Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Вислава Шимборская. Внеклассные чтения от A до Z. СПб.: Jaromir Hladik Press, 2024. Составление и перевод с польского Елены Рыбаковой
От переводчика
Вислава Шимборская вела книжную колонку без малого сорок лет — с конца 1960-х до первых лет нового века, уже став (в 1996-м) лауреаткой Нобелевской премии по литературе. Но собранные в этой книге эссе мало похожи на то, что мы привыкли называть книжной колонкой. Шимборская не откликалась на новинки прозы, редко писала о поэзии, а из моря нон-фикшн зачастую выбирала в герои изгоев и чудаков книжного мира — пособия для садоводов-любителей и отрывные календари. Прозаические миниатюры, вызванные к жизни такими поводами, можно читать как антропологические зарисовки, еще любопытнее взглянуть на собранные в книге тексты как на окно в поэтическую кухню Шимборской. Сама она, говоря о своих писаниях, сознательно избегала слова «рецензия» и — читатель убедится в этом довольно скоро — выше унылого знаточества ценила высокий дилетантизм. Неслучайно, конечно, и то, что автора этих эссе так занимают всевозможные образцы сложно устроенной целостности — от каталогов и календарей до дневниковых записок и антологий.
Шимборская писала свои колонки для публикации в официальных изданиях, разумеется, несвободных от цензуры. Ничего удивительного, что в ее текстах, написанных до 1989 года, ни слова нет о польской неподцензурной литературе и эмигрантской печати. Еще более значимо то, как старательно она избегает темы холокоста, любых упоминаний о евреях: в непритязательных, на первый взгляд, заметках, где разговор с соотечественниками идет решительно обо всем, это зияние становится откровенно кричащим. Рецепт, как весело и нестыдно пережить гнусные времена, увы, оказывается не лишен изъянов; в этом смиренном признании собственной слабости для нас сегодня не меньше поучительного, чем в фирменном лукавстве и мудром здравомыслии Шимборской.
В польском издании «Внеклассных чтений» (Wszystkich lektur nadobowiązkowych), собранном после смерти автора, 562 колонки. Для русского издания отобрано чуть меньше пятой их части. Для меня было важным дать представление о тематическом охвате этих эссе. Иначе говоря, показать Шимборскую, читающую классиков — и отнюдь не скрывающую, что первым в ряду великих для нее остается Томас Манн; Шимборскую, открывающую экзотические литературы мира и не ведающую покамест, каким неуместным может показаться несколько десятилетий спустя ее европейский пафос (на законной, не заемной принадлежности к европейской цивилизации поколениям поляков в 1970-е и далее еще предстояло настаивать); наконец, Шимборскую, сочиняющую свои безделки. Читатель, несомненно, обратит внимание на то, чтó из русской истории и культуры попадает в поле ее внимания, как оценит и восходящее к энциклопедистам, не иначе, умение держать дистанцию, идет ли речь о мере допустимого в дневниках и письмах или о способности разглядывать предмет порой в самом неожиданном ракурсе.
Чтение для Шимборской — самая очевидная из имеющихся в нашем распоряжении стратегий освобождения. Homo ludens с книгой свободен, настаивает она в предисловии к одномy из изданий «Внеклассных чтений». Сам для себя он устанавливает правила игры, ведомый собственным любопытством и ничем иным. Вольно ему читать книги умные и глупые, смеяться в неположенных местах, пропускать страницы. Захочет — прислушается, что взбрело в голову Монтеню, а нет — вольному воля — улизнет в мезозой.
Юзеф Канский. Путеводитель по опере: издание второе
Краков: Polskie Wydawnictwo Muzyczne, 1968
«О „Трубадуре“, увы, ничего сообщить не могу, поскольку, хоть сам я и пел в этой опере множество раз, до сих пор толком не знаю, что там происходит», — признавался в дневнике прославленный венский тенор Лео Слезак. Ох, просто камень с души. Выходит, не только я в зрительном зале не всегда могу сообразить, кто против кого поет, кто и зачем переоделся в слугу, который внезапно окажется толстозадой грудастой девицей, и почему эта на славу откормленная девица трепещет при виде другой девицы, явно старше первой, и называет ее ненаглядным, отыскавшимся после стольких лет дитятком. Не только я, выходит, они там, на сцене, тоже понятия не имеют, что к чему! Оказывается, на оперные путеводители, такие как написанный Юзефом Канским, имеется спрос по обе стороны рампы. Рекламировать книгу нужды нет, первого издания в магазинах днем с огнем не сыскать. Скажу только, что фигурируют в ней двести опер, от Монтеверди до наших 1960-х. При каждом композиторе биографическая справка, далее либретто и краткая музыкальная характеристика оперы. Не скажу, что прочла все двести на одном дыхании, но списки действующих лиц с указанием певческих голосов проштудировала добросовестно. Строго в оперном мире обстоят дела с кадровой политикой. Семейные отношения регулируются правилами, которые соблюдаются столь же неукоснительно, как в первобытных сообществах. Сопрано должна приходиться басу дочерью, баритону — женой, тенору — любовницей. Произвести на свет альта или вступить в плотскую связь с контральто, если родился тенором, и думать не смей. Баритон в любовниках — редкость, а уж если да, для своего же блага пусть подыщет какое-нибудь меццо-сопрано. Вы же, меццо-сопрано, остерегайтесь теноров: при них вы вечно ходите на вторых ролях, хуже только удел подружки сопрано. Единственная в оперной истории женщина с бородой (см. «Похождения повесы» Стравинского) — меццо-сопрано, стоит ли добавлять, что счастья бедняжке не дождаться? Басы, помимо отцов, — это кардиналы, выходцы из преисподней, тюремные охранники и один директор дома для умалишенных. Изложенные выше наблюдения ни к какому выводу не ведут. Отдаю должное опере в ее желании быть чище жизни. И заодно жизни, которая иногда — чистая опера.
Л. Спрэг де Камп, Кэтрин К. де Камп. Духи, звезды и заговоры
Перевод с английского Вацлава Непокульчицкого, послесловие Ежи Прокопюка. Варшава: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 1970
Астрология, алхимия, ведовство, магия черная и белая, нумерология, хиромантия, некромантия, френология, теософия, оккультизм, спиритизм, телепатия — мало того, что авторы смешали все в кучу, они еще и преподносят нам это под единым соусом. Каждой из наук, а точнее практик, пренебрежения и снисхождения досталось поровну. Придурь, однако, придури рознь, так что, если обо мне речь, я предпочла бы в этих делах мало-мальскую хотя бы иерархию. Вера в существование нечистой силы аукнулась в делах Европы совсем не так, как безобидные поиски философского камня, а в телепатических способностях мы сомневаемся все же не столь энергично, как в реальности гномов. Сильная сторона книги — бытовой и исторический фон верований плюс жизнеописания прославленных магов, пророков и основателей сект. Авторы выбирают случаи особенно показательные, такие, где фанатизм идет об руку с шарлатанством. Перед глазами читателя вереница крайне эксцентричных персонажей — порядочный декадент не устыдился бы любого, приди ему что-нибудь подобное в голову. А если кому-то кажется, что ворожба и прочая некромантия — дело плевое и путь рядового оккультиста устлан розами, пускай он эти заблуждения оставит как можно скорее. Жизнь у героев книги была кочевая и полная опасностей. Ни минуты покоя, в вечном напряжении, бдительность и еще раз бдительность, просчитывай каждый свой шаг, а лучше каждые два и вдобавок будь любезен постоянно производить впечатление. С утра до вечера писание писем, трактатов, ошеломляющих откровений, в том числе от имени духов (эта публика, известное дело, сама писать ленится). Волшебство опять же требует разных секретных приспособлений и подобающего оформления. В любую минуту оборудование может сломаться, ассистенты зазеваются или, того хуже, растрезвонят о том, чего клиентуре знать не положено, адепты переметнутся к конкурентам. Алхимик Михаэль Сендзивогиус взял в жены престарелую вдову другого алхимика в надежде выведать профессиональные секреты покойного (надежде не суждено было сбыться). Теософка Блаватская, дама семи пудов с лишком, под юбкой вынуждена была носить музыкальную шкатулку. Другая дама, Мэри Бейкер-Эдди, тощая, как палка, распустила слух, что может ходить по воде. Вообразить только, каких усилий бедняжке стоило, чтобы ей поверили на слово и не ждали неопровержимых доказательств. Теург и розенкрейцер Мазерс взял в привычку играть в шахматы с призраком, что было занятием, подозреваю, не из веселых и требовало стальных нервов. Знаменитые медиумы истязали себя многочасовыми упражнениями вдали от людских глаз, чтобы эффект на вечернем сеансе соответствовал ожидаемому. И то сказать, удерживать в воздухе стол с помощью вилки, спрятанной в рукаве, — дело нешуточное, без подготовки попробуй сумей. Что из этого следует — учиться, учиться и еще раз учиться.
Юлиуш А. Хрошчицкий. Помпа похоронная: из истории старопольской культуры
Варшава: Pan´stwowe Wydawnictwo Naukowe, 1974
Подумать только: тираж — тысяча экземпляров. Кто-то, видимо, решил, что диссертация об истории похоронных традиций в Польше XVI–XVIII веков заинтересует разве что немногочисленных историков искусства и пару-тройку некрофилов, прочие же читатели увидят не засмотренные покуда замечательные репродукции, изучат многообещающее оглавление, доберутся до приложения с не публиковавшимися никогда длинными-предлинными счетами с похорон магнатов, после чего пожмут плечами и с недоумением отложат книгу на прилавок. По-моему, очевидно, что все обстояло бы ровно наоборот. В одном только Кракове, некогда славном своими помпезными похоронами, тираж разошелся бы в считаные дни. Меня автор этой занимательной катафалкиады покорил чуть не с первой страницы. К изучению художественных аспектов похоронной церемонии его подтолкнула, как сказано во введении, статья профессора Бялостоцкого «Vanitas». «Брошенное на меланхолическую почву моего темперамента зерно дало всходы», — не без юмора замечает автор. Всходы что надо, добавлю уже от себя. Пытаюсь представить, как могла бы выглядеть монография об искусстве похоронного дела, написанная холериком. От первого же счета за «аксамиты» и золотую бахрому, обнаруженного в архиве, иной торопливый исследователь способен потерять голову. Глазом не успеешь моргнуть, как тут уже целый рой догадок, что за покойник каких похорон мог быть удостоен. А дело это спешки не любит, зато тому, кто готов выказать некоторую душевную приподнятость, открывается за милую душу. Материал перед исследователем огромный: в эпоху барокко похоронный церемониал и его оформление, вплоть до аксессуаров, разработаны были с исключительной полнотой. Торжества продолжались неделями, а то и месяцами, вовлекая окрестных жителей в качестве участников, зрителей и технического персонала действа. Пышные похороны именитым покойникам, само собой, справляли всюду; в Польше же, где каждый шляхтич воображал себя знатнее короля, подобное и вовсе было в порядке вещей. Фантазии и денег по такому случаю не жалели, кое-где припоминали даже о художниках, архитекторах, композиторах и поэтах, не слишком востребованных в иных обстоятельствах. Похороны превращались в театральные представления с тщательно продуманной драматургией, так что при желании о них можно говорить языком театральных рецензий: постановщик, исполнители главных и второстепенных ролей, добавим сюда толпы статистов, помрежа, декораторов, сценографов, осветителей, звуковиков и еще суфлеров и сценаристов. Иной покойник при жизни успевал написать в завещании, что предпочел бы прощание в кругу семьи, но тут уже семье из страха прослыть бессердечными приходилось пренебречь его волей и устроить похороны с таким размахом, чтобы было о чем вспоминать до следующих по меньшей мере. Что новопреставленный желал обойтись без проповеди у гроба, скорбящие гости узнавали из той самой надгробной проповеди. Или еще такой выход: похороны устраивались дважды — скромные, как усопший велел, и затратные, чин по чину, чтобы людям было на что посмотреть. На этом я вынуждена остановиться, потому как исчерпала так называемый лимит строк.
Катя Манн. Мои ненаписанные воспоминания
Подготовка к печати Элизабет Плессен и Михаэля Манна, перевод Эмилии Белицкой. Варшава: Czytelnik, 1976
«Она или никакой» — так при виде очаровательной барышни из профессорской семьи должен был подумать некий двадцатидевятилетний господин, не обзаведшийся к моменту встречи свидетельством об окончании гимназии, родовым имением или доходным местом. Впрочем, его имя — Томас Манн — кое-что значило уже тогда. Сказано — сделано: молодой писатель с настойчивостью, дозволяемой приличиями, добивается руки барышни. Ухаживания, сватовство; наконец эта рука обещана ему навеки. Трудно представить более подходящих друг другу супругов, чем эти двое, ступающие под венец, картинка словно вырезана из учебника хорошего тона. Присмотримся к невесте внимательнее, она явно того заслуживает. Писаная красавица, мила, с характером, жизнерадостна и наверняка не обделена чувством юмора. Правда, ей всего двадцать два, и ни один пророк покамест не готов предсказать, хватит ли у юной особы женской мудрости — той самой, без которой не прожить с человеком выдающимся, иначе говоря, нерядовым. Что же до него самого, следует отдать должное безошибочному выбору: эта или никакая разделит с ним ближайшие пятьдесят лет и выкажет бездны чуткости и такта. Любителям посудачить о чужой жизни поживиться здесь будет решительно нечем. Дважды у профессиональных сплетников мелькнула надежда: первый раз, когда из-под его пера вышла новелла «Кровь Вельзунгов», и второй, когда он провозгласил «Смерть в Венеции». Скандал, что один, что другой, не состоялся, жизнь семейства Манн текла своим чередом. Ни сантиметра штукатурки не сошло с элегантного фасада, о чем позаботились оба, хотя, подозреваю, со стороны фрау Кати усилий здесь требовалось не в пример больше. Иных забот тоже хватало. Катя Манн родила мужу шестерых детей, идеально выдержав пропорции: трое сыновей и три дочери. Все повседневные заботы, связанные с воспитанием детей и ведением хозяйства, были на ней. Помимо этого, ей надлежало оставаться музой, другом, секретарем, кассиром, личным шофером, медсестрой, стоять на страже денно и нощно, чтобы ничто не нарушало его покой, а также взять на себя все скучные и раздражающие прочие обязательства. Каждую из этих ролей она играла успешно и всерьез, разве что в девяносто обмолвилась, что никогда не могла заниматься тем, чего ей действительно хотелось. Но пусть Готовые к Борьбе за Освобождение Женщин от Мужской Тирании пожалеют кого-нибудь другого, не ее. Союз с Т. М. был ответственной должностью, министерского ранга, не ниже. Будь она в самом деле обижена, наверняка завела бы дневничок для душевных излияний, а уж овдовев, как пить дать разродилась бы воспоминаниями и сознательно, а может, подсознательно попыталась бы развенчать официальный образ мужа. И ничего подобного. Лояльная жена оказалась столь же лояльной вдовой. Отдадим заодно должное ее благоразумию и чувству юмора. Что писали в мемуарах и дневниках жены Конрада, Толстого и Достоевского, ей, полагаю, было известно, как минимум настолько, чтобы настрого наказать себе самой: только не это. Вошедшие в книгу фрагменты воспоминаний и бытовые истории — то немногое, что удалось выведать у старушки и записать на магнитофон. Любители сенсаций наверняка будут разочарованы. Кому памятны манновские признания о личном, заметят без труда, что фрау Катя строго следила, чтобы не выйти за очерченную им границу дозволенного. Если бы дело обстояло иначе, я, признаться, была бы удивлена.
Мишель де Монтень. Опыты: в трех томах
Перевод Тадеуша Бой-Желенского, подготовка текста Збигнева Герчинского. Варшава: Pan´stwowy Instytut Wydawniczy, 1985
Сегодня, пожалуй, я уже не припомню во всех подробностях, с каким впечатлением впервые читала Монтеня. Удивлена я, во всяком случае, не была. То обстоятельство, что сей труд существует и по-прежнему изъясняется с нами человеческим языком, тогдашняя я принимала как нечто само собой разумеющееся. Неслыханное верхоглядство. Сегодня существование любой дельной вещи вызывает мое удивление. А поскольку «Опыты» и есть как раз такая дельная вещь, и даже одна из лучших, на какие сподобился человеческий дух, все в этой книге способно меня удивить. А больше всего — исключительно благоприятное стечение обстоятельств, сделавшее ее появление возможным. Не было бы ничего необычного, скажем, в том, что дитя мужеского пола, нареченное при крещении Мишелем, умерло в младенчестве. Младенческая смерть была в те времена делом привычным, доискиваться причин кому бы пришло в голову. Бог дал, бог взял, а какие зародыши будущих дарований унес с собой в землю новопреставленный, осталось бы тайной навеки. Мальчик выжил; любая из смертельных болезней (их перечень занял бы добрых несколько страниц) подстерегала его каждый час, каждую неделю, каждый год. А несчастные случаи? Маленький Монтень мог свалиться с дерева, с лестницы, с коня, обвариться кипятком, подавиться костью, утонуть, купаясь в реке. Впрочем, все то же могло случиться и с взрослым. Не говоря уже о дополнительных неприятностях взрослой жизни: дуэли, стычки в трактире, ночь на постоялом дворе, вспыхнувшем от чьей-то неосторожно перевернутой свечи. Главной, однако, силой, по вине которой мы могли лишиться «Опытов», остается гугенотская война, сотрясавшая в то время Францию. Держаться в стороне от событий было невозможно, не существовало такой крысиной норы, где можно было переждать непогоду. Затяжной ураган прошивал страну волнами. Монтень встал на сторону католиков и даже поучаствовал в нескольких вооруженных вылазках против гугенотов. Особым рвением, судя по источникам, на этом поприще не отличился. Его критическому уму не было места ни в одном из воюющих лагерей — что никак не снижало грозящей ему опасности, скорее наоборот, увеличивало шанс получить от тех и от других. Да и не гибли в те времена за одни только убеждения. Вот картинка. Осенний день клонится к вечеру, солнце уже скрылось. Путешествующий господин и его слуга, оба верхом, держат путь домой. Разглядеть их толком не удается, облачно, к тому же быстро темнеет. Из кустов внезапно палят, слышится испуганный крик, ржание лошади, хруст ветки, потом шумное дыхание головорезов, убегающих куда-то в лес. Ах вот же досадная ошибка, по этой дороге в это время должен был проехать кто-то другой, а вовсе не милейший месье Мишель Монтень, которого прямо в эту минуту потрясенный юноша пытается привести в чувство. Сколько там было этому несчастному — тридцать с небольшим, что-то к сорока, кажется, он вот-вот собирался засесть за монументальный труд. В башенке скромного замка недалеко отсюда уже ждут на столе стопка белых листов, чернильница и оточенное гусиное перо. Не исключено даже, что на верхнем листе удастся разобрать первые несколько предложений. И как тут, скажите на милость, не удивляться, что «Опыты» все-таки были написаны? Что в том виде, в каком автор их задумал, успели появиться еще при его жизни? Да, и еще что тираж не отправился в огонь с печатником заодно? Проще простого, согласитесь, заподозрить в неблагонадежности того, кто рискует мыслить на свой страх и риск. Как, наконец, не удивляться, что многочисленные дополнения к уже изданной книге, составившие известную нам версию «Опытов», не затерялись, не забылись, не были украдены, а оказались бережно сохранены и вошли в новое издание три года спустя после смерти автора. Словом, предлагаю читать «Опыты» с удивлением. Распорядись судьба таким образом, что их появление было бы невозможным, другое сочинение, а то и несколько поднялись бы в наших глазах до главного интеллектуального события XVI века. Никому и в голову не пришло бы, что место на пьедестале досталось победителю всего-то по неявке соперника. Плотная текстовая ткань не терпит пустот, не сегодня замечено. Что не означает, разумеется, что пустот не существует, — нет всего лишь способа доказать их существование.