет на все твои восемнадцать лет. К тебе придут два товарища, — сказал он, — предложат помогать им, и если ты сделаешь решительный шаг и согласишься, то останешься в плюсе. Решительный шаг состоит в том, чтобы открыть глаза, остановиться, научиться подстрекать, а потом доносить. И я согласился. Не из принципа. Не во имя идеалов. Я думал так: время от времени я буду рассказывать им что-то, что не очень навредит другим, а всемогущие они, как и обещали, помогут мне поступить в университет. Воображая себя Раскольниковым, не испытывавшим чувства вины, я заменил убийство на доносительство и обещал себе сделать его безобидным и даже притворным. В конце концов, это было необходимой жертвой для того, чтобы мое литературное призвание, всегда просившееся воплотиться, действительно состоялось. История, которую я сейчас пишу, должна была стать моим отмщением.

— Прочти, старик. Вот что я успел написать, — обращаюсь к Дж. В.

Уже темно, он садится за компьютер и погружается в чтение, словно весь день следил за работой моих пальцев. Исправляет опечатки, советуется со мной по поводу пунктуации и все время улыбается. Я включаю зомбоящик, ищу 46-й канал: там опять Бивис и Баттхед. Они сидят на диване и смотрят клип Smashing Pumpkins. Вдруг Бивис впадает в истерику, и Баттхед, чтобы успокоить друга, решает нанести ему Чумовой Удар в лицо, в то место, где у людей обычно бывает нос. У Бивиса из носа течет кровь, но он приходит в себя, повторяя: I’m bleeding, I’m still bleeding. Тогда Баттхед, всегда готовый прийти на помощь, идет за кухонной тряпкой, чтобы остановить кровотечение. На кухне полно мух и тараканов. В следующем кадре Баттхед со всей своей Чумовой Силой прикладывает тряпку к носу безутешного Бивиса. I’m bleeding, I’m still bleeding — повторяет тот, но теперь все его лицо в крови. Я бросаю взгляд на все еще улыбающегося Дж. В. Бивис ужасно боится, поскольку его друг, страшно взволнованный, решает звонить в скорую. Диспетчер спрашивает, что случилось, и он говорит: Beavis is bleeding, но потом зачем-то поясняет: Beavis’ nose is bleeding. Диспетчер вешает трубку, предварительно объяснив, что так бывает: из носа иногда идет кровь. Баттхед пробует остановить ее с помощью простыни, трусов, носков, но Бивис is still bleeding. Замечаю, что Дж. В. по-прежнему улыбается. Следующий кадр: Баттхед привязывает веревку к кончику носа Бивиса, а другой ее конец — к ручке открытой двери. Затем он производит Чумовой Рывок, мы слышим дикий вопль, и весь экран окрашивается в красный цвет. Дж. В. помрачнел. Он подобрал плечи и вжался в стул. Осталось дождаться нервного покашливания.

— Дерьмо, чувак, — говорит он.

В итоге Баттхед тащит Бивиса в аптеку, покупает пару женских тампонов и запихивает ему в нос. Благодарный Бивис не устает повторять, что все это cool.

— Что, плохо написано? — ничего не могу поделать: когда мне стыдно, я всегда говорю ужасные глупости.

— Написано хорошо.

Я понимаю. Решаю смотреть в телевизор. Бивис и Баттхед охотятся. У каждого в руке мухобойка — они ловят мух по всей квартире. Дж. В. спрашивает:

— И много ты накатал?

— Много. Мне казалось, что почти ничего им не сообщаю, а они делали из этой малости все, что хотели. Но в то время я воображал себя Раскольниковым. Стыдно мне было лишь за один случай.

Рассказываю ему. Меня попросили сфотографировать, как Фидель Наварро курит марихуану. Сказали, что это только для архива, что дела заводить не будут. Я пришел на одно из последних наших собраний, похожих скорее на поминки. Когда мы раскурились, я поднес никем до того не замеченный фотоаппарат к лицу Фиделя и сказал: на память грядущим поколениям. Он не был против, и я отнес снимок куда надо. Прошли месяцы, группа к тому времени развалилась, и вдруг я встречаю его на улице. Он предложил мне покурить и распить бутылку водки. Когда действие алкоголя довело нас до слезливых излияний, я рассказал о фотографии. «Береги себя, старик, и, пожалуйста, прости». Фидель заржал как припадочный, извиваясь, будто червяк на асфальте и брызжа на меня слюной. Больше мы не виделись. Он сказал мне тогда: «Не волнуйся, коллега, я тоже осведомитель. Мы в одной лодке».

Дж. В. смотрит в зомбоящик и начинает нервно покашливать. Бивис и Баттхед наловили Чумовую Кучу мух. Баттхед складывает их в стеклянную банку и убирает в холодильник, затем подходит к Бивису, положившему несколько штук на паутину. Оба визжат от радости, когда появляется Чумовой Паучище и начинает пожирать мух.

День третий

Прозвище «резиновая башка» отвалилось, имени оказалось достаточно. В нем соединились немудреная религиозность и отсутствие воображения: Паскуаль. Правда, ассоциация с резиновой головой была почти неизбежна, когда вы впервые видели его морщинистую улыбку, желтоватое сыроподобное лицо, усыпанное угрями, и то, как эластично выражение радости на его лице сменялось грустью, и наоборот. А теперь он вдруг решил сознаться, что был стукачом. Таким же, как Фидель Наварро или как я.

Судя по кассетным записям — лучше бы им было молча лежать на дне пластикового пакета, — официально он стал агентом в 1979-м, как раз когда наша группировка умерла от старости, но к тому времени уже четыре года был информатором.

Сквозь помехи кассетной пленки пробивается его глухой голос: «Я стал осведомителем по собственному желанию, потому что считал дело Революции справедливым. Своими отчетами я пресекал поползновения пятой колонны и защищал Революцию. Я всегда был суров. Любое несогласие является агрессией со стороны врага».

Я ничего не могу сказать о его шизофрении, поскольку предполагаю, что слишком много данных остаются для меня неизвестными, да и специальных знаний у меня нет. Однако из его рассказов о детстве становится ясно, что его дядя по материнской линии, Северино Гонсалес, страдал параноидальной шизофренией.

Его детство — это Ломас-дель-Брухо, место, не указанное на карте, где-то в районе Кордильера-де-лос-Органос, в западной части острова. Его детство — это до сих пор не имеющие названия горные речки, в которых дядя Северино все время порывался утопиться. Дядя не умел работать на земле, но в какой-то момент стал кричать налево и направо, что он коммунист. Его детство — это наконец две истории, которые нельзя пропустить.

Одним из первых воспоминаний Паскуаля был случай, когда он подслушал разговор своих собак. В полночь, спустив ноги с кровати (в доме был земляной пол, такой же, как и снаружи), он выглянул в окно. Там стояли три облезлые собаки и тихонько вели беседу. Спустя время, признается Паскуаль, он предпочел думать, что ему это приснилось. Однако неоспоримым фактом остались испачканные землей пятки и собачьи глаза, уставившиеся на него сквозь ночь.

Второй случай произошел незадолго до его отправки в школу. Паскуаль раскрыл какую-то книгу и понял, что там написано. Естественно, когда начались занятия, ему пришлось учиться читать по слогам. Но он запомнил, что в одной из толстых маминых книг, которые она держала у постели, в самом конце говорилось: «И дан мне шест, наподобие погонной меры, и сказано: пойди измерь Божий Храм и алтарь. Узнай, сколько там поклоняющихся [Откр. 11:1.]».

Когда он стал подростком, новые воспоминания стали оттеснять предыдущие, и воды новых воспоминаний впадали в воды забвения. Я подозреваю даже, что те две истории из детства могут оказаться миражами больного сознания.

Его единственного друга звали Хосе Луис. Любопытно, что он упоминается лишь в конце третьей кассеты, когда вы уже прослушали описание десяти лет жизни. В этой части Паскуаль рассказывает о работе осведомителя: «Хосе Луис был моим единственным другом благодаря тому, что на момент знакомства я еще не осознавал, что такое дружба. Ему было десять лет, а мне — восемь. Не помню его лица, зато помню руки — крепкие, с вечными царапинами от колючек дикой мимозы. Когда я приехал в Гавану, знакомиться с ровесниками мне мешали стеснительность и чутье, которое превратилось затем в основу моей работы».

Я тоже был информатором. Но мои жертвы (выбираю это неуместное и отдающее мелодрамой слово) всегда оставались моими друзьями. Что, понятное дело, не слишком лестно меня характеризует. А для Паскуаля Гонсалеса окружающие его существа, эти человеческие единицы, были лишь содержанием его работы. Он бы предпочел овеществить их и оставить в стороне, в пространстве, неподвластном чувствам. На той же кассете, чуть далее, он признается: «Мои ближние мне не близки. Моим ближним не стоит ко мне приближаться».

Не очень понятно, как они с матерью оказались в Гаване. Паскуаль рассказывает о переезде как о пороге, переступив который он оказался в шумной гаванской школе, и предпочитает не задерживаться по пути. В начале было не слово, а ужасная робость. Но его призвание к доносительству помогло с ней справиться. Паскуаль всегда считал, что должен докладывать учительнице о проделках одноклассников, о всех мышиных плясках в отсутствие кота. В старших классах случалось, что учителя не хотели его слушать. Тем не менее всегда можно было найти внимательное ухо и анонимную аудиторию. Так что, когда на его немигающий глаз и раздвоенный язык поступил официальный запрос, Агент 0—0—0 Паскуаль Гонсалес уже мог предъявить резюме с опытом работы. Оформившийся характер соглядатая превратил его в политическое животное. Вот он размышляет вслух: «…возможно, вся шваль, которая собралась вокруг меня, покушается на дело Революции. Постепенно я укрепляюсь в этой мысли. Если кто-то ведет себя неправильно, необходимо защищать от него Революцию, даже не задумываясь».

Самыми плодотворными были для него шестидесятые — тогда он потерял невинность и тогда же появились в его жизни «военные части поддержки народного хозяйства». Остановимся сначала на невинности.

Ее звали Елена. Вся она словно сливалась со своими черными волосами. Казалось, она появилась на свет уже в джинсах, забрызганных масляной краской, акрилом, темперой и другими физическими признаками авангарда, согласно последней уличной моде. Ее любимым выражением было: «все течет». Бродя в окрестностях парка Альмендарес, она повстречала Паскуаля и сказала «как же он одинок» и даже начала напевать where do they all come from [Цитата из песни The Beatles «Элинор Ригби» (1966): «откуда они [одинокие люди] все?»], что тот принял за особую проницательность, поскольку действительно считал себя одиночкой и даже повторял за Сесаром Вальехо «я родился таким одиноким, и только» или напевал «откуда взялись все одинокие люди», хотя битлы и были под запретом. На самом деле она говорила это всем мужчинам, с которыми была готова заняться любовью, а не войной. И даже не Троянской войной, хоть и звалась Еленой. И не идеологической войной — это было слишком сложно. А любовью в чистом виде. Естественно, с этим одиноким парнем все потекло в обозначенном направлении. Как часто с ней бывало, в Гаванском парке произошло слияние потоков. Все случилось преждевременно, потом не получилось вообще, потом опять не получилось — и она влюбилась. Свела его с ребятами, постоянно тусовавшимися в сырой тени речки Альмендарес, под мостом. Тунеядцы, решил Паскуаль, называют себя «Грибами», вероятно намекая на привычку закинуться галлюциногенными грибочками, в изобилии плодящимися на коровьих лепешках. В компании «Грибов» у Паскуаля с Еленой все наконец получилось как надо. Другого выхода не было: эти ребята все время повторяли: «любовники должны быть качественными и дисциплинированными». Потом все получилось с Сандрой, той еще штучкой. Потом — с Беренисе, чье дыхание отдавало табаком. А затем и с другими непритязательными девчонками.

Его доносы на «Грибов» были пространны и полны недоумения. Там говорилось, что лишь по недосмотру в нашем обществе, совсем к этому не располагавшем, развелась такая микрофлора. Правда, политику у них обсуждать было не принято. «Грибы» просто хотели быть — влажными, бледными, способными к фотосинтезу. Но существовать им пришлось недолго, поскольку на горизонте появились «военные части поддержки народного хозяйства», а Паскуаль Гонсалес считал первостепенной задачей стереть врагов с лица земли, и вот его свидетельство: «Благодаря ВЧПНХ эти тунеядцы исчезнут. Их посадят и заставят трудиться ради общего блага, чего они еще никогда не делали». В день облавы он предупредил свою Елену: не ходи к ребятам, сегодня привезут троянского коня. Эта метафора, считал он, должна была ей намекнуть на опасность, не нарушая конфиденциальности. Больше они никогда не виделись. Никогда больше не встречались и те поздние карибские грибы под мостом Альмендарес.

После того случая, как выразился бы математик, объясняющий уравнение, у Паскуаля изменилось значение. И тут образовалось «Голое войско неприкаянных теней». Мы были целиком его детищем, продуктом Революции, совершаемой его руками. Он посвятил нам свой талант, свой внимательный слух, свое недреманное око и зрелое осмысление своего призвания. В начале пятой кассеты он говорит: «Для борьбы со всякой швалью не нужно ждать, чтобы она замарала тебя. Можно самому пойти к ней, заглянуть внутрь и найти грязь. Ее легко можно узнать по запаху, а у меня хороший нюх».

Боюсь, сейчас я могу уступить ассоциациям, способным нарушить верность памяти. Вспоминаю его резиновое лицо. Помню, он всегда усмехался и вел себя осторожно-нерешительно. Когда мы заговаривали о политике, он обязательно спрашивал, что мы собираемся делать. Он принес нам Джорджа Оруэлла, рассказал о Солженицыне, Булгакове и о Пастернаке. Вспоминаю, как он прервал песню, которую мы запели нестройным хором, и уточнил: «Все это писатели второго ряда, типа соцреалистов, но с обратным знаком». Помню еще, как он сказал, что Падилья буржуазен, прекрасный поэт, но буржуа, решивший выйти из игры [Эберто Падилья (1932–2000) — кубинский поэт, подвергшийся преследованию со стороны режима после выхода сборника стихов под названием «Вне игры» (1968).]. Для Паскуаля «выйти из игры» означало покинуть остров. «Надо исправлять ошибки изнутри, не предавая дело Революции», — говорил он.

Он кратко описывает доклады, составленные о каждом из нас. Но то, что я услышал о Фиделе Наварро и обо мне, таких же, как и он, осведомителях, было жалко и смешно. Агент 0—0—0 ни на секунду не подозревал, что мы могли быть из «своих». В одном из собственных аккуратных отчетов я написал: «Паскуаль не представляет угрозы для дела Революции, разве что собирает людей, чтобы они вели смелые разговоры, и распространяет сомнительную литературу». Когда я сдавал его, меня попросили объяснить, что я имел в виду под «сомнительной литературой» и непременно выяснить, где он берет книги. Я, кстати, так и не узнал, возможно, сама же полиция его и снабжала.

В конце Паскуаль признается, что лишь однажды почувствовал ничтожность своего дела — когда смотрел фильм «Остров Паскали». Действие там разворачивается на одном из островов в Эгейском море во времена Османской империи. Паскали, главный герой, — доносчик. Всю свою жизнь он посвятил составлению подробных докладов для императора, чьего лица никогда не видел. Наблюдательный, скрытный, как все стукачи, он привык к настоящему, непритворному одиночеству. Дружил только с английским археологом и одной красивой женщиной. И тут при раскопках обнаруживают статую Афродиты, не успевшую стать жертвой имперских грабежей. В конце концов он пишет донос. Пригоняют солдат. Несчастный случай. И Паскали видит, как статуя с высоты падает на тело его подруги.

Сходство имен произвело на него впечатление, и Паскуаль узнал себя в ужасной сцене: Паскали снится сон, в котором доносчик (он сам) бессмысленно мечется, преследуемый навязчивыми мыслями, по темным улицам. Внезапно он оказывается в лабиринте из стен, в глубине какого-то нежилого здания. Открывает одну из дверей, и на него высыпается кипа бумаг — его же докладов, всех составленных за его жизнь доносов, которые никто никогда так и не прочел.

День четвертый

— Ооой, бля.

На 46-м канале снова Бивис и Баттхед. Бивис психует, потому что хочет выпить пива, но хозяин соседнего бара отказывается продавать алкоголь несовершеннолетним. Тогда они решают сделать все возможное и даже больше, чтобы выпить пива, и отправляются в Клуб анонимных алкоголиков. Там они видят лишь очень ответственных раскаявшихся чуваков, которые делятся своим печальным опытом.

— Хочешь прочитать, что я уже написал?

Представьте себе пустое пространство, равное Целой Вечности: примерно столько времени прошло, прежде чем Дж. В. мне ответил.

— Нет. Я лучше прочту все вместе, в конце.

Тем временем Бивис и Баттхед пытаются соблазнить ответственных чуваков и говорят, что было бы очень клево пойти в соседний бар и пропустить по пивку — холодному, пенящемуся и тому подобное, все такое cool.

— Мне нужно пойти поговорить с Паскуалем — говорю я Дж. В. — Задам ему несколько вопросов, чтобы закончить рассказ.

— Ну так пошли.

Перед уходом я замечаю, что Бивис и Баттхед убедили очень ответственных ребят из Анонимных Алкоголиков снова стать Знакомыми Алкашами из бара на углу; там все очень cool, ребята за что-то пьют и говорят о бейсболе, а Бивис и Баттхед препираются с барменом, чтобы тот продал им холодного пива. Я также замечаю, что в такси, сидя рядом со мной, Дж. В. стал самым молчаливым типом в Лиме.

— Паскуаля выписали, — говорит мне Дж. В., наведя справки в информационном бюро больницы «Ларко Эррера».

— Я должен взять у него интервью, старик, выясни, где он живет.

Пачакамак — опасное место, это дело известное. Полтора часа ты сидишь в такси и изучаешь разнообразные пейзажи, в то время как Лима постепенно остается позади. Пачакамак — туристическое место, но похуже, чем пригородные трущобы. Именно туда впервые отвез меня на экскурсию Дж. В., когда я только приехал в Лиму. Я был в археологическом экстазе, однако, облазив храмы Луны и Солнца, сказал ему с издевкой: «Значит, это и есть те глиняные горы, где сидели индейцы, — поэтому они и вымерли». «Их истребили, чувак», — сказал мне Дж. В., не переставая улыбаться. Времена меняются. Пейзаж меняется по мере удаления от Лимы. Вдоль шоссе, как столбы, стоят продавцы. Они предлагают кукурузу, пляжные полотенца, запчасти для автомобилей, газеты «Эль Комерсьо» и «Ла Република». Слева, в иссохшей пыли, «расцветают» так называемые молодые пригороды, новые трущобы. Указываю Дж. В. на огромный транспарант с надписью «Коллективное поселение им. Сесара Вальехо». Пытаюсь представить себе большой человеческий муравейник на Кубе, названный в честь Алехо Карпентьера, но потом вспоминаю, что на улице Трокадеро, в подобном доме 162 жил Лесама.

Мы приехали. Пачакамак не просто похож на опасное место, это действительно опасное место. Это метафизическое захолустье лабиринтообразной формы, пронизанное невыносимым запахом фританги и едва скрываемыми враждебными взглядами его обитателей.

— Это кубинцы, — говорит мне Дж. В. — Поговори с ними.

Я спрашиваю у них, как найти адрес. Я друг Паскуаля Гонсалеса. Они показывают мне пыльную улицу, затем какую-то глиняную лачугу, покрытую циновками, которая без изменений воспроизводится до тех пор, пока мы не подъезжаем к дому нашего человека в Пачакамаке.

Он приветствует нас без эмоций, и я задаю ему свой первый вопрос:

— Ты узнаешь меня?

Под его взглядом я представляю, что он что-то ищет на дне моих глаз, а потом говорит:

— Да, конечно, узнаю, ты тот самый писатель, который приходил ко мне в больницу, чтобы рассказать мою историю. Я ждал тебя.

Здесь поддельный журналист (то есть я) приходит в отчаяние, потому что он вынужден втискивать в смирительную рубашку полезное содержание истории, а не повторяющиеся отступления, которым подверг нас Паскуаль Гонсалес, как будто взимая оплату за то, что мы слушали его.

Он исчезает и появляется с тремя чашками.

— Кофе по-кубински, — объявляет он.

Я задаю ему свой второй вопрос:

— Как ты оказался в Перу?

— Это жуткая история, — говорит он.

Он отрывает фильтр от сигареты «Кэмел» — самые крепкие, что здесь продаются. Затем поджигает один конец (зажигалка жестяная, в форме пистолета). Закуривает — но волнообразное колебание его живота не соответствует целенаправленным движениям руки, — и начинает рассказывать мне свою жуткую историю.

После работы с той группой, с «Голым войском…», его начальство поняло, что теперь он может стать агентом государственной безопасности и выполнять настоящие задания. «Представьте себе, что я почувствовал, когда меня проверили на моральное соответствие, отправили отдыхать в специальный санаторий в Эскамбрае, а затем провели курс обучения. Это был как раз 1980 год, который запомнился тем, что кубинские подонки, числом в несколько тысяч, силой захватили посольство Перу», — рассказывает он. Его задача заключалась в том, чтобы перепрыгнуть через ограду посольства, как любой другой перебежчик, покинуть Кубу и через Перу отправиться в Майами, где он получит новые инструкции. «Я никогда не чувствовал такой ненависти, — говорит он мне, — как во время этих трех недель в посольстве. Представьте, что вы живете с тысячами людей и ненавидите не то что всех, а каждого в отдельности, испытываете отдельную ненависть к каждому, терпите двойное дерьмо — то, которым они гадят ежечасно и повсеместно, и то, что они говорят. Ненависть продолжала расти, пока не стала невыносимой, пока не перестала казаться ненавистью, когда он приехал в Лиму и был вынужден несколько месяцев жить в палатках в парке Тупака Амару. По словам Паскуаля, тогда произошло откровение. Он украл Библию, которую кто-то оставил без присмотра, открыл ее наугад и прочитал отрывок из книги Бытия, где Авраам готов принести в жертву своего сына. Сын спрашивает его при виде ножа: «Где же агнец для всесожжения?» На что Авраам отвечает: «Бог усмотрит Себе агнца для всесожжения, сын мой». Долгими ночами, казавшимися одной единственной ночью, он обдумывал этот отрывок, но так и не понял его. Наконец он не смог больше терпеть и обратился за помощью в кубинское посольство. Они нашли ему комнату в районе Римак и дали немного денег. Это были дни и ночи, разделенные лишь страхом, с которым Паскуаль раз в неделю забегал в винный магазин на другой стороне улицы. Затем наступил его первый большой кризис, который он упорно называет фатальностью...

Он берет свою жестяную зажигалку, направляет мне в лоб и нажимает на курок. Следующие слова надо услышать его голосом, а не читать:

— Как видите, это подделка. Безвредное пламя, дозированное, только чтобы поджечь кончик сигареты «Кэмел», — единственное, что могут курить кубинцы в этой стране, кроме самокруток... Я спал в своей комнате в Римаке – был жертвой сна, в котором непрерывно звучали евангельские слова о том, что вера может все. Вдруг меня разбудили крики футбольных болельщиков. Матч закончился, и фанаты «Альянса Лима» праздновали какую-то победу над университетской командой «Ла У». Ребята хотели повеселиться в соответствии с древней традицией, насажденной полчищами саранчи. Нет такого вида спорта, который кубинец ненавидел бы больше, чем футбол. Он противоположен бейсболу. Мяч огромный, его бросают на траву, начинают гонять вперед-назад, пытаясь загнать в клетку. Потом все выплескивается на улицу. Ээе-оле-оле-оле, мы надрали задницу Университету и так далее. Машина соседа поднята на воздух и плывет над морем ребят, которые просто хотят немного повеселиться. Я ворочаюсь в постели, ложусь так, чтобы одно ухо было прижато к матрасу, а другое затыкаю рукой. Но беспорядок усиливается, спортивный энтузиазм нарастает (к этому моменту соседская машина похожа на ковер-самолет, на котором пытаются взлететь примерно двадцать парней). Я переворачиваюсь на другой бок и пытаюсь задохнуться под подушкой, но у меня ничего не получается. Звуки бьющегося стекла, разноцветные взрывы петард. В этот момент важно представлять, что петарды взрываются в пустоте, возможно, влетев в чьи-то окна. Я вскакиваю с кровати (Бог знает почему), как будто все еще во сне: вера может все. Беру зажигалку и через щель в окне направляю ее на парня, чья функция, похоже, заключается в том, чтобы расшевелить отставших. Нажимаю на курок — и вот он уже лежит на асфальте. Некоторые в ужасе смотрят вверх, ракеты продолжают взрываться, от запаха пороха кружится голова. Я снова нажимаю на курок два, три, четыре раза, и столько же болельщиков беззвучно падают на асфальт. Потом я спал, как, наверное, спят ангелы мщения. На следующий день было одиннадцатое августа 1981 года. Вы можете посмотреть газеты того дня. Это был фатальный случай.

После этого, по словам Паскуаля, он потерял рассудок. Бродил по улицам и, сам не зная как, оказался в Пачакамаке у кубинцев. Разум продолжал подводить его, как птица Феникс на пепелище здравомыслия. Из страха он откладывал свой визит в кубинское посольство, пока этот страх не пересилил все и возвращение не стало невозможным. Прошло пятнадцать лет.

Я задаю ему свой третий вопрос:

— Почему на тебя произвела такое впечатление сцена сна в «Острове Паскали»?

Лицо Паскуаля словно погружается в болезненное отрицание. «Я не люблю говорить об этом, — признается он, — я не хочу, чтобы ты вспоминал об этом, когда будешь писать мою историю... Мне вдруг подумалось, что смысл жизни информатора заключается не в том, что́ он пишет в своих отчетах. Его начальство все это не интересует. Их интересует только, чтобы ты занят, и все. Это абсурдная мысль, которая тогда вдруг пришла мне в голову».

— Это ужасная мысль, — говорю я.

— Да, но это неправда. Не знаю, как другие, но мои отчеты были важны.

Я не решаюсь противоречить ему и задаю последний вопрос:

— Почему ты хочешь, чтобы кто-то написал твою историю?

Он одаривает меня незатейливой улыбкой:

— Очень просто. Если ты опубликуешь мою историю здесь, в Лиме (а это мое условие), кто-нибудь из кубинского посольства прочитает ее, и тогда они узнают, что я не предатель. Я жду не дождусь возвращения на остров. Ни один кубинец не сможет привыкнуть к этому грязному небу.

Мы пожимаем руки и благодарим друг друга. Я заверяю его, снова без всякой уверенности, что скоро мы опять встретимся.

По возвращении в Мирафлорес Дж. В. становится самым молчаливым человеком не только в Лиме, но и во всем Перу. Это сгущенное, грустное, вопрошающее молчание. Я решаю укрыться в зомбоящике. На этот раз Бивис и Баттхед тащатся от одного типа: он старше их, водит машину с откидным верхом и, судя по всему, является самым крутым парнем в округе. Но, когда Бивис пытается с ним поздороваться, тот называет его тупорылым сопляком и идет своей дорогой. Бивис в восторге смотрит на Баттхеда и говорит, что это самый клевый чувак, которого он когда-либо видел. В следующем эпизоде чувак напивается до беспамятства, и Бивис и Баттхед тащат его до дома. Парень не может связать ни слова, но видно, что в этот момент они ему нравятся. Когда его рвет на Бивиса разноцветной зернистой субстанцией, тот говорит, что это самое крутое, что с ним когда-либо происходило. Дж. В. наблюдает за мной молча, и его молчание сейчас так же красноречиво, как молчание Хуаны Инес де ла Крус [Хуана Инес де ла Крус (1651–1695) — мексиканская поэтесса, монахиня. Через некоторое время после принятия пострига дала обет не прикасаться к перу и бумаге, «замолчав» до конца жизни.]. Затем говорит мне:

— Старик, я бы хотел, чтобы ты переехал на этой неделе. Я не сужу тебя, но кто-то, наверное, должен показать свое отношение к тому, что ты был стукачом. Жаль, что это приходится делать мне.

— Понимаю, — говорю я, — мне давно пора задуматься о самостоятельной жизни.

В последней серии парень просыпается с ужасным похмельем, и, когда Бивис и Баттхед здороваются с ним, он называет их сопливыми придурками и идет своей дорогой. Я думаю, что это будет последняя сцена в моем рассказе. Я говорю Джей Ви:

— Можно мне иногда заходить к тебе? Мне будет не хватать кабельного телевидения.