Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Чарльз Хаскинс. Ренессанс XII века. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2025. Перевод с английского Кирилла Главатских, Ивана Мажаева. Содержание
Начиная с падения Римской империи и вплоть до наших дней знание латинских классиков было главным культурным показателем каждой эпохи в Западной Европе. Никогда полностью не прекращаясь, их изучение развивалось в тесной взаимосвязи с текущим уровнем образования и интеллектуальной деятельности. В неспокойные времена раннего Средневековья классики на время оказались в тени, но вновь возродились вместе с наукой и образованием при Карле Великом и его наследниках. «Железный» X век отодвинул их на задний план, чтобы они вновь вышли на свет в эпоху Ренессанса конца XI и XII века. Частичным исключением стал XIII век как эпоха интенсивной деятельности скорее в философии и науке, чем в литературе, подпитываемой переводами с греческого и арабского больше, нежели прямыми заимствованиями из латинских текстов. Наконец, в XIV–XV веках наступило великое возрождение учености, в первую очередь латинской, которое нашло своего первопроходца в лице Петрарки, ценителя Цицерона, Вергилия и страстного собирателя латинских рукописей. Латинский дух гуманизма сохранялся даже после «возвращения» греческого языка, и долгое время латынь была основой современного гуманитарного образования.
Первые два возрождения были хоть и менее продолжительными, но от этого не менее подлинными. Вне всяких сомнений, IX век заслуживает внимания историка. Переписчики спасли от забвения многих древних, было создано значительное число выдающихся произведений латинской поэзии, и был задан уровень владения латинским языком и стилем на столетия вперед. Однако центры были относительно немногочисленны и разрозненны, и таких гуманистов, как, например, Луп Ферьерский, который «активно брал книги взаймы, но неохотно их давал» и переписка которого демонстрирует столь увлекательную картину жизни ученого в монашескую эпоху, встретить можно было нечасто. Более того, Каролингское возрождение ограничивалось землями франков, тогда как к XII веку культура распространилась далеко за их пределы, охватывая всю Европу, а не только Франкскую империю; и количество соборных и монастырских центров значительно возросло. Вместе с тем жизнь становилась более разнообразной и насыщенной, но это сулило классикам появление конкурентов и даже врагов. Помимо невежества и варварства, древним всегда приходилось противостоять религии. Теперь же они обрели нового врага — логику. Кривая возрастания и убывания интереса к классике в Средние века должна выстраиваться с учетом всех этих переменных.
Конфликт между христианством и латинскими классиками восходит к римским временам, поскольку латинская литература была частью языческой среды, в которой родилась новая вера и с которой она вела ожесточенную борьбу, а латинский язык и литература были восприняты Средневековьем как неотъемлемая часть собственного римского наследия. Латынь оставалась языком Церкви, и римская литература была открытой книгой, которую могли читать все, кто владел основами церковного образования. До тех пор пока священные книги Церкви, ее вероучение, закон и ритуалы были на латыни, знакомство с латинским языком было обязательным для всех священнослужителей. Эта открытая книга, однако, была книгой языческой — в том, что касается религии, которую она признавала, если не напрямую проповедовала, и еще больше в ее взгляде на жизнь с ее искренним принятием мира со всеми его радостями и удовольствиями. Так из века в век передавалось неразрешенное противоречие, присущее культурной традиции и церковной системе. По мнению наиболее строгих последователей христианства, изучение латыни должно быть жестко ограничено основами грамматики, которые позволяют освоить практическое владение языком. Любое дальнейшее изучение древних в лучшем случае будет пустой тратой времени, а в худшем — опасностью для души. Сама по себе красота латинского стиля могла представлять опасность для людей, отвернувшихся от мира сего. Святой Иероним приводит часто цитируемый рассказ о видении, в котором ангел упрекал его в том, что он цицеронианец, а не христианин. Четвертый Карфагенский собор в 398 году запретил епископам читать книги язычников. «Последователи святого Петра и его учеников, — говорил легат Лев в X веке, — не будут иметь своими учителями ни Платона, ни Вергилия, ни Теренция, ни остального философского скота». Григорий Великий был против изучения даже основ грамматики, когда писал: «Я вовсе не гнушаюсь варварской неразберихи. Я презираю правильный порядок слов и падежи, потому что считаю совершенно неуместным, чтобы слова Небесного Судии ограничивались правилами Доната». Присциана и Доната критиковали за то, что они не упоминали имя Господа — упущение, за которое также обвиняли Конституцию Соединенных Штатов и таблицу умножения! Так, Смарагд в IX веке написал грамматику с примерами, взятыми из Вульгаты, а не из «опасных» языческих авторов.
К XII веку эти проблемы остались. Гонорий Августодунский вопрошал: «Какую пользу приносят душе борьба Гектора, споры Платона, поэмы Вергилия или элегии Овидия, которые, вместе с другими подобными им, теперь скрежещут зубами в тюрьме дьявольского Вавилона под жестокой тиранией Плутона?» Даже Абеляр удивлялся: «Почему епископы и учителя Церкви не изгоняют из града Божия тех поэтов, которым Платон запретил входить в свой град земной?», а между тем «Николай, секретарь Бернарда Клервоского, воздыхает о том очаровании, которое он когда-то нашел в Цицероне и поэтах, в золотых изречениях философов и в „песнях Сирен“».
Гвиберт Ножанский жалел латинских поэтов своей молодости. К ним относились с особой неприязнью, иногда причисляя их к колдунам. Так, на иллюстрациях из «Сада наслаждений» Геррады Ландсбергской четыре фигуры «поэтов или колдунов», каждого из которых сопровождал злой дух, помещены вне круга семи свободных искусств. Когда Грациан около 1140 года подготовил «Согласование противоречивых канонов», одним из главных противоречий, которое он стремился примирить, был вопрос: «Должны ли священники быть знакомы с мирской литературой или нет?» Как показывает следующий аргумент, авторитеты выстроились с обеих сторон:
серебро красноречия, то нужно обратить их на пользу учения о спасении. Кроме того, в Книге Левит сказано, что необходимо приносить в жертву Господу первые плоды меда, то есть сладость человеческого красноречия. Волхвы принесли Господу три дара, которые понимались некоторыми как три части философии.
Папа Климент и другие ссылались на то, что знание мирской литературы необходимо для понимания священных книг, а Грациан делал скромный вывод о том, что священники не должны быть невежественными. Очевидно, что для канонистов это была непростая проблема, и полностью она так никогда и не была разрешена, ведь даже в итальянском Ренессансе Кватроченто чувствуется веяние неприкрытого язычества.
Но на деле самым опасным врагом классиков была не религия, а логика и практические интересы, которые в конце концов убили классическое Возрождение XII века. Восприятие «новой логики» Аристотеля к середине столетия возвысило диалектику в сравнении с остальными свободными искусствами, и это неравенство только усиливалось с дальнейшим восстановлением аристотелевского корпуса. При таком объеме логики и философии, которые необходимо было освоить, оставалось мало времени и меньше охоты к неспешному изучению словесности. Логика встала во главе, и литература должна была уступить ей дорогу. Новое поколение учителей, как, например, так называемые корнифициане, гордились своим подходом к обучению, в котором грамматике отводился минимум. Точно так же риторы из Болоньи преподавали практическую риторику, не тратя время на Цицерона. Классические авторы (auctores) отступают перед искусствами (artes). В то время как соборные школы Шартра и Орлеана уделяли большое внимание классическим авторам, они начали исчезать из учебных программ новых университетов. Уже в 1215 году их убрали из курса по искусствам в Париже, а более полная учебная программа 1255 года предписывала изучать из латинских писателей только Доната и Присциана, делая упор на новые переводы Аристотеля. Париж стал олицетворять собой триумф логики, а грамматика и классики нашли пристанище в Орлеане. Последняя фаза борьбы очерчена в поэме Анри д’Андели «Битва семи искусств», написанной около 1250 года и повествующей о сражении книг, в котором грамматика олицетворяет Орлеан, а логика — Париж. В этом конфликте Присциану и Донату помогают главные латинские поэты, а также сочувствие автора поэмы, и логика на мгновение возвращается в свою цитадель только для того, чтобы восторжествовать в конце:
Париж и Орлеан враждуют,
Какое горе и потеря,
Что эти двое не согласны.
Известна вам причина разногласий?
Она лежит во взглядах на ученье;
Ведь логика, что вечно спорит,
Зовет всех авторов — писаками,
Студентов Орлеана ж — школярами.
...
Однако же, за логикой идут студенты,
Пока грамматика теряет их.
Классическое Возрождение XII века выразилось в постоянном обращении к латинским авторам, особенно к поэтам, и их комментированию; в активном изучении грамматики и риторики; в создании большого количества превосходной латинской прозы и стихов, некоторые из которых обладали античным достоинством и чувственностью. Это был гармоничный и сбалансированный тип культуры, в котором литература и логика занимали подобающее им место, но враждебный духу профессионализма и практицизма, торжествовавшему в новых университетах. В этом отношении его главным представителем был Иоанн Солсберийский, воспитанный долгими годами неспешного изучения философии и литературы на севере Франции. Он отдавал предпочтение научным методам Бернарда Шартрского, которого называл «самым щедрым источником словесности современной Галлии» и методику преподавания которого мы рассмотрим, когда будем говорить об изучении грамматики. Прекрасно разбираясь в сочинениях латинских авторов, Иоанн цитировал их свободно и вовремя. И хотя он не знал греческого языка, ни один средневековый автор, говорит Пул, не сравнится с ним по уровню и глубине знания классики. Стаббс по знанию классиков и умению их цитировать сравнивал его с Бертоном, автором книги «Анатомия меланхолии». Особенно Иоанн увлекался Цицероном, которого считал величайшим латинянином, и придерживался цицероновского отношения к философии и гуманитарным наукам. Его удивительно чистый и гибкий стиль демонстрирует сильное влияние Цицерона, а разнообразие его сочинений — писем, историй, стихов, философских размышлений о жизни, учении и государстве — обладает цицероновской многогранностью. «Кто сомневается, — спрашивает он, — в том, что нужно читать поэтов, историков, ораторов, математиков, тем более что без этих знаний нельзя считаться грамотным? Тех, кто ничего не знает об этих авторах, следует считать невеждами, даже если слышали названия их трудов... Однако не начитанность создает философа» — мудрость приходит только через истину. Иоанн знал не только классиков, но также Библию и латинских Отцов Церкви, параллельно цитируя и тех и других. Для него обращение к классикам было не просто подготовкой к изучению богословия, их знание было важно как ради достижения нравственного блага, так и само по себе. Здесь нет антагонизма между римской и христианской культурами, они сливаются в едином христианском гуманизме. Иоанн Солсберийский был самым выдающимся представителем Шартрской школы, где он учился в молодости и где умер в сане епископа в 1180 году, завещав собору свою коллекцию рукописей патристических и классических сочинений.
Шартрская школа, традиции которой восходят к епископу Фульберту и его предшественникам, была самой выдающейся из соборных школ начала XII века, и прежде всего она была известна как школа словесности. Ее самыми известными учителями были братья-бретонцы Бернард и Теодорих, а также нормандец Гильом Коншский. Бернард был главным литературным вдохновителем, но прежде всего грамматиком в широком и «свободном» смысле этого слова. Вдохновляясь Вергилием и Луканом, он без устали комментировал труды древних, прославляя в стихах тихую жизнь, проведенную в познании и размышлениях. Для него современники были карликами на плечах гигантов славного прошлого. Теодорих Шартрский, который также преподавал в Париже, был назван Иоанном Cолсберийским «самым прилежным ревнителем искусств». Это суждение подтверждается его «Семикнижием», или «Книгой семи свободных искусств», 1150 года, которая суммирует представления о свободных искусствах той эпохи в двух огромных томах; она до сих пор хранится в Шартре. Значимое место в этом труде отведено риторике; его рассуждения развиваются дальше в комментарии к «Риторике для Геренния», а трактат «О сотворении мира» пронизан платонизмом. О влиянии Платона свидетельствуют также посвященные ему книги по космологии и логике и первый латинский перевод «Планисферы» Птолемея (1143). Гильома Коншского, наиболее известного в качестве философа, Иоанн Солсберийский восхваляет как грамматика и ставит его следующим после Бернарда. Его гуманистические интересы отражены в комментарии к последнему плоду античной мысли, «Утешению философией» Боэция, и, возможно, в трактате «О достойном и полезном», который, предположительно, был посвящен будущему королю Англии Генриху II, с которым он был связан. Кем бы ни был автор, этот сборник, написанный совершенно в духе нашего времени, представляет собой «лоскутное одеяло» из цитат различных языческих философов и моралистов, в частности Цицерона, Сенеки и римских сатириков. Такое сочетание философии и литературы вполне соответствует духу Шартрской школы, главной особенностью которой как раз и являлась «эта благоговейная привязанность к древним».
Орлеан как литературный центр сформировался несколько позже Шартра, а его традиции сохранили ощутимое влияние языческих авторов. Орлеан не мог похвастаться ни одним учителем, подобным Бернарду, и ни одним учеником, равным Иоанну Солсберийскому. Возможно, методы обучения в Орлеане были не настолько продуктивны, как те, что описывал Иоанн. Тем не менее Вергилий, Овидий и Лукан пользовались там большим уважением: до нас дошли высказывания некоего мастера Арнольда о Лукане и Овидии, а писатели того времени подчеркивали превосходство Орлеана в знании классиков. Главная французская школа риторического образования, или искусства сочинения (dictamen), была связана с Орлеаном и соседним монастырем Флери, и многие дошедшие до нас письма отражают жизнь орлеанских студентов и их литературные увлечения в конце века. Эти письма полны мифологических аллюзий — Пирам и Фисба, Парис и Елена, Таис и Геба, Ганимед. Один грамматик в 1199 году заявил, что Орлеану, славившему языческих богов, будет закрыт путь в рай, если он продолжит в том же духе. Орлеан вырастил одного из самых талантливых представителей поэзии вагантов — Примаса, преподававшего здесь каноника. Его слава распространялась по всей Европе вплоть до XIV века, блестящие, нередко задиристые стихи имеют ярко выраженные «языческие» черты.
Ни одна другая школа в качестве центра классического образования не имела такого высокого положения, как Шартр и Орлеан. Такие соборные школы, как Лан и Реймс, славились скорее своим интересом к диалектике и теологии, а школа риторики и поэзии в Туре для нас не более чем название. Однако имеются многочисленные свидетельства того, что многие писатели этого периода были хорошо знакомы с латинскими авторами, а их сочинения и стихи находились под глубоким влиянием античных образцов. Латинская поэзия того времени, будь то в классическом метре или в средневековой рифме, нередко была по-настоящему уникальной, как мы увидим подробнее в другой главе. Эти стихи были широко распространены по всей Северной Франции и соседним землям, хотя лучшие их образцы создавались в долине Луары. Наиболее выдающимися латинистами были Марбод из Анже, Хильдеберт из Ле-Мана и Тура в начале века, Бернард Сильвестр из Тура около 1150 года, за ним последовал его ученик Матвей из Вандома, а ближе к концу века — Петр из Блуа, ученик Иоанна Солсберийского и защитник все той же гуманистической традиции. Около 1142 года автор «Метаморфоз епископа Голии» описывает увиденных во сне древних богов рядом с поэтами и философами античности, «безупречному стилю речи которых не свойственна деревенская грубость», хотя среди известных мастеров того времени он воспевал в основном учителей логики. Даже Александр Неккам, отучившийся в Париже несколько позже, демонстрирует свое знание классиков и отдает предпочтение им, а не только свободным искусствам. Нам еще не раз представится случай процитировать длинный список античных авторов, которых он рекомендует молодежи к прочтению.