Кирилл Соловьев. Выборгское воззвание: Теория и практика пассивного сопротивления. М.: Кучково поле, 2021. Содержание
Еще весной 1905 г. Н. А. Струве интересовалась у своего корреспондента, финского публициста А. Неовиуса, возможно ли восстание в Финляндии. Тот отвечал: «Я уверен в том, что там [в Великом княжестве] восстания не будет и что мы и без него добьемся лучших времен с помощью нашей старой тактики пассивного сопротивления, как и надеюсь, что и Россия могла бы добиться необходимых перемен без открытого и общего восстания с применением в возможно бо́льших размерах приемов пассивного сопротивления, то есть общей обструкции во всех областях государственной, общественной жизни». Это казалось возможным и в 1905-м, и в 1906 г. «Если наступает момент защиты народных прав внепарламентским путем, то защита путем пассивного сопротивления, как сопряженная с наименьшими жертвами для населения, обещающая победу лучше организованным, а не только материально более сильным, представляется наиболее естественным средством борьбы для Конституционно-демократической партии». Судя по этому высказыванию А. И. Каминки, пассивное сопротивление естественным образом вписывалось в тактическую схему партии кадетов.
Это был призыв не к революционеру, а к обывателю. Наконец, победа пассивного сопротивления — это победа не силы, а организации. Конечно, речь идет не о той организации, на которой настаивали представители крайних партий. Для них речь шла об организации вооруженного сопротивления. Каминка рассуждал принципиально иначе: побеждает не самый сильный, побеждает история, говорящая устами самых смиренных подданных империи. Это могло быть сформулировано и так: кадеты в Выборге передали борьбу в руки населения — теперь все уже непосредственно зависело от него самого, а не от каких-либо исполнительных комитетов, ведущих «на решительный бой». «Технология» этой борьбы была так описана П. Н. Милюковым: «В промежутке между правительством и его органами с одной стороны и активными борющимися группировками с другой лежит обширная область общественных элементов более или менее пассивных. В острые политические моменты, подобные настоящему, от настроения этой средней, обыкновенно этой молчащей массы зависит необыкновенно много. Иногда от этого настроения зависит все, и стоит этому настроению выразиться, чтобы, как по волшебству, переменились декорации очередного момента».
Таким образом, пассивное сопротивление — «революция без революционеров». Выборгское воззвание вполне соответствовало тактическим установкам Конституционно-демократической партии. Но, помимо всего прочего, у него было и свое правовое обоснование.
«Народное представительство [Первая Дума] было лишено конституционного права, права рассмотрения бюджета», — утверждал Ф. Ф. Кокошкин. Следовательно, правительство не имело права взыскивать налоги с населения, а население могло эти налоги не платить. Так, в декабре 1907 г. на суде над депутатами Первой Думы Кокошкин обосновывал соответствие воззвания конституционным принципам. Следуя букве закона, можно оспорить это утверждение. Бюджетного права Думу не лишали. Просто в нее не успели внести смету доходов и расходов.
И все же в рассуждениях Кокошкина была своя правда. «Бюджетное право является краеугольным камнем и оплотом всякой конституции. Где нет его, нет и гражданской свободы, нет и ограждающих ее политических прав. Народное представительство, не оказывающее решающего воздействия на финансовое хозяйство страны, — представительство только по имени...» Это выдержка из статьи С. Маруда, вышедшей в газете «Речь» 15 марта 1906 г. Ей вторили и с трибуны Таврического дворца. «Право контроля финансов есть тот фундамент, на котором держится наше право», — говорил Н. Ф. Езерский, депутат от Пензенской губернии (4 мая 1906 г.). «Мы были правы, когда шли с верой в победу, ибо конституционные учреждения дают орудия для этого. Если не летом, то осенью, когда пойдет разговор о финансах, министерство уйдет, если палата захочет», — это уже слова Л. И. Петражицкого, сказанные им 26 мая. Как потом писал Езерский, «без бюджета даже русское министерство не может управлять страной».
И Петражицкий, и Кокошкин хорошо знали порядок принятия бюджета. Однако в данном случае речь шла не о формальной стороне дела. В их высказываниях есть неявная ссылка на историю западноевропейского, прежде всего британского, парламентаризма. Согласно популярным на тот момент взглядам подлинная конституция зарождается там, где налогоплательщик желает поставить предел бесконтрольному изъятию его средств. Прежде смиренный поданный теперь стремится знать, кем и как расходуются его деньги. Когда эта позиция громогласно заявлена, старый режим рушится, включаются конституционные механизмы, которые не всегда нуждаются в детальном правовом оформлении.
Демократия или правовое государство?
Русские правоведы много писали о правовом государстве и его институтах. О многом спорили, но в главном соглашались. С их точки зрения, парламентаризм подразумевает механизм «политической торговли» различных общественных корпораций и правительственной администрации. В ходе их диалога и складывается действующее позитивное право. Выборы, парламентские дебаты, депутатские запросы — элементы сложного механизма согласования интересов. Иными словами, парламент — это не довесок к существующей политической системе, а важнейший центр власти, который должен обладать безусловной легитимностью. Дабы это было действительно так, выборы в него — по крайней мере, в начале XX столетия — должны быть максимально демократичными. В этом утверждении крылось внутреннее противоречие. Парламентаризм предполагает баланс интересов, строительство «мостов» между различными социальными группами, учет мнения всех, в том числе меньшинств. Это своего рода машинерия перманентных кризисов и механика их преодоления. В этой связи парламентские процедуры, несомненно, узловые для правового государства.
В то же самое время для ведущих юристов, в том числе заседавших в Таврическом дворце, не было секрета, что понятие «демократия» (которое должно быть приложимо к работе любого представительного учреждения) генетически связано с концепцией народного суверенитета. Согласно этой доктрине, восходившей еще к работам Ж. -Ж. Руссо, абсолютная, ничем не ограниченная власть должна принадлежать народу, а в сущности, его большинству. Оно вправе пренебречь интересами любого из своих сограждан, любого меньшинства. Фактически оно устанавливает свой диктат. Возможно ли в таком случае, чтобы правовое государство было демократическим и наоборот? Разрешение этого парадокса стало ключевой проблемой либеральной мысли рубежа XIX–XX вв.
Доктрина правового государства заключала в себе этот конфликт, который пытались разрешить юристы разных школ — конечно, в каждом случае по-своему. При всем разнообразии правовых теорий, у них есть общие характерные черты. Правоведы чаще всего признавали неприемлемым отождествление права с какой-либо силой, в том числе с государственной властью: «Правовой порядок не может утверждаться на одной внешней силе той или другой власти, ибо там, где люди не считают себя обязанными повиноваться власти, власть не может обладать силой». Отталкиваясь от юридического позитивизма, университетские профессоры любили доказывать первичность права по отношению к государству. В этой связи они обращались к такой категории, как правосознание, которое существует помимо воли правительственных учреждений. Более того, именно оно создает предпосылки отношений господства — подчинения. Как работает этот механизм, можно было представлять по-разному, ссылаясь на исторические предпосылки, культуру того или иного общества, психологию, имманентные законы, присущие праву, и др.
Оригинальный текст Выборгского воззвания
Важнее другое: в любом случае речь шла о саморегулирующейся системе со своей логикой развития. Она мало зависит от воли отдельных субъектов. Частные случаи административного произвола — это ничтожные подробности на фоне масштабного, неукротимого процесса. Он так или иначе навязывает всем определенные правила игры. Правосознание формирует правопорядок. Оно в большинстве случаев неотрефлексировано и включает в себя разнообразные стереотипы поведения, которые консолидируют общество и пронизывают всю культуру. Оно способствует складыванию категорий юридического сознания, которые только кажутся самоочевидными. Правосознание — одновременно явление устойчивое и динамичное. Оно постоянно трансформируется, а его юридическое оформление остается застывшим. Приведение позитивного права в соответствии с правосознанием даже технически не может быть осуществлено посредством народного голосования. Правосознание не может быть вычислено — оно может быть лишь интуитивно угадано государственной властью или же заменяющим ее авторитетом. По этой причине для многих юристов либерального направления и концепция народного суверенитета была неприемлема: право было первично по отношению к народной воле, под которой на практике скрывалось общественное мнение. Позиция колеблющегося большинства не может быть критерием истины. «Численный перевес решающего большинства сам по себе не имеет абсолютного значения и лишается нравственного оправдания каждый раз, когда становится в противоречие с принципом личности».
Более того, торжествующий принцип народного суверенитета, по сути, деструктивен. По словам Ф. Ф. Кокошкина, «идея общественного блага, не умеряемая началом права, — опасная идея. Недаром одно из самых деспотических и кровожадных учреждений, известных истории, носило название Комитета общественного блага. Вообще, история Французской революции показывает, к каким результатам приводят перевороты, совершаемые во имя гуманных идей там, где не подготовлена юридическая почва для них, в обществе не развит в должной мере дух законности. Прогрессивные реформы совершаются легко и быстро, но также быстро и легко происходит и реакция».
Из чего состоит правосознание?
Если число голосующих не имеет большого значения, что же тогда действительно важно? Проще говоря, что есть это правосознание и кто его формулирует? Если считать, что правосознание есть представления самого обычного, «среднестатистического» гражданина о том, каковы должны быть формы общежития, то остается только удивляться: могли ли либеральные правоведы, а вслед за ними партийные лидеры всерьез рассчитывать на массового избирателя? Судя по всему, особых иллюзий относительно уровня «политической сознательности» населения они не питали. Для них проблема находилась в другой плоскости. Для кадетов общественное мнение (а значит, и правосознание) не данность: его следовало образовать, сформировать. На этот счет вполне откровенно высказался Э. Д. Гримм. По его мнению, население в массе своей не сможет само сформулировать общие принципы или какую-либо программу. Зато народные массы явственно ощущали, в чем заключались их нужды в повседневной жизни. Л. Галич писал на этот счет так: «Я знаю, что деревня Голодаевка... не подумает и тронуться с места, если бабам не дадут выборных прав, и готова будет на крайнее, если, скажем, ей откажут в земле». Определить общие цели движения, продолжал Гримм, может, следовательно, лишь интеллигенция, но при этом она должна учитывать народные настроения, более того, неотрефлексированные народные инстинкты. Таким образом, формулировать задачи, программные требования — удел меньшинства. Точка зрения, согласно которой правосознание есть представления обывателя о праве, либеральных юристов и публицистов чаще всего не устраивала.
Ф. Ф. Кокошкин предложил другое определение. По его мнению, правосознание стояло на двух «китах»: «стихийное общественное настроение и безотчетная общественная привычка» с одной стороны и «сознательное общественное мнение» и политические идеалы с другой. Причем право и государство постепенно рационализируются, и, следовательно, все большее значение приобретает общественное мнение, а общественное настроение отходит на второй план. Если раньше власть могла опираться исключительно на силу привычки, то теперь она должна соответствовать популярным политическим идеалам. «Таким образом, основания власти, первоначально коренящиеся в темных тайниках психической жизни человека, постепенно приобретают разумный характер...» Иначе говоря, правосознание все дальше отходит от своего первоначального источника — мира инстинктов и привычек — и сближается с миром идей. Меняется, соответственно, и «технология» складывания права.
Власть в новых условиях может формулировать правовые нормы, которые необязательно согласовывать с обычаем — они должны соответствовать идеалам, бытующим в обществе, точнее, среди наиболее деятельных его представителей. Торжество современных идей и концепций чаще всего подразумевает коренную ломку прежней правовой системы, так как в итоге должна измениться точка отсчета всей политической жизни. Характерно, что Кокошкин в качестве примера современной рациональной модели формирования права приводил «государственный переворот, являющийся результатом вполне назревшего общественного сознания». По сути, он ставил вопрос о легитимности революционного действия, осуществленного инициативным меньшинством. Цель такого переворота — реализация политических идеалов, а значит, принятие новых «юридических норм, на которых строится новая власть». Справиться с этой задачей может институт, представляющий общественное мнение и, соответственно, обладающий должным авторитетом в стране (в данном случае, со всей очевидностью, делался намек на Государственную думу).
Политические элиты и общественное мнение
Кокошкин, как и многие его коллеги, часто ссылался на общественное мнение. Что же это такое? Это не есть настроения толпы, не точка зрения крестьян деревни Голодаевка, а нечто другое, что нужно специально организовывать, потому что оно не существует как данность. По мнению П. И. Новгородцева, роль широких общественных масс ограничена «пассивным согласием с получающими господство идеями. Иногда это даже не столько явное одобрение, сколько отсутствие решительного протеста...» Конечно, из этого не следует делать вывод, пояснял Новгородцев, что любые идеи могут быть восприняты населением: «Общество нельзя убедить в чем угодно; его можно склонить только к тому, что соответствует его более глубоким потребностям и инстинктам». Как раз набор представлений и идей, воспринятый наиболее активной частью населения и соответствующий его «глубоким потребностям и инстинктам», и составляет общественное мнение. Оно производное не каких-либо убеждений, а следствие «пассивного присоединения к распространившимся идеям». Оно не может быть прочным и устойчивым, при постоянной борьбе идей и программ, при непрестанно меняющейся конъюнктуре общество будет находиться в состоянии вечного колебания и неизбежны «повороты умов». Отсутствие устойчивого общественного мнения порождает и другую проблему: если оно столь непрочное, то нельзя ответить на привычный вопрос: что нужно народу.
Общественное мнение надо искать. Чтобы «найти» его, цитирует Новгородцев Гегеля, необходимо понять «внутреннюю природу и существо своего времени». Но слово «найти» можно было бы заменить другим — «сформировать». Его истинные творцы — генераторы и глашатаи разнообразных идей и мнений, литераторы, ученые, журналисты, общественные деятели — интеллектуалы, имеющие смелость говорить от имени всех. Новгородцев не раз вспоминал слова Дж. С. Милля, что «народная воля на практике есть даже не воля большинства, а воля тех, „кому удается заставить принимать себя за большинство”».
От имени большинства говорят представители различных групп влияния, политических партий. Общество же на их выступления отвечает иногда пассивным сочувствием, а иногда полным безразличием. Формального же критерия, который смог бы помочь выяснить, кто на самом деле представляет народную волю, нет. «Каждый из органов, претендующий на выражение общественного мнения... исходит не из того, каково есть общественное мнение, а из того, каким оно должно быть». Общественное мнение надо конструировать. Всякий, формулирующий его, исходит из своих принципов и идеалов. Свои собственные идеи и отстаивают общественные группы и партии, желая завоевать симпатии большинства. Последней инстанцией в их споре, по словам Новгородцева, оказываются все те же гегелевские «внутренняя природа и существо времени».