Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
По небу полуночи. Синопсис киносценария. Свободная переработка по мотивам рассказа Андрея Платонова
Вначале о факте, который лег в основу рассказа Платонова и который должен лечь в основу фильма. За время Гражданской войны в Испании на стороне франкистов воевала немецкая авиачасть «Кондор». При бомбардировке одного из испанских городов немецкий летчик-антифашист вступил в бой с другими немецкими самолетами, сбил два и, будучи раненым, на поврежденной машине сумел перелететь к республиканцам.
После полученных ранений летчик лечился в Москве, где познакомился с русским писателем Андреем Платоновым. История жизни этого немецкого летчика легла в основу рассказа Платонова «По небу полуночи». Однако, прежде чем изложить суть <...> рассказа, хотелось бы кратко сказать о самом Андрее Платонове, который, к сожалению, недостаточно знаком немецкому читателю, а тем более зрителю.
Андрей Платонов — один из лучших русских писателей советского периода. Будучи очень популярным в тридцатые годы, он фактически был запрещен в послевоенный период. Имя его исчезло из печати, книги — из библиотек. Молодое поколение советских читателей росло даже не зная о его существовании, оболваненное книгами сталинских лауреатов, имена которых ныне забыты. В опалу Платонов попал после своего замечательного рассказа «Возвращение», прозвучавшего диссонансом на фоне послевоенной парадной литературы «победителей». В рассказе «Возвращение» Платонов показал, что победа над фашизмом потребовала не только <...> жертв. Показал, что жестокая война искалечила души не только побежденных, но и победителей. Показал, что возвратившиеся с войны советские солдаты и офицеры с трудом входили в мирную жизнь и часто не находили общего языка со своими семьями, от которых отвыкли.
На этом рассказе Сталин собственной рукой написал грязные ругательства в адрес писателя. Правда, Платонов арестован не был, но он умер в 1952 году, пятидесяти трех лет от роду в большой нужде, почти нищете, отовсюду изгнанный и позабытый.
Сейчас в Советском Союзе Андрей Платонов снова признан и уважаем. Его по праву считают классиком русской советской прозы. Книги его публикуются большими тиражами. Судьба этого русского писателя чем-то напоминает судьбу испанского поэта Гарсия Лорки, также убитого диктатором, но спустя несколько десятилетий признанного и возвеличенного.
Судьбы людей, как и судьбы народов вообще, не укладываются в государственные и национальные границы. Нет ничего удивительного в том, что русский писатель заинтересовался судьбой немецкого летчика и написал об этом немецком антифашисте рассказ. Написал в 1939 году, когда между Гитлером и Сталиным наметилось сближение и антифашистская тема не очень поощрялась. Вместе с тем следует заметить, рассказ не есть изложение конкретной биографии, не есть исторически точная запись событий. Даже свои собственные биографические факты Платонов всегда перерабатывает, создавая опоэтизированные художественные образы-символы. Литературному стилю Платонова свойственен своеобразный сплав реализма и романтизма, жизнь и судьба немецкого летчика, который в рассказе назван Эрих Зуммер, дана именно через такое поэтическое осмысление.
Эрих Зуммер — типичный немец из старой немецкой семьи с внешним обликом, который в гитлеровской Германии именовался арийским. Вот как описывает его облик Платонов: «Он сел бриться к настольному зеркалу и увидел свое лицо: прямой правильный нос, серые угрюмые глаза, светлые волосы с нехорошим рыжеватым оттенком, а нежная, слегка обветренная кожа усеяна мелкими коричневыми точками — Эрих был конопатый. „А ведь я похож на арийца, — подумал Зуммер, — вот еще проклятое дело: надо бы нарочно изувечить себя, чтоб быть непохожим“.
Такое болезненное чувство было наверное характерно для тех немцев, которые сохранили здравый смысл и нравственность, но не знали, как противостоять общему шабашу, охватившему оболваненные гитлеризмом массы. Чтоб как-то отделить себя от ни них, <...> отказаться даже от своей внешности, общей со всеми этими, как он их называл, „счастливыми идиотами“. Таков штурман Фридрих Кенниг.
Зуммер, наблюдая Кеннига, чувствовал иногда содрогание — не от того, что штурман верил в фашизм (вера в заблуждение постепенно обессиливает и умерщвляет верующего человека, так что пусть он верует), но от того, что идиотизм его веры, чувственная счастливая преданность рабству были в нем словно прирожденными и естественными — и Зуммер тогда содрогался.
То есть Зуммер содрогался от того, что гитлеризм вытащил наружу и сделал главными в национальной жизни какие-то дурные черты, исторически сложившиеся в характере немецкого обывателя, воспитанного веками прусской солдатчиной и немецким бюрократизмом.
Он думал со страхом и грустью, что во многих других людях существует также инстинктивный радостный идиотизм, как у Фридриха Кеннига. Зуммер вспомнил, что при прощании с генералом специального авиационного соединения, напутствующего летчиков, у Кеннига стояли слезы в глазах, слезы радостной преданности и полной готовности обязательно умереть за этого генерала и за кого попало из начальства, которые все вместе составляли для Кеннига отчизну.
Я убежден, что, когда Платонов писал о гитлеровской Германии, он имел в виду и свою страну, Россию, где для миллионов оболваненных и запуганных лживой сталинской пропагандой и кровавым сталинским террором Родина была воплощена в имени Сталина и его подручных. Конечно, аналогии между сталинским и гитлеровским режимом не всегда правильны. Каждый из них имел свою национальную и социальную специфику, но было и весьма много общего.
Например, умышленное разрушение человеческих отношений, разрыв родственных связей, поощрение доносительства. Дети доносили на родителей, родители на детей, жены на мужей, мужья на жен, молодые влюбленные доносили друг на друга.
Эрих Зуммер загнан гитлеровским обществом внутрь самого себя, но человеку трудно жить только с собой, делиться самым дорогим, сокровенным только с собой. Человек ищет другого человека.
Даже любить для Зуммера стало невозможным. Год назад, когда он жил в казарме под Лейпцигом, ему понравилась девушка, служившая на кухне в военной столовой. Он подружился с ее семейством, отцом и матерью, ходил в ее дом по вечерам, чтоб беседовать и гулять с этой девушкой.
И вот как-то во время прогулки Эрих начал делиться с Кларой, его любимой девушкой, своими мыслями о нынешней гитлеровской Германии. Клара выслушала его и ответила, что офицеру с такими мыслями неуместно служить в германской армии и она сама позаботится, чтоб Эрих не работал в военной авиации.
— И вам будет безопасней, и мне спокойней, — улыбнулась Клара и добавила: — Если я выйду за вас замуж когда-нибудь.
Эрих понял, что его любимая девушка собирается донести на него в гестапо. Он перестал встречаться с Кларой и стал ждать ареста. Но его почему-то не арестовали, может быть, думал он, в гестапо тоже свой беспорядок, слишком много доносов. Или он нужен был авиации, где тогда было еще не так много опытных летчиков. Эрих прежде, после окончания Мюнхенского политехникума, был механиком, а затем конструктором в авиамастерских. Он участвовал в разработке взрывобезопасных бензиновых баков для военных самолетов. Зуммер не думал о пользе своей работы, он находил в технике утешение от своей тоски, точно занимался игрой. Но потом он понял, что его «игра» приносит слишком много пользы нацистам и попросился в авиацию, мотивируя это желанием летать. В действительности же думая, что в качестве рядового летчика он принесет нацистам меньше пользы. Как раз тогда формировалось специальное авиасоединение, впоследствии получившее название «Кондор». Требовались опытные летчики, и просьбу Эриха удовлетворили.
Вначале он попал под Лейпциг, где полюбил девушку, которая донесла на него в гестапо. Он знал, что Клара донесла, в благородство или остатки человечности Клары Эрих верил мало. Любви к Кларе он больше не испытывал, но какая-то жалость и приглушенная, мечтательная нежность к оставленной девушке сохранились у него, и были моменты, когда Эрих упрекал себя и обвинял себя за то, что оставил Клару. Клара не могла проявить ни благородства, ни человечности, потому что ей не от кого было научиться и привыкнуть к этим вещам, фашизм застал ее тринадцати лет от роду.
Но затем Эриха перевели из-под Лейпцига в южную Баварию, и воспоминания о Кларе постепенно померкли. Начались учебные полеты, тренировочное бомбометание и тренировочные воздушные бои.
Эрих снимал комнату в доме крестьянина. В деревне, кроме Зуммера, было еще человек двадцать офицеров из авиационных и танковых частей — люди, которых готовили для переброски в Испанию, на помощь Франко. Гром и гул испытываемых машин сотрясал некогда тихие поля.
По стенам комнаты, которую занимал Зуммер, были развешаны старые фотографии предков и родственников хозяина этого крестьянского дома. Однажды за кружкой пива крестьянин сказал Эриху, показав на фотографию:
— Они были счастливее нас.
Эрих ничего не ответил, он помнил урок своей бывшей возлюбленной. Но в мыслях своих он согласился с крестьянином. Когда-то людям мыслящим Германия, которая представлена в фотографиях, казалась консервативной и отсталой. Но теперь, по сравнению с Германией нынешней, эти люди на выцветших фотографиях выглядели спокойными, трудолюбивыми, уверенными в себе, и Эрих позавидовал им и их времени.
Эрих был родом из этих мест, и он любил эти места. Часто в свободное время он совершал прогулки пешком. Ему хотелось найти в деревенских полях старый, смирный мир — ночные пашни, древние деревья у заросших канав, свет в окне деревенского жилища, где крестьянская семья сидит за столом и ужинает, — тот старый мир, возвращение в который означало бы по сравнению с фашизмом освобождение. Однако мир этот в разных направлениях перерезали теперь недавно построенные шоссейные дороги, многие деревья были срублены, а поросшие травой откосы укреплены камнем. И в этих местах Эрих чувствовал себя чужестранцем.
Километрах в двух от деревни, вправо от дороги, был расположен концентрационный лагерь — то был один из первых гитлеровских концентрационных лагерей и ему еще было далеко до будущих Освенцимов и Бухенвальдов. Четыре длинных барака были сложены из мягкого речного камня. Никакой колючей проволоки вокруг не было — обычный забор. Охраняли лагерь полицейские и штурмовики. Но заключенные, среди которых было много интеллектуалов, людей умственного труда, людей пожилого возраста, работали на тяжелых земляных работах. Они строили земляные насыпи для новых автомобильных дорог и планировали посадочные площадки для самолетов.
Однажды Эрих узнал среди работающих своего старого профессора из Мюнхенского политехникума. Он рыл лопатой землю, и движения его были похожи на движения человека, живущего в сновидениях.
— Юде! — весело крикнул профессору штурман Фридрих Кенииг, дыхнув в лицо Эриху пивом и луком. — Юде, нажил мозоль на голове, теперь наживи мозоль и на руках!
Несколько летчиков, подошедших следом, засмеялись. Засмеялась и охрана. Кто-то бросил огрызок яблока, и он попал профессору в лысину. Опять засмеялись. Эрих схватился руками за лицо, он хотел скрыть свое арийское лицо от глаз профессора. Ему показалось — профессор узнал его и даже кивнул, поздоровался.
— Что с вами? — спросил у Эриха Кенниг.
— Зубы... Зубы болят, — ответил Эрих, с трудом переведя дыхание.
— Сходите к врачу. Слышали, скоро мы должны явиться для получения новых инструкций от командования.
Эрих знал, что Кенниг будет не только сопровождать его машину до Испании, но и останется в экипаже в качестве боевого штурмана на все время войны. После случая с профессором Эрих попытался избавиться от Кеннига. Он написал рапорт генералу, указав, что Кенниг — плохой штурман. Недавно при дневном безоблачном небе на высоте полторы тысячи метров он перепутал ориентиры и дал ошибочный курс. Генерал вызвал Зуммера, долго с ним разговаривал и посоветовал сработаться со своим штурманом. Технические ошибки возможны у каждого. Главное — чтоб не было ошибок политических. Эрих понял, что это намек. Наверное, рапорт Клары все-таки дошел до назначения, но ниже пока его просто подшили к делу, а штурман Фридрих Кенниг приставлен к Эриху в качестве соглядатая.
Через несколько дней Эриха снова вызвали в штаб и предложили подготовиться к дальнему ночному перелету. Задание строго секретно. Маршрут перелета и пункт назначения Зуммер получит у командира своего отряда перед стартом. Отряд Эриха состоял из пяти двухместных истребителей. Инструкция была — лететь через нейтральную Францию в Испанию, держась высоты потолка, садиться в Испании по указанию флагманской машины. Если какая либо машина собьется с курса, надо самостоятельно, по указанию своего штурмана, достичь зоны генерала Франко.
Вылетели ночью. Самолеты шли высоко над Францией. «По небу полуночи ангел летел, — вертелся в голове у Эриха какой-то полузабытый мотивчик, — по небу полуночи...»
Эрих смотрел на небо Франции над чужой, но любимой и еще свободной страной. На доске приборов вспыхнула красная лампочка «штурман», Эрих склонился к микрофону, соединяющему его со штурманом.
— Мы подходим к испанской границе, — сказал Кенниг, — под нами впереди, на пересечении нашего курса, идет французский экспресс к Средиземному морю. Наверное, в Ниццу. Если бы у нас были бомбы, мы могли бы сейчас немного снизиться и испытать французский паровоз на запас его прочности и на пробой.
— Вы шутите? — спросил Эрих.
— А почему бы не пошутить, — засмеялся Кенниг, — тем более никто бы не узнал. У французских поездов хорошие скорости, нужно только сбить паровоз, а состав потом сам сокрушит себя. Попробуй докажи, какой самолет бомбил. Может красный испанский или итальянский. Пошумели бы, похоронили бы пассажиров и забыли.
«По небу полуночи ангел летел», — начал напевать вслух Эрих, чтоб как-то успокоиться, унять желание сейчас, немедленно застрелить Кеннига. Он даже прикоснулся к кобуре пистолета.
— Я вас не понял, — послышался в микрофон веселый голос Кеннига, — кстати, можно и без бомб. Снизиться и прошить паровоз из пулемета.
— Я военный летчик, а не авантюрист, — ответил Зуммер, — по прибытии на место я подам рапорт. Вы подговаривали меня совершить международную провокацию.
— Ладно, — засмеялся Кенниг, — уже и пошутить нельзя. Смотрите, Пиренеи.
Пиренеи были покрыты мощным туманом. Сверху под звездами туман казался черным.
«По небу полуночи ангел летел», — не отставал от Эриха назойливый мотивчик.
«Он доволен, — думал Эрих, — он летит сейчас со мной на завоевание мира, этот счастливый идиот Фридрих Кенниг. А я бедняк, я печальный человек, я полон нужды и тоски по свободным людям. Но я лечу вместе с этим счастливым идиотом. Нет, мне пора быть ангелом. Человеком быть надоело: ничего не выходит».
Впереди показались сигнальные огни аэродрома, то была уже Испания. Им устроили торжественную встречу, франкисты поднимали руку в фашистском салюте, кричали: да здравствует Испания!
— Да здравствует Испания, — кричал с немецким акцентом Фридрих Кенниг, — зиг хайль!
После перелета летчики и штурманы отдыхали, купались, загорали под жарким солнцем Каталонии. Выпив испанского вина и сыто пообедав пряной испанской пищей, Фридрих Кенниг говорил.
— Мы заняли Севилью, Кордову, Талазерду. Скоро мы будем в Мадриде. Красные, конечно, огрызаются, опять отбили фалангу. Им помогает мировой интернационал. Иудо-большевики. Но мы сильнее. Мы, хозяева неба, хозяева воздуха. «Юнкерсы», «Савойи», «Капрони»... А у них на вооружении старые почтовые самолеты. С авиацией двух сильнейших государств мира — Германии и Италии — им не справиться. Завтра, Эрих, мы приобщимся к истории. Завтра на бреющем полете мы ударим по мировому коммунизму из всех наших трубок.
— Завтра на бреющем полете, — сказал Эрих, — мы будем стрелять не в мировой коммунизм, а в испанских крестьян.
— Так крестьяне давно уже обольшевичены и оевреены. Они разрушают церкви, а у Франко девиз: «За Бога и народ»!
— Пойду отдохну, — ответил Эрих, — у меня опять разболелись зубы.
Уходя, Эрих чувствовал, что Фридрих Кенниг смотрит ему в спину.
На рассвете, выпив кофе со сливками, летчики и штурманы переоделись в летную одежду, снарядились и выстроились для получения инструкций от командования. К самолетам подвешивали бомбы, в пулеметы вправляли тяжелые от патронов ленты.
Самолеты поднялись в воздух, Эрих смотрел на доску приборов, по-прежнему чувствуя затылком настороженный взгляд Кеннига. «Написал он уже донос или еще не написал?» — думал Эрих. Одной рукой Кенниг касался ручки дублированного управления, вторая рука — возможно, на кобуре.
Послышались выстрелы, началась бомбежка, Эрих внезапно бросил самолет резко вниз, потом выхватил пистолет и, полуобернувшись назад, к штурману, почти не видя его, всадил в чужое тело пять пуль. Затем сбавил обороты мотора, чтоб отстать, выждал немного и дал максимальную скорость. Подойдя к группе самолетов на близкую дистанцию, Эрих резко задрал машину вверх и одновременно взял гашетку пулеметов. Пули секущим потоком ударили по головному самолету от винта до хвоста, потому что Эрих не отдавал руля высоты, пока его машина поворачивалась вокруг своей поперечной оси. Он, Эрих Зуммер, был асс, летчик высшего класса. Он это знал, и командование это знало. Поэтому его и держали в авиации, несмотря на политические колебания, которые были известны из доносов. Но тогда, в начальной стадии фашизма, еще не было общего монолита, колебания были у многих. Да и прямых доказательств его неблагонадежности не было. Но теперь Рубикон перейден. Удалившись от сбитого самолета, который падал, охваченный пламенем, Эрих сделал вираж и выправил машину. У него в запасе были еще мгновения. Наверное, другие самолеты не сразу поняли, что стреляет свой. Не прекращая огня, Зуммер дал полный газ, пошел точным прямым курсом в лоб другого самолета и поджег его. Но третий самолет понял маневр Зуммера и начал резко набирать высоту, желая поразить Зуммера сверху. Однако Эрих лучше его противника владел тяговой работой мотора. Он очутился у вражеского самолета в хвосте и нажал гашетки пулемета. Хвост задымил, показалось пламя, но теперь по Эриху стреляли со всех сторон. Он почувствовал удар в плече, запах гари, Эрих зажмурился. «Я горю? Нет, еще можно дотянуть». Эрих отпустил гашетку, потянул ручку управления, сделал крутой виток петли, пошел обратным курсом и опомнился. «Кончено», — сказал Эpиx и вздохнул с удовлетворением, как после выполненной мучительной работы. Небо теперь было пусто вокруг него. Зуммер оглянулся на убитого штурмана. «Молчит, — подумал Эрих, — а еще недавно был уверен в своем праве стать завоевателем мира».
Самолет летел над морем, и надо было поворачивать к земле, чтоб сесть. Он посадил самолет в поле. Сумел ли он перелететь к республиканцам или это территория, занятая франкистами? Тогда смерть. Он остановил мотор, вынул револьвер и выбрался из самолета. Потом вытащил труп Фридриха Кеннига, взял у него пистолет, пакет с едой и флягу с коньяком. К северу на горизонте были горы, и оттуда шел волнообразный постоянный гул работающей артиллерии, точно там работало обычное промышленное предприятие. Ярко светило солнце. Рыжая каменная пустыня Арагона мелькала перед глазами. Разорвав комбинезон, Эрих перевязал раненое плечо и пошел, шатаясь от потери крови. Сколько он так шел, Эрих не помнит. Иногда он ложился на землю и отдыхал, а потом заставлял себя подняться и идти дальше. Чем дальше он шел, тем больше попадалось воронок от снарядов. Наконец он увидел бедный крестьянский дом. Деревни рядом не было. Наверное, здесь жил сторож сахарной плантации, ныне брошенной и разбитой. Подойдя ближе, Эрих понял, что дом полуразрушен снарядом. Деревянная дверь лежала у крыльца дома, сброшенная наружу. Черепичная крыша и потолок были снесены. Внутри дома, на большой кровати сидел ребенок, мальчик лет шести, Больше никого не было. Вспоминая испанские слова, Эрих спросил:
— Где твоя мама? Она ушла за водой?
Мальчик не ответил ему. Он сидел босой, в одних штанах, державшихся на пуговице и на лямке через плечо и без рубашки. Глаза его по-прежнему не выражали ничего, будто он находился в сновидении. И вдруг глаза этого испанского мальчика напомнили Эриху глаза профессора из концлагеря. Такие глаза фашизм заготовил для многих, себе же — гордый блеск дикарей-идиотов.
Мальчик был в нервном шоке, почти в безумии. Эрих взял мальчика на руки и пошел с ним, стараясь не испачкать его в крови, которая просачивалась сквозь повязку. Мальчик покорно сидел на руках у Эриха и даже прильнул к нему в утомлении. Остановившись передохнуть у пыльных маслин, Эрих вынул шоколад и протянул мальчику. Но тот или не умел, или забыл, как глотают, набил шоколадом весь рот и размазал его по лицу. Эрих достал флягу с коньяком, сделал несколько глотков, смочил себе пальцы и начал отмывать лицо мальчика, выковыривать ему шоколад изо рта. Мальчик что-то забормотал, спеша и сбиваясь. Из обрывков испанских слов Эрих понял, что мальчик хочет увидеть свою маму и просит Эриха разыскать ее.
— Ты увидишь свою маму, — сказал Эрих наполовину по-испански, наполовину по-немецки.
И в это время Эрих увидел идущих к ним людей. То были, безусловно, солдаты, но в жарком мареве трудно было различить, франкисты это или республиканцы. Эрих вынул пистолет, однако стрелять нельзя было, пока рядом мальчик. Ответными выстрелами он был бы убит. Эрих взял мальчика, отнес его в кусты, за камни, и опять вернулся к маслине. Но мальчик прибежал следом с плачем и вцепился Эриху в ногу. Он боялся оставаться один и думал, что Эрих его прогоняет.
— Уходи! — уже сердито кричал на мальчика Эрих и отталкивал его, однако мальчик крепко держал ногу Эриха и плакал, а при мальчике нельзя было ни стрелять, ни застрелиться. Эрих знал, что его ожидает, если он живьем попадет в гестапо.
Солдаты были уже совсем близко. Они с удивлением смотрели на человека в форме немецкого летчика, перепачканного кровью и шоколадом, человека, которого держал за ногу плачущий испанский мальчик. Это были республиканцы.
— Товарищи, — шепотом произнес Эрих, — друзья... — и он потерял сознание.
Но вот жаркий рыжий цвет Арагона сменился для Эриха цветом белым, прохладным. На Эрихе было белое белье, белые повязки, он лежал на белой постели. Вокруг него были белые стены, а над ним белый потолок, И у человека, сидящего на стуле у постели Эриха, был надет поверх гимнастерки с голубыми петлицами белоснежный халат. Рядом сидела красивая девушка-переводчица тоже в белом халате.
— Товарищ Зуммер, — переводила девушка слова человека с голубыми петлицами, — я хотел бы поздравить вас с высокой правительственной наградой. Мы понимаем трудности немецкого антифашизма и ценим его мужество в борьбе с гитлеризмом.
Эрих счастливо улыбнулся и попросил, чтобы ему разрешили встать. Когда человек счастлив, трудно быть неподвижным, хочется какой-либо деятельности, хотя бы движения.
— Это мы спросим у врача, — сказала переводчица. Вошел молодой врач в белом халате, посмотрел Эриха, измерил температуру.
— «„По небу полуночи ангел летел”, — весело напевал Эрих, — есть такая песенка. Иногда она веселая, иногда грустная, в зависимости от обстоятельств».
Врач разрешил Эриху встать, и он подошел к окну. За окном тоже все было белым и чистым. Мягко, спокойно падал снег. На фронтоне противоположного здания висел огромный портрет Сталина, и рядом с ним мигающие лампочки весело извещали: «С новым 1937 годом, товарищи!». Эрих смотрел на все это и продолжал счастливо улыбаться. На фоне этого его счастливого состояния возникает надпись: «В 1939 году, во время пакта Гитлера со Сталиным, этот человек, подобно многим немцам-антифашистам, находившимся в то время в Советском Союзе, был насильно депортирован в нацистскую Германию и попал в руки гестапо».
Таково вкратце общее содержание будущего сценария. Разумеется, сценарий требует серьезной работы, требует перевода материала прозы в материал драматургический, требует написания диалогов, наконец, он требует свободного обращения с рассказом, позволяющего сохранить все лучшее, что есть у Платонова, но дописать то, что требует и другой жанр, и другое время. Однако это уже вопрос творческий. И тема, и фабула рассказа позволяют сделать на его основе остросюжетный, поэтический, современный фильм.