Потакай и властвуй

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Симона Форти. Новые демоны. Современное переосмысление зла и власти. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2025. Перевод с итальянского Анастасии Голубцовой. Содержание

«Великий инквизитор», легендарный «рассказ в рассказе», занимающий пятую книгу второй части «Братьев Карамазовых», в некоторых отношениях усложняет, а в некоторых — упрощает перспективу «Бесов». В «литературной фантазии», которую Иван рассказывает брату Алеше, не без определенного стремления уязвить его, взаимоотношение зла и власти, очерченное в предыдущем произведении, частично пересматривается. Нам уже не показывают взаимодействие множества разных видов выхода за пределы человеческой свободы. На этих страницах мы уже не наблюдаем прорыв хаоса, не становимся свидетелями террористических практик, претворяемых в жизнь благодаря анархистским и разрушительным стремлениям героев. Связь зла, нигилизма и власти остается неразрывной, но изображается под другим углом, заставляющим нас взглянуть в ином направлении. Здесь исследуется особая конфигурация политических взаимоотношений — конфигурация, в которой зло, чтобы реализовать свою тягу к господству и подавлению, играет роль добра. Таким образом к «парадигме Достоевского» добавляется новая важная деталь.

Сцена хорошо известна. В темную и горячую севильскую ночь, когда «была сожжена кардиналом великим инквизитором разом» сотня еретиков ad majorem Dei gloriam, Иисус Христос вновь является среди простого народа. Им движет желание вернуться хоть на мгновение к тем бедным и смиренным, кто никогда не переставал ждать его и кто сразу узнал его. Великий инквизитор тоже не сомневается, что видит перед собой Сына Божьего, и именно поэтому спешит арестовать его. Ночью, вдали от взглядов толпы, старик решает навестить его в тюрьме, а главное — высказать правду о власти, высказать ее в лицо тому, именем кого он правит. Конечно, как и в «Бесах», Достоевский выражает свое антикатолическое чувство, свой приговор той власти, уже совершенно светской, которая эксплуатирует и предает евангельское слово. В повествовании проявляется и его суровое осуждение «женевских социалистических идей» европейского Запада, усвоенных русской молодежью. Католичество и социализм, превращаясь в инструменты завоевания и удержания политической власти, неизбежно кладут свою правду на алтарь инквизиторской логики. Они становятся масками, за которыми скрывается демонический лик власти, будущее которого предрек Достоевский. Монолог Великого инквизитора, трагический и трезвый, несомненно, являет собой мысленный эксперимент, в котором русский писатель ставит нас лицом к лицу с тем, что, на первый взгляд, кажется неизбежной и коварной злобой носителя власти. Он словно бы рисует перед нами универсальную картину «политического цинизма», из которой можно извлечь константы взаимно однозначного соответствия ложной жертвенности Одного, или, во всяком случае, немногих, с одной стороны, и пассивной покорности многих — с другой.

Кажется, что Великий инквизитор, подобно Фаусту, заключил договор с дьяволом, с «антихристовыми» силами мирской власти, злодейский характер которых он с готовностью раскрывает в откровенном разговоре один на один с Иисусом Христом. Исповедь старика окрашена в мрачные и резкие тона, и все же он словно бы рад наконец освободиться от этого бремени. «Может быть, ты именно хочешь услышать ее из уст моих, слушай же: мы не с тобой, а с ним, вот наша тайна! Мы давно уже не с тобою, а с ним, уже восемь веков». Уже по меньшей мере восемьсот лет Церковь стоит на стороне зла, с тех пор как «мы взяли от него то, что ты с негодованием отверг»: Рим и меч кесаря. И еще дольше, во имя твое, но против тебя, — продолжает он, — мы исправляли твой подвиг, основывая его на чуде, тайне и авторитете. Именно эти три силы позволили превратить веру в Христа в официальную религию Римской империи, создав модель всякого политического господства над людьми.

Так формируется классическая картина феноменологии власть имущего — того, кто знает истину и скрывает ее, с помощью лжи выковывая инструменты для того, чтобы эффективнее добиваться подчинения. Мы снова сталкиваемся с демонической свободой, сознательно выбирающей зло, стремящейся ко злу как таковому и тем самым достигающей подобия божественной власти. Люди, предрекает Великий инквизитор, «будут дивиться на нас», властей предержащих, и «будут считать нас за богов». Не только потому, что «мы скажем, что послушны тебе и господствуем во имя твое», но и потому, словно бы хочет сказать он, что мы займем твое место. В общем, власть — это ложь, она осуществляется именем Бога, в то время как на самом деле действует по указанию «умного духа, страшного духа смерти и разрушения». Но главное — власть являет собой одно целое со злом, потому что пытается занять место Бога.

Последний роман Достоевского предлагает нам один из самых грандиозных примеров поляризации в политическом поле: с одной стороны, властный субъект, всесильный и виновный, будь он представлен одним лицом или немногими избранными, с другой — толпа, «вся как один человек», абсолютно послушная и пассивная, обманутая высшим авторитетом власти. Эта сцена упрощает множественную топологию «Бесов»: в «Великом инквизиторе» только два полюса, находящихся во взаимосвязи. Однако картина «парадигмы Достоевского» при этом усложняется, полностью раскрывая амбивалентную реальность пастырской власти: это жертвенное и «позитивное» устремление, которое в терминах диалектики свободы и счастья словно бы предвосхищает современную структуру биовласти. Именно по этой причине неубедительно выглядит наивный дуализм, который Алеша предлагает брату и который долгое время служил герменевтическим ключом «поэмы» Ивана: если инквизитор, Церковь, Антихрист — это зло, то Иисус, подлинное христианство, любовь — это добро.

Если Ставрогин и его товарищи стремились ко злу с целью испытать свою безграничную свободу в отрицании добра, то Великий инквизитор по крайней мере способен ввести нас в заблуждение относительно цели своих действий. Он словно бы напоминает нам, что если бы власть действительно состояла только в отрицании, эксплуатации и подавлении, то ей никогда не удалось бы добиться того послушания, которого она почти всегда достигает. Значит, в отношениях власти должно присутствовать и нечто другое, что заставляет столь многих смиренно и даже с радостью отказываться от самоуправления и свободы. А это означает, что власти предержащие не просто используют людские слабости — они понимают и культивируют их. В какой-то момент они прислушиваются к ним и берут на себя ответственность за них. Величие прозрений Великого инквизитора состоит именно в том, что он понял: сила тиранов не только в том, чтобы полностью принять три великих искушения, от которых отрекся Христос в пустыне, но и в том, чтобы найти им позитивное применение, ведь чудо, тайна и авторитет — основания власти над людьми — отвечают реальным потребностям, которые следует культивировать и взращивать. В этом и заключается сила рассуждений Достоевского о человеческой природе, которая превращает их не только в одну из бессмертных страниц «европейского консерватизма», как пишет Слотердайк, но и, пожалуй, в один из немногих существующих ответов на вопрос о причинах «добровольного рабства». Этот ответ, еще более радикальный, чем «тирания большинства» де Токвиля и множество более поздних диагнозов относительно массового общества, по глубине и проницательности может сравниться только с наблюдениями Ницше.

Характерным свойством человека, несомненно, является свобода, тот отравленный дар, который Христос принес с собой на землю, поставив людей перед мучительным выбором между добром и злом. «Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за тобою <…>. Вместо твердого древнего закона — свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло», — в смятении говорит кардинал сыну Божьему, который молча смотрит на него. Да, человек свободен, но он еще и слаб, труслив, лжив, порочен, иррационален, а главное — «устроен бунтовщиком». Раб с бунтарским нравом. Или бунтарь, стремящийся к рабству. Эта идея постоянно возникает в произведениях Достоевского и становится тем центром, вокруг которого выстраиваются драматичные признания Великого инквизитора. Лишь немногие, продолжает старик, имеют достаточно мужества, чтобы вынести бремя этой страшной свободы и несчастья. «Сто тысяч страдальцев», взявших на себя проклятие познания добра и зла, проклятие выбора между ними. А все остальные — к чему им быть свободными, если «ничего и никогда не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы!»

Так начинается обличение Спасителя, который обрек людей на несчастье. И здесь раскрывается вся неоднозначность фигуры инквизитора. Нам нелегко судить его, мы не можем удовлетвориться оценкой ангельского Алеши: Великий инквизитор как начало, подражающее добру, но с противоположным знаком, — единственный, кто несет ответственность за зло. Он хочет властвовать над людьми, с этой целью он улавливает и исследует их слабости и страхи. Однако в определенном смысле он сам попадает в ловушку. Есть что-то очень убедительное в его патетическом призыве к самопожертвованию и в обвинении Иисуса Христа не только в том, что он пришел «с голыми руками», но и в том, что он не испытывает подлинной жалости к человеческим существам. Ведь кардинал действительно верит, что человечество нужно спасти от его свободы — свободы, которая давит и мучает. Инквизитор сам пережил тот же опыт, что и Христос: «Знай, — говорит он ему, — что и я был в пустыне, что и я питался акридами и кореньями, что и я благословлял свободу, которою ты благословил людей, и я готовился стать в число избранников твоих». Однако потом он «очнулся», отвернулся от безумия Иисуса и, главное, «ушел от гордых и воротился к смиренным», к слабым, встал на сторону тех, кто действительно любит людей. То есть присоединился к римско-католическим пастырям. Паства, утверждает инквизитор, была спасена Церковью, которая, внешне продолжая дело Христа, исправила Евангелие, принеся дар свободы в жертву счастью. Точнее, невинному детскому веселью, избавленному от бремени выбора. Ведь — думаю, именно так можно интерпретировать его признание Иисусу — паства сама желала променять свою свободную волю, свою совесть на мелкое, но гарантированное земное счастье.

В таком случае в распоряжении властей предержащих находится великая сила — возможность манипулировать бесконечным потоком просьб и желаний, идущих снизу. Потоком, который в целом сводится в глазах кардинала к человеческой потребности успокоить хлебом тревоги души, к необходимости служить и подчиняться, избавившись от мучительной свободы выбора. Все эти «тысячи миллионов счастливых младенцев» будут верить, что свободны: «…теперь и именно ныне эти люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами же они принесли нам свободу свою и покорно положили ее к ногам нашим».

Ведь Достоевский знает и открывает нам, что власть опирается именно на это основное, глубинное стремление — открывающее бесконечный простор для злоупотреблений и манипуляций стремление к избавлению, к облегчению, которое заставляет людей отказываться от этого тяжкого труда судить и оценивать, постоянно и каждый раз заново, в пользу уверенности, хлеба, иными словами, гарантий жизни. Если бы Иисус в пустыне послушался духа Ничто, если бы согласился, как тот ему предлагал, превратить камни в хлебы, человечество побежало бы за ним «как стадо, благодарное и послушное». Ведь, логически рассуждает инквизитор, «дашь хлеб, и человек преклонится, ибо ничего нет бесспорнее хлеба». В смирении своем приняв «хлебы», сын Божий ответил бы на всеобщую и вековечную тоску, вечно терзающую человечество заботу, — насытиться земными благами и в то же время найти, перед кем преклониться. Это желание авторитета, стремление к Единому, о котором говорил Ла Боэси, — желание, чтобы авторитет явился всем и каждому как «бесспорный», чтобы все разом согласились на всеобщее пред ним преклонение. «Ибо забота этих жалких созданий не в том только состоит, чтобы сыскать то, пред чем мне или другому преклониться, но чтобы сыскать такое, чтоб и все уверовали в него и преклонились пред ним, и чтобы непременно все вместе». Тогда они раз и навсегда оценят благость непрерывного подчинения, ведь мы, — продолжает инквизитор, — «дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ», докажем им, что они только жалкие дети, но «что детское счастье слаще всякого». Мелкие грехи также будут позволены — более того, они станут эффективными инструментами обеспечения контроля и конформизма.

Спиноза утверждал, что власть имущий постоянно должен напоминать себе и другим, что люди подвержены прискорбным страстям и что, подпитывая эти страсти, люди становятся все более пассивными и покорными. Этому старику природа людей абсолютно ясна: они готовы склоняться и подчиняться, особенно все вместе, массой, как только им предлагают шанс заполнить пустоту и избавиться от чувства неопределенности. Вся совокупность человеческих потребностей — хлеб, чудо, тайна и авторитет — питает зло власти, в круговороте, который Достоевскому-инквизитору кажется нерушимым. Значит, это и есть великий секрет, объясняющий подчинение? Возможно, хитроумная щедрость власть имущих, обещающих земное счастье, соединяется с желанием многих абсолютизировать ценность и продолжительность жизни? А пересечение потребности стада в спасении и небескорыстной жертвенности пастырей, обещающих это спасение, легитимирует постоянное повторение в человеческой истории политического зла?

Конечно, реальность несколько сложнее. Особенно для нас сегодня — ведь нам уже трудно поверить в очевидность единой человеческой природы. Для нас сегодня — ведь мы уже не можем так же четко, как Достоевский, определить места и фигуры, служащие вместилищем власти. Однако если в словах Великого инквизитора есть доля правды, то она обнаруживается как никогда явно в нашем демократическом обществе. Отсюда и надо начинать исследование функционирования политических взаимоотношений, исходя не из дурного устройства субъектов, имеющих монополию на насилие, а из поддержки, которую они получают «снизу». Из той области, в которой для нас, в отличие от инквизитора, находится вовсе не общая для всех человеческая природа и которая совершенно немыслима для сторонников «парадигмы Достоевского». Парадоксальным образом именно русский писатель одним из первых указал нам путь к иной генеалогии диады зла и власти, а значит, и выход из концептуальной констелляции, структурированной его произведениями.