Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Фридрих Рек-Маллечевен. Дневник отчаявшегося. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2023. Перевод с немецкого Альбины Бояркиной
По дороге домой я проезжаю через Мюнхен, которого по возможности избегаю с тех пор, как его заняли пруссаки, — город, когда-то такой веселый и элегантный! Окраины, нетронутые пастбища которых еще вчера в своем буколическом спокойствии представляли собой нечто уникальное в Германии, разорены гравийными отсыпками, вырубкой лесов, промышленными подъездными путями и чудовищными заводами, которые Генеральный штаб в своем варварском непонимании невосполнимого теперь привел и сюда. Нет, я не узнаю его, этот окрыляющий веселый город молодости и радости, который никогда не был по-настоящему большим, а всегда лишь пригородом полных воздуха и света крестьянских земель. На Людвигштрассе, мимо фасадов флорентийских дворцов, эти широкобедрые женщины, жены наводнивших Баварию прусских функционеров, теперь толкают коляски со своим визжащим выводком, повсюду в коридорах отелей перед дверями стоят отвратительные ботфорты повышенных до «офицеров» фельдфебельских морд. В фойе придворного театра, который за три года, со времени увольнения Франкенштейна, выродился до уровня балагана, толпятся эти блондинистые коровы из Союза немецких девушек, отели заняты женами директоров северогерманских заводов, которые, к ужасу швейцаров, устраивают здесь незаконные свидания с какими-то партийными гангстерами. Нет, я не хочу больше видеть этот разоренный прусским варварством город до наступления долгожданного дня его воскресения. В Хофгартене, кстати, в уникальной уединенности которого этот герр Гитлер хочет построить «самую большую оперу в мире», убрав аркады и фрески Ротманна, мне показывают художника Циглера, которому герр Гитлер доверил очистить немецкую живопись от всего декаданса и который сейчас является чем-то вроде начальника всех художников; человек без затылка, которому, кстати, в профессиональных кругах дали прозвище «мастер женских лобковых волос» из-за его любви к подобным изображениям.
Вот так и с Мюнхеном. Реакция на систематически проводимое опрусачивание города, кстати, произвела эффект, который считался бы невозможным еще тридцать лет назад, в незабвенные времена старого регента. Пригороды Хайдхаузен и Гизинг, уютными уголками и тенистыми дорожками напоминающие Уайтчепел, с некоторых пор стали небезопасными из-за банды, называющей себя «Красный якорь», которая, вербуя подростков, начала терроризировать всех в партийной униформе. Если вы не говорите на северных диалектах немецкого, запрещенных в этих районах города, вы можете спокойно пройти через Гизинг в прогулочном пальто на меху и цилиндре и вас никто не побеспокоит — «Красный якорь» трогает людей только в партийной униформе, и особенно из СС. Безобидным хулиганством его деятельность считать нельзя, поскольку, как говорят, на его совести несколько убийств, и гибель эсэсовцев, чьи тела извлекали из Изара, полиция связывает с деятельностью этого почетного братства. Удивительно, что вся банда набирается из гитлеровской молодежи, которая де-факто является антинацистами, а отправившись на службу, молодые люди играют двойную роль. Но самое невероятное, что главой организации якобы является адвокат из Мюнхена, и это обстоятельство роднит ситуацию с подпольным миром в Чикаго. И это в нашем веселом, в общем-то добродушном городе, которым всего два с половиной десятилетия назад правил благородный патриарх — старый регент! Действительно, в Германии дьявол сорвался с цепи — увы, мы теперь не знаем, как вернуть его обратно.
20 марта 1938
Вот и Австрия.
Мы предвидели это уже несколько недель и, конечно, понимали, что означают все эти угрозы и инсценированные беспорядки... весь этот жалкий театр, с помощью которого они пытаются устроить повод для вмешательства. И вот теперь по всем улицам под командованием взбудораженных эсэсовских молодчиков катятся колонны танков и артиллерии, а в моей деревне, словно борьба идет не на жизнь, а на смерть, тупицы-подростки из гитлеровской шайки изображают из себя героев, записываясь добровольцами в войска, будто речь идет о борьбе с великой европейской державой, а не крошечным государством с семью миллионами жителей. Я не могу не думать, что в этой всеобщей жестокости, в этом злорадстве по поводу участи венских государственных мужей, в этой всеобщей жажде насилия и издевательств есть нечто недостойное, чего я глубоко стыжусь...
Австрия, вечно оскорбляемая бедная Австрия, вся вина которой заключалась, наверное, в том, что, вопреки притязаниям Великой Пруссии, на власть она до конца сохранила последнее воспоминание о древней Священной империи немцев.
В Зальцбурге, который я посещаю в эти дни, толпятся вокруг со своими грудастыми женщинами эти берлинские картофельные лица, скупают все базары, сгребают за гроши по еще существующей стоимости шиллинга все, что уже исчезло в самой Германии... ведут себя в тихом аристократическом городе как орда лакеев, которые в отсутствие правителей открывают найденными ключами винный погреб и устраивают оргии со своими женщинами...
Весь сброд гуляет дотемна,
Мы выпьем все до дна.
Эй ты, целуй меня,
И ты, целуй меня.
Вот так, вот так!
Вот так, вот так!
До наступленья дня!
Вот примерно так. Рои берлинок из Союза немецких девушек, направленных сюда ad hoc, с ликованием встречают проносящиеся по старым переулкам танковые колонны, и в следующем номере «Берлинской иллюстрированной газеты» все увидят, как «местное население устраивает немецким освободителям бурную овацию»... мы знаем режиссерское мастерство этого хромого продавца пиломатериалов по имени Геббельс. Шушниг, я слышал, будет содержаться в самой плохой тюрьме и подвергаться жестокому обращению, повсюду насмехаются над судьбой людей, которые совершили немыслимую ошибку, оставшись на своем посту до конца, а поскольку не обошлось и без всеобщего опьянения поэтов... их поэтов... то в какой-то тайно напечатанной юбилейной брошюре господин Бруно Брем, этот жалкий предатель своего главнокомандующего, публикует гимн Гитлеру, которого он прославляет как объединителя германского рейха. Верх наглости, что северогерманская пресса осмеливается говорить о «возвращении Австрии в рейх», будто Пруссия имеет законное право считаться преемницей великой империи Штауфенов и Габсбургов... словно выскочка-свинопас, который женится на последней дочери древнего обедневшего рода, а потом заявляет, что является исконным носителем герба и семейной традиции.
Я говорю со своим кузеном Л., который, являясь генерал-майором, участвует в этом политическом ограблении и не может поверить, что мои глаза не блестят от восторга. Я спрашиваю его, неужели он считает, что такой выдающийся человек, как старший Мольтке, немедленно бы подал в отставку, если бы ему приказали начать вторжение. Отвратительно и непонятно, почему прусские офицеры, представители великих и знаменитых родов, не чувствуют позора в роли, которую их здесь заставляют играть, и именно это стертое чувство чести, этот этический дефект, это безбожное отрицание каких-либо границ между справедливым и несправедливым, заставляет меня верить в окончательное и позорное падение немецкого духа.
Между тем приходится слышать жуткие рассказы об австрийских офицерах, обративших оружие против себя, о войсковой части Брегенца, которая вела безнадежную борьбу, чтобы защититься от захватчика, о простых солдатах старого Зальцбургского полка Райнера, которые не могли перенести позор родины и в отчаянии бросались из окон бараков Зальцбургской крепости. Почему же этот неудачник Шушниг не застрелился и почему он не сделал последней попытки эхом своих выстрелов пробудить окружение от непонятной летаргии? Вокруг Англия и Франция пожимают плечами на это мерзкое изнасилование маленького государства, никто вовремя не схватит виновника за воротник, и, кажется, все хотят подождать, пока большая кобра выползет из змеиного яйца, которое сегодня еще можно раздавить. Но я знаю, что наступит день, когда Англии напомнят об этой политике трусливой пассивности. Вина, возложенная на себя этим трусливым наблюдением, немыслима, и однажды это будет предъявлено Лондону. Позволяя первому крупному нарушению мира остаться безнаказанным, мы делаем нарушителя еще более сильным, чем есть, а делая его еще более сильным, мы одновременно делаем себя, его последних противников внутри Германии, еще более беззащитными и бессильными: неужели мы и все те, кто думает так же, как мы, должны бежать на пулеметы Гитлера, который, в силу вялости других правительств, теперь получит и австрийское оружие? Я сейчас задаю этот вопрос и вижу, что наступит день, когда после неизбежной Второй мировой войны я задам его во второй раз. Если бы Англия и Франция пять лет назад, во время так называемого захвата власти, достали меч — это было бы равносильно полицейской операции по захвату банды преступников. Что же они предприняли? Они стояли в стороне и сделали невозможным любое внутригерманское сопротивление. Что они делают сейчас? Они наблюдают, думают, как выйти из положения, как не раздражить герра Гитлера и тем самым сделать сопротивление еще более невозможным. Для вас будет приемлемым многое — наказание тех, кто помог случиться этому злополучному январскому дню в результате подлого политического смещения, наказание промышленных и военных влиятельных лиц. Одно для вас будет невозможно: сделать весь народ, сопротивление которого вы сломили политической летаргией, полностью ответственным за этот режим, которому вы сами — да, вы — позволили окрепнуть, и однажды потребовать от безоружного народа того, что вы, как хозяева сильной армии и самой сильной армады в мире, не смеете; придет день, когда вы почувствуете отпор и услышите упрек.
Пока я пишу, над моим домом с сильным грохотом пролетает огромная бомбардировочная эскадрилья — целый час она ревет, будто против нее выступила мировая держава. Я — немец, эту страну, в которой живу, я принимаю всем своим сердцем. Стоит вытащить меня со всеми корнями из этой земли, и я засохну... я дрожу за каждое дерево, за каждый лес, который исчезает, за каждую тихую долину, которая оскверняется, за каждую реку, которой угрожают эти промышленные пираты, истинные хозяева страны...
Я знаю, что эта земля — живое бьющееся сердце мира, я буду верить в это биение, несмотря на все наслоения крови и грязи. Но я знаю, что то, что грохочет и гремит там, наверху, — это отрицание справедливости и закона, веры и всего того, что делает жизнь достойной жизни... я верю, что это карикатура на Германию, которую разыгрывает сорвавшаяся с цепи злая обезьяна.
Вас там, наверху, я ненавижу, наяву и во сне, я буду ненавидеть и проклинать вас в час моей смерти, я буду ненавидеть и проклинать вас даже из могилы, и вашим детям и детям ваших детей придется нести мое проклятие. У меня нет другого оружия против вас, кроме проклятия, я знаю, что оно иссушит мое сердце, я не знаю, переживу ли я вашу гибель...
Но я хорошо знаю, что нужно ненавидеть эту Германию всем сердцем, если ее действительно любишь, и лучше я десять раз умру, чем увижу ваш триумф. Я вздрагиваю, записывая это. Скоро Пасха, и как будто в насмешку именно в этот час по радио звучит заключительный хор «Страстей по Матфею»...
«Спокойно, сладко спи...»
Германия, моя Германия... да, этот хор когда-то был нами.
А теперь?