Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Гвидо Витиелло. Читатель на кушетке. Мании, причуды и слабости любителей читать книги. М.: АСТ, 2023. Перевод с итальянского М. Козловой. Содержание
Фатима, самая преданная из пяти жен Узбека, готова в то же время поклясться, что ее муж — самый очаровательный из мужчин и что она никогда не знала других: «Когда я выходила за тебя, мои глаза еще не видели лица мужчины: ты и теперь еще единственный, лицезреть кого мне дозволено». Этот замкнутый круг из «Персидских писем» Монтескьё сильно напоминает знаменитый силлогизм калифа Омара, согласно которому в книгах из Александрийской библиотеки либо говорится то же самое, что и в Коране (а значит, в них нет проку — ничего не случится, если их сжечь), либо — полностью противоположное (а значит, они святотатственны — и лучше их сжечь). Это два примера упорной и недальновидной привязанности — к мужчине и к книге. Приведенное мной сравнение неслучайно: всему, что можно сказать о браке, о неверности, об измене или же о полигамии, удивительным образом найдется точное соответствие в наших книжных симпатиях.
Приверженцы строгой моногамии (те, кто посвящают всю жизнь одной-единственной книге) по-прежнему существуют в роли своего рода религиозных деятелей, но такие типажи редко встречаются среди обыкновенных читателей-мирян. За исключением, пожалуй, каких-нибудь очаровательных безумцев или же помешанных, которые круглые сутки, день за днем, в том числе по праздникам и по воскресеньям, живут в мире «Поисков утраченного времени», «Поминок по Финнегану» или в других известных литературных лабиринтах; в конце концов, и то и другое — священные тексты эпохи. Подобных читателей можно назвать «клаустрофилами», любителями замкнутых пространств. Про них же психоаналитик Эльвио Факинелли писал: дай ему волю, так он ни за что и никогда бы не покидал пространство книги, где он замуровал себя заживо и проживает нескончаемый «период внутриутробного развития».
С этими типами связаны два высказывания — они почти полностью идентичны по форме, но противоположны по значению. Одно из них гласит Timeo hominem unius libri («Я боюсь человека одной книги»). Другое же звучит как homo unius libri, «человек одной книги», но произносится с хвалебной, восхищенной интонацией. Первую фразу обычно приводят в качестве оправдания литературной распущенности и вольнодумству. «Бойся того, кто прочел всего одну книгу»— такой совет дает Джакомо Казанова, человек, с одинаковой любознательностью относившийся и к женским библиотекам, и к книжным гаремам. Вторую используют с целью призвать читателя не размениваться на легковесные увлечения, не метаться от одной книги к другой («Выдающийся ученик — тот, кто изучает всего одну книгу», — пишет Лопе де Вега, будто желая ответить Казанове, но из прошлого). Самое забавное в том, что обе эти цитаты приписываются, пусть и с большой долей недостоверности, одному и тому же человеку — Фоме Аквинскому, а он, чтобы понять всего одну книгу, Библию, прочитал все, что вообще есть на свете.
Противоположность читателя-затворника и однолюба — читатель-донжуан, ему не хватает только верного слуги Лепорелло, своего рода библиотекаря, который постоянно обновляет каталог всех совращенных и брошенных книг — подойдет любая, любого социального положения, возраста и внешности, лишь бы у нее была обложка, и вы уже знаете, зачем она нужна. Когда этот распутный читатель слишком сильно погружается в тот или иной роман и в итоге привязывается к нему, он начинает терзать себя мыслями о тех литературных приключениях, пуститься в которые ему не позволяет верность выбранному произведению. В этом отношении его можно назвать «клаустрофобом»: он чувствует, будто попал в ловушку, он задыхается, ему кажется, будто страницы надвигаются на него, точно стены комнаты, и вот-вот раздавят... Ему нужно бежать, пока не стало слишком поздно, и вдохнуть свежий воздух нового романа. Тогда он, подобно мифическому сатиру, начинает гоняться за книгами, чьи страницы шуршат, как юбки дам, перебирает их, мнет, забирается внутрь, загибает уголки страниц, оставляет пометки на страницах, отрывает переплет от обложки и при этом рискует как следует не насладиться ни одной из них — таково его проклятье!
Любого библиомана ожидает поистине заслуживающая сочувствия трансформация — как это часто бывает, он превратится из волокиты в подглядывающего; печальна и его рутина: в одной руке бутерброд, в другой — канцелярский нож, и так он перехватывает кусочек то тут, то там, поглощая свою каждодневную порцию книг; однако ему никак не удается с комфортом доесть до конца хотя бы одну. Печальная участь — история, финал которой раскрашен серыми тонами разочарования, как писал когда-то Джезуальдо Буфалино. Нечто подобное наверняка произошло и с Джакомо Казановой, когда он однажды вечером смотрел безмятежным и сонным взглядом на свою служанку, грудь которой то и дело проглядывала меж застегнутых на две пуговицы полочек блузки; или же с Дон Жуаном, когда он сказал Лепорелло: «Нет, погаси факелы и иди спать, сегодня никому не открывай». То же самое происходит и с книгами, и, боюсь, это еще сильнее наводит тоску.
Если кто-то из вас ищет произведение, похожее на воспоминания двух этих известных распутников, но про книги, вам стоит прочитать «Любовные приключения библиомана» (1896). В этом произведении американский писатель Юджин Филд описывает траекторию судьбы, которая начинается с «первой любви» и достигает кульминации, когда человека поражает болезнь, именуемая «каталогинитом». Печальна плоть, увы!
Обыкновенный читатель, как правило, находится где-то посередине между монахиней-затворницей и распутником. В этой среде куда сильнее распространена серийная моногамия (можно сказать, сейчас это в целом превалирующий тип отношений): склонные к ней люди привязываются к одной книге и даже не допускают мысли о других, пока не доберутся до последней страницы, которая разом освободит их от обета верности. Во имя нее такой читатель готов терпеть все неудобства семейной жизни: жалобы, раздражающие привычки, изматывающие каждодневные ритуалы, надоедливые присказки, периоды простоя, навевающие скуку лирические отступления. Мандзони немного увлекается описанием виноградника Ренцо, Дон Делилло начинает рассказывать бесконечную историю про бейсбол — и вот на длинной дистанции ты уже находишь что-то милое в храпе своего супруга. Ведь даже великий Гомер, как учили нас в школе, «время от времени может и задремать», прямо как некоторые мужья, отяжелев от воскресного семейного ужина, кажется, буквально сливаются с диваном в единое целое.
Линн Шэрон Шварц отлично знала, насколько героического самопожертвования (можно сказать, почти граничащего со святостью) временами требует принесенный брачный обет:
«И вот я, как все серийные брачующиеся, беру новую книгу с благими намерениями: я рассчитываю оставаться с ней и в радости, и в печали, пока последняя страница не разлучит нас, но... в какую-то минуту она больше не привлекает меня. А другие книги, куда более манящие, буквально испускают в мою сторону феромоны. В конце концов в мире так много прелестных книг! Зачем терять время с одной, если она больше не приносит удовольствия, не радует ничем новым, не переносит меня куда-нибудь, где я еще никогда не была? Я чувствую, что больше не привязана к книге, которую держу на коленях, точно как муж или жена, разлюбившие друг друга, ощущают, что хотят отстраниться от сидящего рядом человека и спрашивают себя: что я здесь делаю?»
Именно так беспокойный моногамный читатель, движимый книжными феромонами, начинает листать другие книги. Он сначала рассеянно просматривает первые страницы, затем главы, и в итоге временами путается в персонажах, смешивает один сюжет с другим, а потом оказывается в страшном сне: как неверный муж, лежа в постели с женой, он боится назвать ее именем любовницы (или наоборот). В этом смысле куда более мудро ведет себя читатель, открыто ведущий полигамный образ жизни: у него, как у перса Узбека, всегда под рукой пять книг — его домашний гарем на прикроватной тумбочке. Главное — чтобы они достаточно сильно отличались, не создавали неловких ситуаций и не ввязывались в споры о том, у кого из них больше законных прав.
Упомянем в завершение и еще один тип — безутешный вдовец. Он слишком рано познал самую большую книжную любовь в своей жизни и убедил себя, что никто и никогда с ней не сравнится. Печальная судьба, если подумать. Любовь и книги должны меняться, развиваться в соответствии с возрастом человека. В начальной школе это нежное и чистое чувство к лучшему ученику в классе, светловолосому лохматому мальчишке («Маленькому принцу»), затем, в подростковом возрасте, — первая влюбленность в хулигана, с которым мама запрещает видеться (Буковски), в красивого загадочного юношу, который толкает странные, хоть и крайне глубокомысленные речи (Гессе), в бедового парня, который вызывает у тебя желание поиграть в сестру милосердия и вернуть его на путь истинный (Керуак). И наконец, когда приходит время выходить замуж или жениться, нужно встретить своего человека. Зачем же судьба свела тебя со Стендалем раньше времени и сделала тебя обреченной молодой вдовой?
Такого рода читатели проводят всю жизнь в трауре, однако он, словно тень, сопровождает и приверженцев серийной моногамии. Потому что помимо послеродовой депрессии и посткоитальной дисфории существует и посткнижное расстройство. Американцы называют его post-book blues (примерно как baby blues — подавленное состояние после рождения ребенка или же, в нашем случае, завершения книги). Не уверен, что такое есть в диагностических руководствах по ментальным расстройствам, но нет такого читателя, кто бы не терзался из-за расставания с любимым романом.
Это начинается, когда прочитаны уже три четверти книги и новых страниц остается все меньше и меньше. Самые упорные заставляют себя нарочно растягивать этот остаток, но рано или поздно им придется встретиться со страшным словом «конец». Что же тогда происходит? В первые секунды нас охватывает диковинное облегчение, сходное с эйфорией: наше сознание пытается обмануть само себя и наивно верит, что в будущем ему не придется столкнуться ни с какими последствиями. Только когда весть о том, что книга и правда закончилась, дойдет от головы до сердца, появятся первые симптомы недомогания. Некоторые проваливаются в тягостную и обездвиживающую тоску, в безволие, перед которым чувствуют себя бессильными. Они осоловело бродят по квартире, ударяясь об косяки дверей, добавляют в кофе соль вместо сахара, кладут зубную пасту в холодильник, а домашние тапочки — в духовку, как будто бы у них акклиматизация после смены часовых поясов. В каком-то смысле между возвращением из дальнего путешествия и необходимостью проститься с выдуманным миром, с которым мы сильно сжились за это время, есть нечто общее. В других случаях приземление после полета в облаках вымысла принимает более эмоциональные, но по сути столь же нездоровые формы: тогда люди впадают в своеобразную мрачную ярость. Они не могут утешиться, тут же бросаются к другой книге, а потом к следующей, пытаясь в каждой из них найти тень той, которую только что потеряли. Но тщетно.
Successore novo vincitur omnis amor, всякую любовь побеждает следующая, напоминает Овидий тем, у кого разбито сердце; подобным образом мы утешаем друг друга в юности, когда повторяем «клин клином вышибают». Это древняя поговорка, и к любовным чувствам ее первым применил Цицерон. А что же с книгами? Здесь все немного иначе. К счастью или же к несчастью, романы, в отличие от почившей любви, печатаются целыми тиражами, и к ним всегда можно вернуться, перечитать от корки до корки, в них можно случайно заглянуть или же закрутить с ними мимолетную интрижку. Конечно, так, как в первый раз, уже не будет. Но не будет и того, что обещает нам кладезь народной мудрости: был милый, стал постылый. Может статься, что мы, как будто взглянув на фотографии тех, в кого были влюблены, скажем: и чего я так переживал из-за этого недоразумения? Впрочем, мы поймем, что нельзя два раза прочитать один и тот же роман одинаково, как нельзя дважды войти в одну реку. Складное зеркальце, в которое мы смотрелись, будучи подростками, все то же, но, открывая его раз за разом, мы увидим в нем отражение другого человека.
Не обещаю, что это будет приятное открытие, даже наоборот: это как увидеть себя другим, изменившимся в зеркале страницы, которая всегда остается неизменной, это постоянно не узнавать себя, осознавать, вопреки своему желанию, неизбежный ход времени. В двух словах, это буквально то же самое, что готовиться к смерти, пусть и на бумаге. Если пройтись взглядом по полкам нашей домашней библиотеки в особенно тоскливый час, может показаться, будто перед нами — небольшое кладбище. «Клин клином вышибают. Но если сложить четыре клина, то получится крест», — писал Чезаре Павезе в последние дни своей жизни.