В серии «Интеллектуальная история» вышла книга французского политического философа Марселя Гоше «Правые и левые: история и судьба». Предлагаем прочитать отрывок из главы «Время крайних и сакрализация разделения».

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Марсель Гоше. Правые и левые: история и судьба. М.: Новое литературное обозрение, 2024. Перевод с французского Веры Мильчиной. Содержание

Левые: коммунистическая апроприация

В сущности, коммунисты лишь повторили тот шаг, который проделали до 1914 года социалисты: опровержения закончились приятием. Громогласно утверждаемый разрыв в конечном счете лишь увеличил потребность в объединении. Коммунисты поначалу еще более непримиримо отказывались участвовать в «республиканских» играх. Их новая революционная партия, образованная в 1920 году в результате выхода из Французской секции рабочего интернационала, не ограничивается обличением классового сотрудничества; она без колебаний ставит на одну доску оба традиционно противостоящих друг другу лагеря, именуя их «двумя фракциями буржуазии». В 1924 году, в ходе первого большого совещания, в котором партия принимает участие, ее члены с пеной у рта клеймят «блок буржуа-выскочек», которые под маркой «левых» борются за места с «блоком буржуа-толстяков». Национальный блок, имевший большинство до 1924 года, выборы проиграл; радикалы и социалисты, памятуя о неприятностях 1919 года, когда каждый выступал поодиночке, заключили «союз левых», именуемый Картелем; что же касается Французской коммунистической партии, она учредила «Рабочий и крестьянский блок», вся пропаганда которого сводилась к обличению ложных политических альтернатив, маскирующих единственно важное противостояние — борьбу труда и капитала. «Правые капиталисты ничем не отличаются от капиталистов левых». Левые — всего лишь другое лицо правых; лица разные, а голова одна и та же: «11 мая вы увидите не один национальный блок, а целых два: правый и левый». Отсюда решительный лозунг, повторяющийся как лейтмотив: «Нам не надо ни правого национального блока, ни левого».

Однако нельзя не отметить, что в то же самое время эти отвергаемые категории имеют широкое употребление в культуре и даже в практике новой организации. На конгрессе в Туре делегаты размещаются в соответствии со старым парламентским разделением на правую, левую и центр. Протокол фиксирует «аплодисменты центра», «протесты справа» или «шум слева», как в самом замшелом буржуазном собрании. Момент решающего голосования описан так: «Слева запевают Интернационал. Справа подхватывают Интернационал. Справа кричат: Да здравствует Жорес! Слева кричат: Да здравствуют Жорес и Ленин!» Больше того, эти категории используются и в ходе дискуссии внутри партии. В ноябре 1924 года Монат, Росмер и Делегард публикуют «Письмо к членам Коммунистической партии» и в нем протестуют против эпитета «правые», который применило к ним руководство партии. «Мы совершенно точно не принадлежим к правому флангу партии», — уверяют они. Их следует отнести к «рабочим левым», а не к «проклятым правым», с которыми их пытаются отождествить. Известно, что в последующие годы руководство партии охотно прибегало к этим категориям для пропаганды борьбы на два фронта: против «правого оппортунизма», с одной стороны, и против «так называемой радикальной левизны», с другой.

Все это доказывает, что географическая организация политического пространства пустила корни очень глубоко: хотя официально ее отрицают, в повседневной жизни политики ориентируются именно на нее и именно с ее помощью осмысляют действия собственной партии. Поэтому не стоит удивляться, что Центральный комитет в 1928 году, во время следующих выборов в Законодательное собрание, с сожалением отмечает приверженность избирателей к этим категориям. Все дело в том, что за это время закон о выборах изменился. Выборы 1919 и 1924 годов проводились по пропорциональной системе; тогда каждая партия могла действовать в одиночку. Возвращение к другой системе (по одному депутату от избирательного округа) вновь подняло деликатную проблему второго тура: какую кандидатуру оставлять, а какую снимать. Между тем, вынуждены констатировать руководители Коммунистической партии, «большое число тружеников считает ее самой левой из всех партий», вследствие чего «механическая тактика снятия кандидатуры коммуниста, идущего следом за кандидатом от „левых“, придает Коммунистической партии, сколько бы мы ни утверждали обратное, вид крайнего крыла левого картеля или участника неокартеля». А это не позволяет подчеркнуть оригинальность партии, которая «по самой своей сути непримиримо противостоит всем политическим образованиям буржуазии»; ментальные привычки избирателей, прочно укоренившиеся в их умах, неумолимо возвращают ее к изначальной символике. Именно для того, чтобы разорвать этот порочный круг, Центральный комитет выдвигает «пролетарскую формулу класс против класса» в противовес «республиканской формуле красные против белых». Тактика систематического оставления своего кандидата во втором туре создает целый ряд треугольников, отчего выигрывают правые, хотя часть крайне левых избирателей, проявив непослушание, голосует за республиканцев.

В конце концов традиция одержит победу над стремлением к расколу. На выборах 1932 года выясняется, что стратегия «класс против класса» не всесильна: Коммунистическая партия сдает позиции (от 11,3 до 8,3 процента), но все-таки упорно оставляет своих кандидатов во втором туре, однако на сей раз пятьсот тысяч избирателей из примерно восьмисот тысяч предпочитают отдать свой голос не за нее, а за левых. Последняя крупная попытка избавиться от установившейся оппозиции и заменить ее оппозицией классовой терпит крах. Привычные политические категории вытесняют социальную дифференциацию. Сами «сознательные» пролетарии видят в себе скорее участников широкого левого движения, противостоящего правым, чем исключительно пролетариев, противостоящих буржуазии.

Мы не станем лишний раз излагать обстоятельства, которые вынудили Коммунистическую партию в конце концов пойти тем же путем, что и масса ее избирателей. Не станем выяснять, какие смутные соображения заставили того самого Тореза, который 6 февраля 1934 года клеймил позором «холеру и чуму», «фашистские банды» и «левых правителей и парламентариев», 10 октября того же года произнести волшебные слова «народный фронт». Чем более свирепым было стремление к расколу, тем более могущественной оказалась мистика этого нового бракосочетания, плодом которого стал в 1936 году «Победный союз левых сил». В этом случае произошло возрождение левых партий за счет крайне левых; примечательно обилие словосочетаний, в которых сближаются — то с одобрением, то с осуждением — «левые» и «крайне левые» в сборнике Бароде 1936 года. 28 марта 1934 года Эмманюэль Берль указал в «Марианне» на контраст между «сильной сентиментальной привязанностью» французов к словам «правые» и «левые» и малой политической эффективностью этих слов по причине их неопределенности. В самом деле, неприятие этих категорий разом двумя партиями, добровольно устранившимися из политической игры: и крайне правыми, весьма немногочисленными, но влиятельными в интеллектуальном плане, и крайне левыми, изолированными, но социально репрезентативными, — затрудняло использование их на практике.

С появлением в повестке дня темы антифашизма, приведшей к перегруппировке левых сил и их союзников, все замечательно проясняется. Об этом свидетельствует отмеченный Торезом контраст с довоенным Блоком и теми, кто продолжал его политику сразу после войны. «Порой говорят или пишут, — сказано в его докладе на конгрессе в Виллербане в начале 1936 года, — что Народный фронт не что иное, как старый картель левых, расширенный за счет коммунистов. Это не так». Понятно, что Торез стремится снять с партии подозрения в классовом сотрудничестве, которым запятнали себя предыдущие союзы: «В этот картель левых входила часть рабочего класса, последовавшая за кланом буржуазии. Напротив, Народный фронт — это рабочий класс, влияющий своей деятельностью на тружеников средних классов и вовлекающий их в борьбу против буржуазии, капитала и фашизма». Речь Тореза полна стереотипов и канцеляризмов, но сквозь них просвечивает важная мысль. Дело не просто в расширении старой, хорошо налаженной системы союзов. Вступление в нее коммунистов влечет за собой перестройку лагеря, к которому они присоединились, и обновление образа левого лагеря как такого, который способен пренебречь различиями своих составляющих, — обновление, которое события подкрепляют с двух сторон: избранием — впервые в истории Франции — социалиста (Блюма) председателем правительства и возросшим почти вдвое числом коммунистических голосов.

В этом случае мы видим повторение основополагающего механизма, то есть пересоздание единой идентичности за счет присоединения того, что раньше казалось неприсоединяемым, а точнее, превращения классовых различий (истинных или мнимых, неважно, поскольку речь идет об образах и символах) в политическую принадлежность. Из обличителя «левых» в кавычках, какой она была до того, Французская коммунистическая партия вскоре надолго сделается воплощением левых «настоящих».

Этому будут в большой мере способствовать память и история. Начиная с эпохи Народного фронта коммунисты смогут укреплять свою легитимность причастностью к наследию якобинской революции — тем правом первородства, какое дается людям, «возвратившим Марсельезе ее прежний народный дух», как сказано в знаменитом «Письме Центрального комитета к Эдуарду Даладье», датированном 17 октября 1936 года. Вторая мировая война и участие в Сопротивлении прибавили к этим заслугам защиту отечества в опасности. Репрезентируя разом и национальное прошлое, и мировое будущее (поскольку считалось, что большевистская революция осуществила обещания 1793 года), партия пролетариата предстала главной носительницей левых ценностей, как бы ни противоречила этому зачастую ее политическая практика и ее собственное неоднозначное отношение к понятию, которое используется, потому что обозначает символическое господство над широким кругом политиков и избирателей, но вызывает подозрения своей недостаточной революционностью. Но все это лишь укрепляет и расширяет последствия основополагающей операции 1936 года, последней и окончательной. Символическое слияние левых играет в пользу партнера, в течение полутора десятка лет воплощавшего бескомпромиссный отказ от слияния. Точнее, оно превращает в символического хозяина положения того, кто сумел вписать классовую борьбу в рамки политической конкуренции, но может и вернуть все в прежнее состояние.

Правые: отрицание как подтверждение

Повторим еще раз: инициатива исходит от левых. Было бы искусственным утверждать, что на правом фланге все происходит симметричным образом. Раздел между правыми и левыми подчеркивается, драматизируется стараниями левых, которые одновременно заново определяют себя в качестве левых. Под их давлением правые консолидируются как партия сопротивления. Их нежелание именоваться правыми объясняется не столько неприятием термина, сколько еще более резким неприятием той ситуации антагонистического противостояния, которую левые навязывают им в агрессивной форме.

Показательно, что в предвыборных речах правых обличения левых звучат гораздо чаще, чем утверждения себя в качестве правых или, по крайней мере, выступающих под этой маркой. Правые предпочитают стигматизировать название противника и предсказывать гибель Франции в случае «победы левых», свое же название вперед не выставляют. Иначе говоря, даже отрицая то разделение, какого они не хотят признавать, они, по сути дела, его подтверждают. Парадоксальным и поучительным образом именно крайне правые активисты, отказывающиеся признавать оппозицию правых и левых, употребляют сам термин без всяких сомнений. Правда, применяют они его, как правило, не к самим себе, а к недостойным соседям и попутчикам. Это особенно очевидно, когда в марте 1936 года Бразийяк обращается с письмом к «правым придуркам», осудившим нападение активистов «Французского действия» (A tion française) на Леона Блюма: «Самое скандальное в том, что можно назвать делом Блюма <...> это позиции депутатов правой...» Не так резко, но, в сущности, о том же самом говорит Тьерри Монье, когда несколько месяцев спустя предупреждает членов «традиционной правой», чтобы они не рассчитывали на помощь «отважных молодых людей, на которых возлагали надежды». Вынудить правых признать себя таковыми — это уже означает вырвать их из того оцепенения, в каком они пребывают вместе с «аморфной массой умеренных». Так действуют люди, которые, находясь на краю этой массы, пытаются ответить на ее «банкротство». Поэтому определение применяется к реально существующим политикам исключительно с пренебрежительной интонацией, а то и в брезгливых кавычках. Так, например, поступает Жан-Пьер Максанс, основатель фашистского журнала «Инсургент» (L’ Insurgé): изложив причины своего разочарования в «организованной правой», «буржуазной правой» и «правой военизированной», он утверждает, что «в самые темные недели декабря 1936 и января 1937 года» его журнал хотел выступить против «чувства унижения, одиночества, отчаяния и бессильной злобы, охватившего лучших людей при виде краха „правых“». Раздел проходит между умеренными, которые стремятся закрыть глаза на все, что им не нравится, и активистами, которые решились хладнокровно наблюдать за происходящим, поскольку намерены идти дальше. Первые хотели бы игнорировать противостояние, которое вторые решились уничтожить и которое хотя бы по этой причине не стесняются обозначать. Стернел датирует возникновение лозунга «ни правые, ни левые» примерно 1927 годом. Одним из первых его пустил в оборот Валуа, автор книги «Фашизм». Коммунисты задолго до Валуа также отказывались иметь дело с обоими «буржуазными блоками». Симметрия налицо, но разница в том, что коммунисты обличают ложное противопоставление, за которым скрывается истинное противостояние — борьба классов, тогда как ультраправые отбрасывают искусственную оппозицию партий ради того, чтобы возвратить Нации ее верховный принцип единства. А главное, коммунисты в конце концов примут и сакрализируют эту оппозицию, а их самые рьяные противники увидят в этом дополнительный повод для отказа от нее.

Эта фаза отрицания со стороны крайне правых и крайне левых сыграет важнейшую роль в закреплении оппозиции правые/левые. Она значительно усложнит ее статус, с одной стороны, сделав отсылку к ней неизбежной, а с другой — сделав менее жесткими ее связи с действительностью. В конечном счете, сколько бы политики ни сомневались в ее необходимости, она выходила из этих испытаний лишь более закаленной. Пересмотр коммунистами своего первоначального недоверия возродил центральную оппозицию. Отказ фашистов ее признавать косвенно подтвердил ее всевластие: желание обойтись без нее подтверждало невозможность без нее обойтись. Отрицать разделение на правых и левых — это значит все равно с ним соглашаться, хотя бы ради того, чтобы в будущем оставить его позади. Чем громче политики предсказывают его недолговечность, тем сильнее ему подчиняются.

Вообще революционное обещание возврата к единству, будь то в форме бесклассового общества или Нации, обретшей органическую целостность, в очень большой мере способствовало признанию политического разделения общества характерной чертой настоящего времени. Однако критика не прошла даром. Она даже оказала решительное воздействие на употребление терминов. Настоятельно заставляя принимать в расчет их расхождение с подлинными данными социального опыта, она придала им некоторую условность, значительно увеличившую гибкость в их применении. Ясно, что разделение на правых и левых не идентично разделению на пролетариев и буржуа. Очевидно, что на правых и левых разделяются люди, принадлежащие к единой Нации. Иначе говоря, политическое разделение — весьма специфическая конструкция, с помощью придуманных терминов помогающая описывать реалии иного порядка. И именно благодаря элементу искусственности и дистанции по отношению к первичным формам социальной жизни она способна, бесконечно адаптируясь, их впитывать.

Итак, с одной стороны, в милитаризованной обстановке мира, живущего в ожидании революции, оппозиция правых и левых обретает цель и смысл, но, с другой стороны, под давлением тех же самых бескомпромиссных чаяний земного спасения на первый план выступает именно ее политическая относительность — до такой степени, что подозрения в поддельности иных левых, равно как и иных правых, в 1930-е годы становятся неотъемлемым атрибутом политического дискурса. В этой двойственности мы могли бы усмотреть противоречие, если бы уже многократно не убеждались, что удвоение функций — неотъемлемое свойство интересующих нас категорий. В сущности, два движения дополняют друг друга: с одной стороны — живое участие, с другой — холодное наблюдение.

В этом и заключается весь секрет пары правые/левые: она равно способна провоцировать и активность борца, и отстраненность аналитика. Благоговение перед понятиями, освященными судьбой, и недоверие к лживым словам и абстрактным этикеткам вовсе не вредят друг другу, а, наоборот, друг друга укрепляют. Так создается цельная система определений, позволяющая действующим лицам сообща высказывать убеждения и строить планы.