Паскаль Мерижо. Жан Ренуар. М.: Роузбад Интерэктив, 2021. Перевод с французского С. Козина и И. Мироненко-Маренковой. Содержание
Особый талант Жана Ренуара заключался в том, что даже самые непримиримые соперники соглашались с ним, не изменяя своим взглядам. В любых обстоятельствах. Возможно, в этом они неосознанно копировали его самого: Ренуар, оставаясь в стороне, придавал им уверенности в себе, а взамен получал восхищение, внимание и полезные знакомства. Восхищение далеко не всегда было единогласным — оно стало таким, лишь когда сила его фильмов стала затухать, а сам он стал говорить со всеми и ни с кем, обо всем и ни о чем, рисовать в разговорах, интервью и собственноручно написанных текстах тот образ себя, который устраивал и его, и окружающих. Однако в пору своей кинематографической славы, во второй половине 1930-х годов, он был фигурой спорной: считался неуживчивым, ненадежным, приспособленцем и безмерным транжирой. Вы скажете: слава раздражает завистников... но этот нелестный образ пристал к нему еще до того, как его фильмы познали настоящий успех, до триумфа «Великой иллюзии» в 1937 году.
В 1940 году настала пора изгнания, за ней последовала пора мудрости — на рубеже 1950-х, после возвращения из Индии. При каждом удобном случае он говорил, что индийское путешествие все в нем изменило и даже, представьте себе, помогло понять, что «каждый по-своему прав». Да, говорил он без тени улыбки, именно Индия зародила в нем эти слова... которые он написал и лично произнес за 20 лет до этого в «Правилах игры». Вероятно, он не без удовольствия говорил об этом в интервью в 1959 году: в этот день перед телекамерой он упоительно играл роль самого себя, словно на ходу изобретая формулировку, придуманную им давным-давно.
«Каждый по-своему прав»: Октав в «Правилах игры» говорил это с горечью и досадой на род человеческий, но годы спустя на этой максиме было воздвигнуто убеждение, что Ренуар прав всегда и во всем. Впрочем, она совершенно естественна для режиссера, который в своих фильмах старается оправдать каждого персонажа: эта особенность придает его фильмам масштаб и делает их уникальными.
Чтобы уравнять всех персонажей, надо их всех любить. Чтобы их любить, надо их слышать. Чтобы слышать всех и каждого, надо одинаково ценить их мнения, пускай даже противоположные. Нельзя выбирать. Как минимум, надо делать вид, что не выбираешь. Нельзя делать выбор между несчастным банковским кассиром в «Суке», художником-любителем, затюканным сварливой женой, падшей девушкой, которая играет им и пользуется его наивностью и потаенными желаниями, и сутенером-аферистом, который попадет на эшафот за убийство, которого не совершал. Нельзя делать выбор между клошаром Будю и зажиточным горожанином Лестенгуа. Между инспектором Мегрэ и молодой датчанкой, убийцей и наркоманкой. Нельзя делать выбор (по крайней мере, очевидный) между циничным аферистом, переодетым в священника, и влюбленным парнем, который убивает его в «Преступлении господина Ланжа». Между королем Франции и теми, кто отрубает ему голову. Между машинистом локомотива, которого бесят женщины, и кокеткой, которая пользуется им, чтобы скрыться от правосудия и спасти нелюбимого мужа. Между егерем и браконьером, между маркизом и выскочкой, между великосветской дамой и плутоватой горничной, между мужем и любовником.
Чтобы так хорошо их всех слышать, надо, разумеется, примерять на себя точку зрения каждого и не разделять ни одну — или же разделять все поочередно (что, на самом деле, одно и то же). Лучшая гарантия душевного спокойствия — это когда ты хранишь верность одному-единственному делу: собственным интересам, сформированным случайными обстоятельствами рождения и неслучайными обстоятельствами жизни. Всю свою жизнь Жан Ренуар старался верить в себя. Понимая, что настоящую уверенность мы приобретаем в глазах других, он сделал все, чтобы другие в него поверили. В него, сына знаменитого художника, выросшего в тени старшего брата, которому (брату, а не Жану) достались все семейные добродетели — прямота, честность, сила характера и почет в актерской профессии. Жану пришлось очень рано озадачиться поисками профессии и для себя: надо было скроить собственный костюм Ренуара. Он мечтал стать актером, но это место в семье было уже занято, поэтому он всю жизнь играл роль человека, которого знал лучше всех — самого себя... неустанно внося поправки в образ. Теперь скажите, что это не удивительный путь, идеально подходящий для кинематографа.
Жизнь Жана Ренуара, как и многих людей, можно мерить его любовными отношениями. Три женщины четко делят ее на три важных периода. Катрин Эссленг, последняя натурщица Огюста Ренуара и первая жена Жана, вместе с ним мечтала о работе в кино, о славе, об успехе. Он сделал ее актрисой, одновременно становясь режиссером. Вторую женщину звали Маргерит, она была монтажером и открыла для него мир политики, их совместные фильмы вознесли его на вершину олимпа, после расставания он не смог вновь обрести их секрет, а она продолжила дарить свой опыт, свою чуткость и свой талант Жаку Бекеру, который до этого был у Ренуара ассистентом. Они с Ренуаром не были женаты, но Маргерит взяла его фамилию. Третьей была Дидо, дочь дипломата, которая несла на себе бремя жены, секретарши и гувернантки великого человека и ревностно следила за ним, за его здоровьем, поведением и публичным образом. Итак, актриса в погоне за наслаждением, прекрасный профессионал и пламенная коммунистка — и, наконец, послушница, верующая в Жана Ренуара и в Бога и посвятившая свою жизнь двум этим кумирам. Катрин Эссленг рассталась с Ренуаром незадолго до прихода звука в кино и покинула этот мир через семь месяцев после Ренуара, Маргерит Улле прошла рядом с ним все нелегкие 1930-е годы, Дидо Фрейре выпало быть супругой гражданина Америки, всемирно известного режиссера и произносителя правильных слов. Чтобы исполнить ожидания и мечты первой, он стал продюсером (у него были деньги), а потом — режиссером (амбиции тоже были). Вторая принесла в его жизнь борьбу: в 1936 году в мире искусства было модно бороться за победу коммунизма, ему и самому это было интересно, Коммунистическая партия была влиятельна и помогла ему завоевать широкую публику. И потом, если живешь с известной коммунисткой, нельзя хотя бы отчасти, исподволь не разделять ее взглядов — это вызовет конфликты, споры, лишние вопросы. Режиссеру, желающему добиться призвания (как Ренуар в те годы), не нужны такие проблемы, что уж говорить о человеке, который мечтал об одном: чтобы его оставили в покое. Снова, как и всегда, он плыл по течению, примерял костюм человека из народа, с удовольствием вживался в роль и поддерживал товарищей, при этом не переставая видеться с их идеологическими противниками и даже соглашаться с ними. В это время порой казалось (может быть, в первую очередь, ему самому), что он в кои-то веки сделал выбор. Об этом свидетельствовали слова, которые он произносил на митингах, в беседах с журналистами... но в фильмах — нет, никогда. Последняя жена была воцерковленной католичкой, зачем же было спорить с ней о существовании Бога (в котором он, впрочем, не сомневался) и о значимости религии? Куда как проще каждое воскресенье посещать церковь с этой женщиной, с которой он был на «вы», ходить на исповеди и прилежно бормотать молитвы, как ребенок, который не хочет, чтобы его били по пальцам.
Так Жан Ренуар сохранял свою свободу. Но те, кто много лет спустя открывал для себя его фильмы, настолько свободны не были, и, поскольку они любили эти фильмы, они решили, что их автор разделял их собственные убеждения. Что он, как и они, больше любил Будю, чем Лестенгуа, теплее относился к революционерам, чем к королю. Он не спорил и даже соглашался, когда был в хорошем настроении. Он признавал, что они по-своему правы, как и каждый его персонаж. Когда Ренуар чувствовал в собеседнике упорное сопротивление, он менял мнение на ходу и защищал его столь же энергично, пламенно и талантливо, как только что — полностью противоположное. Ни одно убеждение не казалось ему достойным того, чтобы остановиться на нем навсегда. Вот вам и искренность, вот вам и гениальность. Со временем Ренуар стал носителем самых разных теорий, как близких ему, так и совсем от него далеких. Кто угодно мог найти в его фильмах и в его личности что-то утешительное для себя, подкрепить за их счет свои убеждения или приобрести новые. Казалось, если изобрести несуществующий метод для всеми любимого режиссера и строго его придерживаться, то можно сравниться с ним или хотя бы считаться его учеником. Можно сказать, что Ренуар был гением того, что в те времена еще не называли «пиаром». Режиссеры «новой волны» придумали его метод за него, и он с радостной готовностью согласился с их постулатами.
Порой он слишком много говорил и не сдерживал себя в письменных текстах. Это объяснимо его особым положением относительно всего мира, но все же бывали ситуации, когда лучше было бы промолчать или отложить перо. Но, подобно актерам, которые с удовольствием купались в его комплиментах, любители его фильмов поддерживали Ренуара в любых обстоятельствах и предпочитали не замечать его ошибок — возможно, опасаясь, что неосторожное слово лишит их места в рядах секты поклонников. Их же противники в ответ тоже повышали градус дискуссии и без конца мусолили старые факты, приписывая им новые смыслы, которые даже не приходили в голову Ренуару.
Это не значит, что надо подвергать сомнению искренность Ренуара. Он сам верил в рассказываемые им истории, а еще больше — в свой дар рассказчика. Его больше всего привлекала красивая история, рассказанная устно, в кино или в литературе — это в конечном счете неважно. Пока ты рассказываешь, тебе верят, хотя бы на время рассказа, фильма или книги. Все остальное в его глазах было делом второстепенным. И в этом он тоже был по-своему прав.
Жан Ренуар так хорошо играл выбранную им роль (вернее, роли, поскольку он легко менял амплуа), что все вокруг — и обожатели, и противники — видели только эту, внешнюю сторону. Он вложил в свою жизнь столько же искусства, сколько и в свои фильмы. Уже по этой причине его жизнь стоит пересказать подробнее. И сделать это должен другой человек, не сам Ренуар, поскольку и об этом он позаботился с присущими ему умом, хитростью, талантом и старательностью. Да, он сильно поработал над собственной ролью, но правду о его жизни и творчестве все-таки можно разглядеть, если поближе присмотреться к многочисленным подсказкам, оставленным (возможно, умышленно) им самим. Основная их часть собрана в огромном архиве, который по его предсмертной воле хранится в недрах Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. 113 набитых доверху коробок содержат более 50 папок, десятки тысяч писем (включая переписку с продюсерами, актерами, кинотехниками), личных документов, школьных дневников, армейских записок, заметок со съемочной площадки, снятых и неснятых сценариев, проектов, едва начатых или разрабатывавшихся годами. Есть и другие архивы, в том числе неизвестные моим предшественникам, есть и частные коллекции, в которые мне посчастливилось получить доступ; многие из этих документов позволяют подвергнуть сомнению личные свидетельства — теплые, человеческие, драгоценные, необходимые, но такие ненадежные...
Свой век Жан Ренуар испил сполна: в его жизни были и Первая мировая, и «поделки» немого кино, затем — кино звуковое, политика, коммунизм и фашизм, бегство, жизнь в чужой стране, Голливуд, Индия, возрождение кинематографа, восхваляемое и отчасти придуманное «новой волной», телевидение, наконец, литература и паралич. До своего приезда в Штаты 31 декабря 1940 года он был частью истории, а после него — частью сразу нескольких легенд: легенды о Голливуде, который оказался вовсе не похож на сказочную страну его мечтаний, и легенды собственной, сочиненной им самим при активной помощи ближайших сподвижников. И тем, кто, прикрываясь именем Джона Форда, скажет, что легенда предпочтительнее исторической правды, мы напомним, что фильм, в котором звучат эти слова, следует ровно обратной цели: свернуть шею легенде, согласно которой знаменитого бандита Либерти Вэланса убил Рэнсом Стоддард (Джеймс Стюарт), и показать, что настоящим героем той ночи был Том Донифон (Джон Уэйн), но этого не видел никто, кроме создателей фильма.
Ренуар всегда жил сегодняшним днем. Он любил наслаждаться моментом, не любил и не мог выбирать, и это отразилось и на его жизни, и на его фильмах, в которых часто содержание отдельной сцены важнее, чем монтажная последовательность сцен. По этой причине яркий автопортрет, нарисованный им за долгие годы, так ему подходил и в то же время так не был похож на оригинал. Чтобы как следует наслаждаться моментом, ему нужно было немедленно привлечь собеседника на свою сторону и удерживать его, пока длится сцена. Если же на следующей встрече он выдвигал совсем другие идеи, чем всего лишь несколько часов назад, то дело было не в слабеющей памяти. Его память была в порядке: она намеренно играла на противоречиях, из которых складывался образ рассказчика. Память его друзей, близких, журналистов, историков была избирательна и сохраняла лишь те детали, которые вписывались в написанную заранее картину. Одному он говорил одно, другому — другое; оба запоминали лишь то, что хотели услышать. То же происходило и когда он брался за перо. Поэтому, плутая в джунглях его текстов, надо всегда учитывать, к кому он обращается, о каком реальном или воображаемом читателе думает, на какой эффект рассчитывает, какую преследует цель. В какой момент его жизни это пишется, в какой день недели и даже в какой час. Ему, неустанному соблазнителю, было важно нравиться и привлекать внимание. В этом деле, как и в прочих, он весьма преуспел.