Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Бенн Стил. План Маршалла: На заре холодной войны. М.: Издательство Института Гайдара, 2023. Перевод с английского О. Левченко. Содержание
После войны в своих усилиях по расширению коммунистического влияния Сталин руководствовался твердокаменной (хотя фактически и ошибочной) убежденностью марксиста в неизбежности краха капитализма в результате обострения его внутренних противоречий. Впрочем, твердая уверенность в том, что время — на его стороне, делала Сталина прагматичным, терпеливым игроком.
Как дипломат Сталин был весьма успешен. За его непритязательной внешностью — отмечал Кеннан после встречи со Сталиным в 1945 году — скрывалась «бездна расчетов, амбиций, властолюбия, зависти, жестокости, коварства и мстительности», а также «дьявольские тактические способности». Эттли, тогдашний британский премьер, указывал, что Сталин «напоминает тиранов эпохи Возрождения: никаких принципов, любые методы и средства». Стиль высказываний не был «цветистым» — лишь «да» и «нет», хотя верить ему стоило лишь тогда, когда он говорил «нет».
Сталин варьировал манеру поведения в зависимости от способности оппонентов противостоять его воле. Стиль общения с восточноевропейскими «сателлитами» бывал снисходительным, грубоватым, порою оскорбительным. Милован Джилас (второй человек в югославской компартии после Иосипа Броз Тито), написавший в 1962 году книгу «Беседы со Сталиным», назвал его «монстром, который, придерживаясь абстрактных, абсолютных и в основе своей утопических идей, на практике признавал и мог признавать единственным успехом насилие, физическое и духовное истребление [оппонента]». С Черчиллем, смотря по ситуации, Сталин был то льстив, то язвителен. С Рузвельтом он был чаще всего любезен, даже когда возражал ему по существу (да и вопросы, по которым Кремль мог позволить себе расходиться с Белым домом, были не столь многочисленны).
Частью дипломатических успехов Сталин был обязан правильному подбору заместителя. Сталин, по словам Смита, культивировал миф о том, будто в Политбюро существуют две школы мысли — «компромиссная» (которую олицетворял он сам) и «непримиримая» (в лице Молотова). «В системе лживой советской пропаганды это был надежный, испытанный трюк». Своих партнеров Молотов так раздражал грубым упрямством, что они были благодарны Сталину уже за то, что тот отвергал их требования в менее жесткой форме. «Просто Молотов был всегда без оттенков, всегда одинаков, вне зависимости от того, о чем или о ком шла речь», — отмечал Джилас. В этом он резко уступал более гибкому в своих реакциях хозяину Кремля. «Сдержанный, спокойный, никогда не повышавший голоса, Сталин не любил повторять возражений (чем так бесил оппонентов Молотов), — отмечал Энтони Иден, тогдашний британский министр иностранных дел, вспоминая Ялту. — Благодаря более тонким приемам Сталин получал то, что хотел, не проявляя лишнего упрямства». По отзывам Идена, из всех переговорщиков, которых он когда-либо встречал, советский вождь был наиболее искусным.
***
Джордж Маршалл, привыкший говорить по существу, кратко ответил Сталину на приветствие, припомнив «с большим интересом» их прошлую (1943 года) встречу на Тегеранской конференции, где подробно обсуждались «десантные операции и форсирование водных преград».
«Да, да, — оживился Сталин, — открытие второго фронта».
Маршалл хотел напомнить Сталину о недавнем успешном сотрудничестве двух великих держав, но понятие «второй фронт» имело для них разную коннотацию. Для Сталина открытие второго фронта в Европе было нарочито, непростительно и патологически запоздалым. На его взгляд, Америка и Англия на несколько лет отложили второй фронт, чтобы Германия и Россия, измотав и обескровив одна другую, обе обессилили. Разумеется, Сталин и сам применял ту же тактику, позволив нацистам в августе 1944 года потопить в крови трагическое Варшавское восстание поляков.
Маршалл поспешил обратиться к существу их теперешней встречи.
Он заявил Сталину, что будет говорить прямо — не как дипломат, а как профессиональный военный, и пояснил, что «весьма обеспокоен», даже «подавлен масштабом недоразумений и разногласий, вскрывшихся в ходе конференции». К концу войны Советский Союз, по его словам, обрел в глазах американцев высочайший престиж. Однако с тех пор правительство СССР перестало выполнять свои обязательства по старым соглашениям и препятствовало заключению новых.
Американская помощь России по ленд-лизу, напомнил Маршалл Сталину, «была самой щедрой изо всех», и нежелание СССР выполнять свои обязательства (в частности, по возврату транспортных судов и боевых кораблей) «негативно влияет на мнение народа и конгресса США». Сложившаяся в Москве атмосфера «недоверия и подозрительности» сделала договоренность [между СССР и США] практически невозможной. Действительно, Маршалл говорил откровенно и, как он позже вспоминал, весьма нелицеприятно.
Сталин же невозмутимо попыхивал трубкой; слушая речь гостя и его переводчика, он поглядывал то вниз, то в сторону, то в лицо Маршаллу. На глазах американцев правая рука вождя машинально набрасывала красным карандашом на листке рисунок волчьей головы, — прием, призванный отвлекать внимание собеседника. Гарриман испытал его действие в начале войны, в ходе своей первой аудиенции у Сталина.
Маршалл обратился к основной проблеме, разделявшей Вашингтон и Москву — к проблеме Германии. Ни по одному из важнейших вопросов (сумма репараций, демилитаризация, будущее экономическое и политическое устройство страны) договаривающиеся стороны прогресса не добились.
В 1941–1945 годах война с Германией объединила СССР и США рамками общей исторической задачи. Теперь, когда Германия оказалась наполовину в Восточной, наполовину в Западной Европе (причем каждую половину прочно контролировали войска соперничавших держав), германский вопрос лишь усугублял опасности конфликта между двумя идеологическими и геостратегическими конкурентами. Двумя годами ранее в Ялте трое лидеров — Рузвельт, Черчилль и Сталин — не пришли в отношении будущего Германии ни к общему пониманию проблемы, ни к четкой постановке задач. И это вопреки (или, возможно, благодаря) тому, что речь, безусловно, шла о важнейшей по значимости проблеме, стоявшей перед великими державами. В тот момент Сталин готов был повременить; он ожидал, что «соотношение сил» изменится в его пользу (как в тот раз, когда Красная армия, опередив генерала Эйзенхауэра, осуществила взятие Берлина).
Теперь здесь, в Москве, отметил Маршалл, возникло заблуждение, будто Соединенные Штаты «намерены расчленить Германию». Однако его правительство «не имеет таких намерений»; на деле оно «желает обратного». Исполнительная власть США хотела, чтобы Германия стала экономически единой, а ее западная часть, индустриально более развитая, свободно обменивалась товарами с восточной, преимущественно аграрной частью. Вместе с тем США считали, что Германия, имея сильную централизованную власть, «может стать для мира серьезной опасностью». Кроме того, Маршалл полагал (хотя вслух и не высказал), что основным источником такой опасности является (подчиненная Кремлю) Коммунистическая партия Германии (Kommunistische Partei Deutschlands), в 1946 году захватившая власть на востоке страны после насильственного роспуска и поглощения Социал-демократической партии Германии (SPD).
Далее Маршалл выразил (накопившееся за последние шесть недель) разочарование в своем партнере по переговорам. «Господин Молотов, — отметил он, — называет создание единой англо-американской зоны (Бизонии) нарушением Потсдамских соглашений». Однако «ясно как день, что невозможность обеспечить экономическое единство Германии и вынуждает США и Великобританию принять меры в защиту собственных налогоплательщиков».
В вопросе о репарациях, продолжал Маршалл, Молотов преувеличивает размеры того, что США получили из американской зоны, но отказывается предоставить данные о том, что в счет репараций получил Советский Союз. Кроме того, «в отношении договора о демилитаризации [Германии] наши делегации зашли в тупик».
Впрочем, добавил Маршалл, есть более широкий, европейский контекст. «Американцы, — сказал госсекретарь, — готовы сделать все возможное, чтобы помочь европейцам, страдающим от тяжелой экономической ситуации». Если «не принять срочных мер, то [тенденция] может обернуться крахом экономики и потерей шансов на существование Европы в условиях демократии».
Желая завершить речь на позитивной ноте, Маршалл подтвердил «стремление США восстановить основы двустороннего сотрудничества, сложившегося в годы войны». Он добавил, что «к разговору с генералиссимусом его привела надежда на то, что устранение подозрений послужило бы хорошим началом для восстановления былого взаимопонимания». Сталин одобрительно кивнул. «Маршалл совершенно прав, — согласился он, — развивать дружбу и сотрудничество можно лишь на основе честности и откровенности».
«Относительно ленд-лиза, — признал Сталин, — в работе советского правительства была допущена досадная небрежность». Оно было очень занято, «ведь на войне СССР понес столь крупные потери... Это и могло вызвать задержку». Однако «у вопроса о ленд-лизе есть и другая сторона», — указал он Маршаллу, — а именно «кредиты, которые были нам обещаны в рамках этой программы».
Два года назад, пояснил Сталин, в ответ на вопрос американского посла Гарримана о том, какие заказы советское правительство готово разместить в Соединенных Штатах и какие кредиты ему для этого необходимы, наша сторона в меморандуме назвала цифру: от 3 до 6 миллиардов долларов. Эти шесть миллиардов, напомнил Сталин, были «обещаны давно». С тех пор прошло два года, а «ответа все нет». «Возможно, — со значением произнес Сталин, — здесь была допущена небрежность со стороны Соединенных Штатов».
Новиков был ошеломлен. Шесть миллиардов? «Подобного обещания, насколько мне было известно, правительство США не давало. Я знал лишь об обещании предоставить заем в один миллиард, выполнение которого США затягивали с явным расчетом оказать на Советский Союз экономический нажим, — позже записал он. — Но резкий упрек Сталина поразил не только меня». Пока Сталин говорил, Маршалл что-то шептал Смиту, а тот быстро записывал. Потянувшись через стол, Смит передал записку Новикову.
«Г-н Новиков! — гласила записка. — Вы ведь хорошо знаете, что это не так. Обещания о 6 миллиардах никогда не давалось. Разъясните это, пожалуйста, господину Сталину». Новиков перевел содержание записки и передал ее Молотову. Тот «невозмутимо сунул листок в свою рабочую папку». Молотов «при мне об этом и слова не вымолвил» Сталину, и «провал в памяти вождя меня сильно озадачил», — отмечает Новиков. «Я видел перед собою пожилого, очень пожилого, усталого человека, который, видимо, с большой натугой несет на себе тяжкое бремя величайшей ответственности». Впрочем, Сталин поправил себя, но лишь в отношении сроков: прошло не два года, а «только год».
Затем Сталин перешел к германскому вопросу. Совет министров иностранных дел, сказал он, «не имел права отменять договоренности, достигнутые тремя державами». Тут Сталин взглянул на Болена. «Господин Болен должен помнить переговоры» в Ялте, где он был переводчиком для президента, когда «американцы, в том числе Франклин Рузвельт, а также [госсекретарь] Стеттиниус и Гопкинс, назвали [советское требование репараций в размере 10 млрд долларов] весьма небольшими». Да и растянутые «более чем на два десятка лет выплаты не станут для немцев тяжелым бременем». Однако на Западе «теперь, по-видимому, возобладало иное мнение»: хотя СССР получил активов «лишь на два миллиарда долларов», дальнейших репараций не предусмотрено — даже за счет текущего германского производства. «На это мы пойти не можем». Советский народ, напомнил Сталин, страшно пострадал от рук немцев. У него «нет к ним ни любви, ни жалости, ни сочувствия». Так что репарации — дело необходимое и справедливое.
Что касается «идеи германского единства», то Советский Союз «выступает, подобно американцам и англичанам, за экономическое единство страны». Однако этого недостаточно, продолжил Сталин, ибо экономическое единство Германии «невозможно без политического единства».
«Мы против сильного центрального германского правительства», — пояснил Сталин. Достаточно того, чтобы по статусу оно «стояло выше, а не ниже земельных правительств». Однако «нельзя повторять ошибку Наполеона, поощрявшего раздробленность Германии». Тогда «за счет временного ослабления Германии [император французов] получил тактическое преимущество», но усилил позиции «германских милитаристов», мечтавших об объединении всех немцев. «На самом деле политика Наполеона породила Бисмарка и франко-прусскую войну».
Если мы повторим его ошибку, то «СССР утратит контроль над средствами достижения германского единства, которые достанутся шовинистам и милитаристам». В таком случае немецкий народ, желая национального возрождения, вскоре последует за очередным опасным и воинственным лидером.