Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Вера Фролова. Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942—1943. М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2024
10 ноября
Вторник
Вот и промелькнули, ушли незаметно в прошлое великие Октябрьские торжества. 7 ноября весь день зарывали в бурты картофель. Уже с утра непогодилось — в воздухе висела влажная изморось. И может быть, еще и от этого было так горько на душе. Работали молча, никому не хотелось разговаривать — видно, каждый думал о своем, вспоминал былое, видел перед глазами родных, близких людей, друзей, товарищей.
Я, например, была вся в воспоминаниях о школе, о том, как мы в последнем, девятом классе готовились к праздничному вечеру. Вспомнила, как коллективно, споря и волнуясь, создавали литературно-музыкальную композицию. Мне с Ривой Сорокиной выпало петь дуэтом песню о Чапаеве. И — Господи! — как же мы опозорились! — обе начисто и враз забыли слова второго куплета. Гармонист Васька Ревков, озадаченно поглядывая на нас, уже дважды проиграл вступление, а мы, недотепы, все никак не могли вспомнить нужные слова. Наконец Ривка, а за ней и я неуверенно, невпопад начали третий куплет. Покидая сцену, слышали за спиной в зале веселый гогот, хихиканье.
Несчастные-разнесчастные (не было в тот момент несчастнее нас на свете!), мы сидели потом с Ривкой в пустом классе и боялись высунуться в зал, где давно уже играла музыка и кружились в танцах наши девчонки и мальчишки. Дурочки! Как же не понимали мы тогда, какой мелочью, какой ничтожной мелочью были эти наши неприятности! Как же не понимали мы того, какими счастливыми все были, и как не ценили, не берегли своего счастья! Неужели, неужели никогда не вернется прежняя наша вольная жизнь, неужели все радостное и светлое у меня уже позади?
Грустные эти мысли прервал вдруг Миша: «Что это вы все, ту, май-то, повесили носы? — крикнул он бодро и с силой всадил лопату в землю. — Сегодня — наш праздник, а в праздник надо веселиться. Давайте петь!» — И первый затянул:
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля...
Мы дружно подхватили и потом уже, благо не было на горизонте Шмидта, перепели все известные нам песни. Спели даже «Интернационал», правда негромко, чтобы не услышали чьи-либо недобрые уши. Но грустное настроение все равно не исчезло — наоборот, еще только хуже разбередили в себе тоску по дому, по Родине, по былой жизни.
И на следующий день — 8 ноября почему-то не ощущалось ни обычной воскресной радости, ни покоя. В этот праздник у нас перебывало много народу (Шмидт с семьей с утра куда-то укатили на машине, и мы не опасались принимать гостей). Пришли Вера Никандрова и Женя с Сашей из Почкау, Клава с Ниной, а также Михаил и Ян от Бангера (Ян — поляк, которого Бовкун обвинил однажды в краже сапог. Он никуда не сбежал, просто уезжал на несколько дней к сестре), еще ребята из «Шалмана» и с ними Ольга и Наталка, Василий от Кристоффера и даже двое каких-то совсем незнакомых русских парней с дальних хуторов.
Верка притащила банку маринованных огурцов и шмат бекона (на мой удивленный вопрос — «откуда?» — пояснила: «Ловкость рук...»). Клава выложила буханку хлеба и кусок отварной говядины (с панского стола). «Шалмановцы» захватили с собой большую миску с варениками из картошки. А Женька и Саша, переглянувшись, вытащили из сумки литровую бутыль с самогоном из сахарной свеклы. Мы, в свою очередь, приготовили винегрет, соленые грибы, знаменитую «норвежскую» селедку, отварной картофель — и получился шикарнейший стол.
Женя налил каждому мутную, зверски вонючую жидкость, и мы, чокнувшись разномастными чашками, стаканами, банками (кому что досталось), выпили за далекую свою Родину, пожелали ей вечной жизни и свободы, а также стойкости и мужества, силы и мощи в борьбе с проклятым врагом.
У меня с одного глотка, казалось, обожгло все внутренности (ну и отрава!), перед глазами почему-то все поплыло, закружилось, и я, расхрабрившись, произнесла тост: «Пусть наша Родина простит нас за невольное предательство. А мы, если доживем до светлого дня освобождения, постараемся доказать ей и свою верность, и преданность...»
Последние слова я, к своему стыду, произнесла невнятно, захлебываясь слезами. Но меня все поняли, потянулись ко мне со своими «фужерами». Кто-то тоже расплакался, кто-то стыдливо засморкался. Словом, испортила я все своим тостом, но, к счастью, ненадолго. Уже через несколько минут снова гудел над столом общий разговор, вспыхивал то и дело смех. Сидели в страшной тесноте (но не в обиде — все ведь поместились!) и вспоминали, вспоминали...
У меня почему-то не оказалось в кармане платка, и сидевший рядом Саша Дубоусов достал свой, но не отдал мне в руки, а осторожно вытер следы слез на щеках сам. Я почувствовала, как его рука, словно бы нечаянно, легла на мое плечо, и мгновенно протрезвела. Что это он? В голове ревниво мелькнуло: «Сам шляется к какой-то Адельке, а тут...» Но решила (будто бы ничего не произошло) не выказывать протеста, а подождать, что будет дальше.
Через несколько минут Сашка нашел под столом мою руку и крепко, как-то уж слишком уверенно, по-хозяйски, сжал ее. Я спокойно посмотрела на него: «Ты что, Саша? Тебе что-нибудь передать? Хочешь грибов?»
Он страшно смутился, покраснел: «Нет, спасибо, ничего не надо». Пальцы его разжались, а потом и другая рука незаметно исчезла с моего плеча. Но он и дальше продолжал оказывать мне усиленное внимание, однако в его манерах уже не было прежней развязности и разудалости.
Верка, видимо, заметила со своего места дубоусовские «маневры», позднее с любопытством спросила у меня: «Что у тебя с Сашкой произошло?» Я пожала плечами: мол, абсолютно ничего. (Мне почему-то не захотелось с ней делиться.) Но она не поверила: «Знаешь, Сашка всю дорогу расспрашивал меня и Женьку о тебе, сказал, что ты ему очень нравишься».
Я все-таки не сумела скрыть досаду: «Пусть он помолчит! Говорит, что нравлюсь, а сам к этой грязной Адельке таскается». Но Вера не поняла моей досады: «Господи, при чем тут Аделька-то? Она сама на него вешается!.. Да и не только Аделька бегает за ним, учти, что и другие девчонки с ума по нему сходят. Сашка ведь такой парень!»
Да, Александр Дубоусов действительно хорош всем — и внешностью, и умением легко и непринужденно вести разговор. И что греха таить, он мне тоже нравится. Но... Поклонник на двоих мне не нужен.
Когда пришло время всем расходиться, Саша, пожимая мне руку, сказал тихо: «Ты прости меня, пожалуйста, и не сердись. Если не возражаешь, я приду опять в следующее воскресенье».
— Не возражаю, — ответила я серьезно (как могла), но все же не в силах была сдержать улыбку. — Конечно не возражаю.
Вот и окончились праздничные дни. Вроде бы все прошло хорошо — поговорили откровенно со своими, близкими людьми, разделили с ними сомнения, поделились надеждами, тревогами. Но отчего все это время грызет и грызет сердце тоска и такая горькая сумятица в душе?.. Родина моя, далекая, единственная, ты отпраздновала — торжественно ли, скромно ли — свой день рождения и даже не заметила, не узнала, что нас нет с тобой. А нам без тебя так неприкаянно, так одиноко!
12 ноября
Сегодня — судьба милостива к нам! — у нас на обед опять был «куриный зуппе» из безвременно погибшей хохлатки. Но на этот раз душегубом оказался Вольф (по-русски — Волк) — хозяйский пес, матерая, своенравная немецкая овчарка.
Вчера, когда мы возвращались с работы, Линда подошла к нам, держа за когтистую желтую лапу большую бело-пегую курицу с бессильно провисшими крыльями и с болтающейся из стороны в сторону головой. Вся она была вываляна в пыли и перепачкана черно-бурой кровью.
— Господин Шмидт разрешил вам взять эту куру. Ее Волк затрепал, — сказала она, как всегда надменно поджав губы, и протянула маме собачий трофей. Мы, естественно, не отказались и в душе поблагодарили Вольфа за столь щедрый подарок.
Сегодня после обеда я захватила для Волка мягкие косточки и, угощая его, ласково потрепала за теплые уши, тихонько посоветовала: «Ты, Волчок, почаще дави этих важных и глупых хохлаток, и тогда я тебе всегда буду приносить гостинец».
Шмидт, появившийся в это время на крыльце, как-то сразу догадался, о чем мы, шутя, «договариваемся» с собакой.
— Ты мне брось Вольфа совращать! — тоже будто в шутку крикнул он. — Не думай, что вы будете набивать себе брюхо курятиной «за так». За каждую задавленную куру я стану высчитывать положенные вам продукты.
И это, я поняла, уже не было шуткой.
Я, по-моему, не рассказала здесь, как мы подружились с Волком — с существом первоначально злобным, коварным, а в итоге — нежным и преданным. Это произошло буквально в первые недели нашего появления в Маргаретенхофе.
Я люблю собак, и до сих пор они тоже всегда неплохо относились ко мне. Поэтому буквально на второй или на третий день я смело, без всякого опасения, подошла к Волку, который, сидя на толстой цепи возле своей будки, настороженно следил за моим приближением внимательными, карими глазами.
Я вынула из кармана и показала ему картофельную оладью: «Иди сюда, маленький. На, возьми!..» Мгновенье — и возле моих пальцев с лязганьем щелкнули белые, сахарные клыки. Пес, яростно рыча и скалясь, провис на туго натянутой цепи.
«Дурачок ты!» — сказала я, успев, к счастью, вовремя отпрыгнуть в сторону, и бросила на землю оладью. Уходя, видела: Волк не сразу взял угощение, а, глухо и злобно ворча, ходил кругами, не переставая следить за мной, пока я не скрылась из вида. И на второй, и на третий, и на пятый день повторялось почти то же самое. Лишь к концу второй недели я заметила: при моем приближении хвост собаки слегка вздрагивает, а его нападки становятся менее яростными.
Только примерно через месяц Волк впервые, превозмогая себя, рывками, на брюхе приблизился ко мне и, не переставая скалить зубы, робко потянулся к моей ладони за хлебом. И именно в тот момент появился из сада Шмидт (принесла же его нелегкая!): «Что ты делаешь?! Отойди сейчас же от собаки!! Волк разорвет тебя!» — заорал он, хватаясь за стоявшие возле ограды грабли.
И это послужило как бы сигналом. Пес с глухим клокотаньем в горле бросился на меня, зубы его больно впились в мою руку, чуть повыше кисти. Стараясь казаться спокойной и ни в коем случае не выказать охватившего меня страха, я негромко сказала через плечо Шмидту: «Пожалуйста, не кричите и поставьте обратно грабли. Уходите, прошу вас. Уходите же...»
Шмидт растерянно поднялся на крыльцо, а я, глядя в налитые кровью собачьи глаза, сказала Вольфу с ласковой укоризной: «Ну что же ты делаешь, дурачок? Я к тебе с добром, а ты... Мне хочется быть тебе другом, а так не встречают друзей... Оставь, пожалуйста, мою руку, мне же больно, понимаешь, очень больно... И знаешь, ты совсем не Волк, а просто обыкновенная умная и добрая собака... Ну, пожалуйста, отпусти же мою руку».
Клокотанье в горле пса усилилось, но сковавший мое предплечье стальной капкан заметно ослаб. Еще несколько секунд Вольф не отпускал меня, затем клыки его разжались. Он медленно, задом, попятился к будке и сел, дрожа, рядом с нею — гордый, несчастный и виноватый.
— Доигралась?! — заорал Шмидт, выскочив на крыльцо, когда я проходила мимо, зажимая платком несколько кровоточащих в голубых окружьях ранок на нестерпимо болевшей руке. — Еще не хватало, чтоб калекой осталась! Ты думаешь, что я позволю тебе лодырничать и на работу не ходить?
— Не волнуйтесь, — ответила я, едва сдерживая слезы и сотрясавшую меня дрожь. — С рукой все в порядке, и лодырничать, как вы говорите, я совсем не собираюсь.
Но до конца дня я так и не смогла больше работать. Находилась вместе со всеми на поле — в тот день пропалывали кукурузу, — однако почти все время ходила вдоль межи (хорошо, что Шмидт не заглянул сюда) и беспрестанно прикладывала к распухшей, горячей как огонь руке прохладные листья подорожника.