Айрин Масинг-Делич. Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе XХ века. Бостон / Санкт-Петербург: Academic Studies Press, БиблиоРоссика, 2020. Перевод с английского Михаила Абушика
Николая Огнева (псевдоним М. Г. Розанова, 1888—1938) сегодня преимущественно помнят как автора повести «Дневник Кости Рябцева» (1927). Это свидетельство из первых рук о «реформированных после революции советских средних школах», превращенных в «миниатюрные революционные республики, управляемые учениками». Но в свое время широко известны были и рассказы Огнева: о них писали сочувственные рецензии такие именитые критики, как А. К. Воронский и С. И. Пакентрейгер. Оба видели в этих рассказах ненависть к старой России, которую Блок в «Двенадцати» назвал «толстозадой», но при этом и огромную веру в новую Россию, где «истинными героями современной жизни» стали «воля» и «панактивизм». Эти критики определили главную тему творчества Огнева как борьбу нового человека с мертвящими силами прошлого — уже не в мире «„навьих чар”, прекрасных дам и необыкновенных легенд», а в новой реальности, в которой «сама жизнь <...> стала легендарной. [Пакентрейгер 1929]; но «легендарной» она стала не без сопротивления людей из прошлого, цепляющихся за пережитки дореволюционных порядков и ценностей. В восприятии Огнева старая Россия была царством смерти — «трупом», закутанным в саван из снега и льда, в то время как новая Россия побеждала «свист смерти» «кличем антенн», то есть всемогущей техникой. Но, как уже было упомянуто раньше, этот «клич» был не всем по душе, и в рассказах Огнева 1920-х годов уделяется большое внимание борьбе с реакционерами и нэпманами за то, чтобы достижения революции оказались не напрасными. Интерес Воронского к творчеству Огнева, по всей вероятности, связан с частично разделяемыми ими идеологическими убеждениями и надеждами; известный критик видел подлинную цель революции в овладении «живой и мертвой водой». Его книга воспоминаний «За живой и мертвой водой» (1927) трактует тему надежд на преодоление смерти в федоровском духе, хотя он вряд ли был таким же крайним мыслителем-утопистом, как Федоров. Творчество Огнева в очень большой степени посвящено идее упразднения смерти, и именно эта тема особенно привлекала критическое внимание Воронского. Мучительные попытки автора «исследовать» страх смерти, для того чтобы победить его, и отчаянная надежда на будущую осуществимость спасения от смерти в «стране Советов» в самом деле составляют самый интересный аспект творчества Огнева; именно эта его тематика оправдывает внимательное чтение его рассказов и повестей. Портит многие из них грубая упрощенность в изображении Старого мира в сочетании с вычурной манерностью стиля (чересчур уж «орнаментальным» орнаментализмом), идущей вразрез с прямолинейностью идеологической проповеди, но в «ужасах» Огнева чувствуются неподдельные опасения.
Огнева с его «странным пристрастием к мертвецам, к склепам, к могилам, кладбищам» можно причислить к представителям советской «романтики ужасов», к «советской готике». Это направление служит не только созданию «эффекта ужаса» как такового, но и конкретной политической цели — вызвать отвращение ко всему миру несоветского прошлого и его «пережиткам» в советском настоящем. Все несоветское Огнев отождествляет с кромешным адом, с царством всепобеждающей смерти. Поэтому кладбище в текстах этого автора не просто «страшное место», но и символическое пространство Старого мира. К подобным символическим локусам относятся также болота, населенные ведьмами и водяными, коррелирующими с людьми плоти (гиликами). Самое смертоносное из всех обитаемых мест — это отсталая русская деревня, где правят колдуны-вампиры и попы-трупоеды, стремящиеся извести всех тех, в чьих жилах пульсирует «кровь жизни», тех, кого пробудила к новой жизни советская власть.
Огнев часто рисует гротескные сцены смерти, убийств и насилия, используя их для пропаганды классовых идей; так, в рассказе «Собачья радость» голодные собаки, которых давно не кормили, загрызают и съедают своего хозяина, старого аристократа, который любил и уважал их больше, чем своих крестьян, так как предполагал в них «существование собачьей души», при этом явно сомневаясь, что человеческая душа есть в простолюдинах. В другом рассказе персонаж из народа убивает классового врага в неконтролируемом порыве общественно-политического гнева (инцидент происходит во время допроса). Убийство не производит заметного впечатления на присутствующих, а труп в буквальном смысле «выметают» из комнаты две уборщицы, «вооруженные метлами». Возможно, уборщицы берут пример с Ленина, который на известном плакате 1920 года очищает мир от «нечисти» большой метлой. Такие гротескно-примитивные сцены свидетельствуют о вере автора в то, что кладбище Старого мира будет стерто с лица земли вместе со всеми его «трупами». Обитатели очищенного Нового мира, «люди новорожденные», одержат победу над «несуразными образинами, псиными, свиными <...>», «питающими своим мясом и жирами смерть» [Пакентрейгер 1930].
Однако, чтобы победить смерть, недостаточно уничтожить классовых врагов, этих жирных «носителей смертной заразы». Что же еще необходимо делать? Повесть Огнева «Евразия» (1922) содержит большинство параметров программы спасения и поэтому представляет особый интерес для подробного рассмотрения и для ответа на заданный выше вопрос. Так или иначе эта программа отражена и в других рассказах 1920-х годов, к которым я буду обращаться, если понадобится дополнительный материал. Поскольку «Евразия» — не очень известное произведение, его пересказ может оказаться полезным, особенно ввиду того, что текст чрезвычайно «остраннен» приемами орнаментализма, такими как хронологическая путаница, резкие сюжетные скачки, сдвиги нарративной перспективы, эллипсисы, графическая организация текста.
Действие повести начинается во время Первой мировой войны. Главный герой, поручик Раздеришин, добившийся признания начальства, извлекает из этого обстоятельства немалую выгоду, в то время как рядовым солдатам империалистическая война приносит лишь невероятные страдания. У Раздеришина есть невеста Валя. В нее влюблен также Арбатов, друг детства Раздеришина, который, в отличие от последнего, не ищет военной славы и карьеры. Наступает время, когда старая имперская Россия, столь охотно вступившая в войну и слепо продолжавшая ее, невзирая на бесчисленные потери, терпит поражение, а Октябрьская революция уничтожает то, что от этой России осталось. Все это, однако, не влияет на имперскую идеологию Раздеришина, окрашенную в скифско-евразийские тона.
Раздеришин — враг британского империализма и мечтает о государстве, объединяющем Восток (Азию) и Запад (Европу) под эгидой воссозданной старой России как соперницы Англии в имперских притязаниях. Вдохновленный этими грезами, Раздеришин после революции отправляется в Турцию, чтобы собрать войска для продолжения военных действий; однако ему удается завербовать только одного турка, готового стать его соратником в замышляемой партизанской войне против Британии. Воображая себя новым воплощением легендарного персидского царя Дария, Раздеришин погружается в навеянные опиумом грезы об обширной скифско-монгольско-персидско-русской империи — Евразии, которой будет править он сам. В этих наркотических фантазиях ему видится прекрасная юная «Евразия», вымышленная женщина, в которой соединились черты его русской невесты Вали и влюбившейся в него местной турецкой девушки. Ради нее Раздеришин вместе со своим единственным турецким последователем затевает личную войну против Англии.
Неудивительно, что эта «кампания» завершается крахом. После гибели своего турецкого союзника Раздеришин решает вернуться в большевистскую Россию. Здесь его единственным соратником оказывается бывший помещик Бубнов, отец Вали. Сама Валя, как и молодой Арбатов, принимает сторону Нового мира, и они влюбляются друг в друга, тогда как старик Бубнов по-прежнему всецело принадлежит Старому миру. Потеряв свое имение, он становится священником, но не по зову сердца, а в поисках источника надежного дохода. В рассказах Огнева православные священники, как ни странно, предстают как привилегированный общественный слой даже в советской России начала 1920-х годов.
Бубнов радушно принимает Раздеришина и предлагает ему пищу и кров в большом семейном склепе местных аристократов Грохольских. Здесь Раздеришин хочет отрешиться от воспоминаний о своей евразийской «кампании», но, преследуемый воспоминаниями о своих неудачах и охваченный страхом смерти, который навевает ему обстановка склепа, проводит в алкогольном дурмане ужасную ночь. Пока Раздеришин пьянствует в склепе, бригада рабочих неподалеку бесплатно трудится на субботнике, пытаясь отремонтировать неисправный мотор танка, который, по всей вероятности, участвовал в Первой мировой войне. Без устали проработав всю ночь, рабочая (не военная) бригада наконец восстанавливает танк. На рассвете, взгромоздившись на него, рабочие проезжают мимо кладбища, где провел ночь Раздеришин. Завидев их, пьяный неудавшийся империалист Раздеришин переживает крайне неприятное откровение. Ему вдруг становится ясно, кто подлинные спасители России. Это не бесполезные мечтатели и прочие интеллигенты, грезящие о создании евразийских империй и других фантасмагориях, и не продажные попы вроде Бубнова, а рабочие люди, представители жизнетворящего класса пролетариата. Осознав, насколько бессмысленной и неправильной во всех отношениях была его жизнь, Раздеришин сходит с ума. В чем-то такой исход предопределило и решение Вали выбрать в мужья Арбатова, а не Раздеришина, но основной причиной его духовной гибели служит внезапное осознание ложности своего пути. Он понимает, что подлинную жизнь можно обрести, лишь примкнув к силам революции и к ее носителям, пролетариату. Именно революция создаст подлинную Евразию, где кладбище Старого мира станет лишь бледным воспоминанием страшного прошлого. Обратимся теперь к пристальному чтению рассказа «Евразия».
Старый мир «Евразии» представлен двумя пространствами: полями битвы Первой мировой войны и кладбищем (со склепом) священника Бубнова. В мировой войне участвуют две категории людей: те, кому суждено погибнуть, и те, кто ведет их на бойню и гибель и кому не грозит смерть на поле брани. В число этих немногих входят военачальники, которые смотрят на поле боя как на шахматную доску, а на солдат — как на пешки, обреченные на уничтожение согласно правилам игры. Один из представителей военного начальства, некий генерал Оптик, несмотря на свое «оптическое» имя, на самом деле слеп: подразделения его армии сталкиваются друг с другом — и самоубийственные стычки приводят к существенным потерям.
Равнодушно прищуривая «безбровые впадины глаз», наблюдающий за гибелью людей генерал Оптик выглядит не защитником родины, а соратником смерти, пополняющей свои уже бесчисленные легионы убитых новыми трупами. Войска, движущиеся через песчаные поля сражений, своей серо-желтой униформой сами напоминают груды песка. Очевидно, именно так видит их Оптик: как существа из праха, чей естественный удел — слиться с песком и с той землей, из которой, по Библии, был создан человек.
В конце концов этот мир бессмысленного хаоса и разрушения гибнет вместе со всеми своими генералами, с готовностью исполняющими жестокие ритуалы убийства и смерти. Старый мир рушится, но, к несчастью, умирает не сразу и не окончательно. Даже в послереволюционной России — первом Новом мире на земле — влачат существование остатки Старого мира, в частности символизирующие его кладбища, на которых попам раздолье, чтобы продолжать свою гибельную церковную деятельность. Кладбище, где верховодит новоиспеченный поп Бубнов, не только символическое, но и реальное пространство Старого мира, воплощающее и его разложение, и ужасающую цепкость. Глава «Новые ворота» демонстрирует, что Старый мир по-прежнему источает миазмы смерти и даже извлекает из них выгоду.
Заглавие этой части повести указывает на то, что представители Нового мира не понимают, что ремонтировать кладбище Старого мира и поддерживать на нем порядок значит продлевать его существование. Оснащая его «новыми воротами» и используя его по старому назначению — для похорон (а также казней), — представители Нового мира не осознают пагубности своих действий. Дело в том, что на кладбище, находящемся в ведении Бубнова, ЧК проводит и расстрелы, и захоронения, причем действует весьма активно, привозя все новые группы «бандитов-расстрелочных». Вряд ли автор осуждает расстрелы «смертоносных» обывателей Старого мира, скорее похоже, что он, не критикуя «работу» ЧК, недоволен тем, что Бубнову разрешают служить похоронный обряд над теми, кого собираются расстрелять, — как будто священник официально является советским государственным служащим. Церковь и ЧК как бы заключили губительный союз, оправдывающий «мистическое» понимание смерти. Смерть, таким образом, вновь — после борьбы с религией в первые годы революции — становится иррациональным понятием, связанным с «религиозной магией». Сама ЧК восстанавливает у людей ощущение значительности, власти и бесконтрольности смерти и, может быть, судя по названию этой главы, даже возрождает у многих старое представление, будто смерть — это «ворота» в иной, быть может, лучший, мир. В действительности же это всего лишь природное явление, которое можно и нужно изучать средствами науки, чтобы потом бороться с ней с помощью техники. Но вести такую борьбу трудно — ведь советская власть допустила религиозные обряды, вероятно, под влиянием недавно введенного нэпа, нового капитализма. Ни то ни другое не должно было проникнуть в Новый мир, но вышло иначе.
Проявляя необоснованную терпимость к Старому миру, ЧК вновь открыла «ворота» к религии. Она даже учредила «кладбищенскую комиссию», с которой сотрудничает Бубнов и его могильщики. Мертвящий дух бездушной бюрократии (еще одно наследие прошлого) смешивается со смертной мистикой отживающего культа; сообща они подрывают жизнеспособность творимого Нового мира. Если Новый мир не одумается, то рано или поздно его отравит запах тления, исходящий с кладбища, несмотря на огромное количество карболки, которое выливают служащие кладбища на место казней и захоронений. Кладбище уже кишит «гробовыми мышами», такими как нэповский поп Бубнов.
Судя по самоуверенному поведению Бубнова, разложение новосозданного мира действительно ширится, проникая всюду. Эта «вздувшаяся гробовая мышь» использует как свою личную кладовую семейный склеп Грохольских, который, подобно «животу упыря», навис над «бедными простыми крестами». Склеп умершего эксплуататора вполне логично превращается в кладовую для его живого собрата по классу. Так принципы Старого мира находят свое естественное — или противоестественное — продолжение и развитие в деятельности попа, живущего на доходы, предоставляемые ему его расстрелочной «паствой». Религия, этот «опиум для народа», и экономический вампиризм вновь объединяют свои силы, а Новый мир из-за своей прискорбной нечувствительности к миазмам коррупции ничего не делает для того, чтобы приостановить распространяющееся влияние этого гибельного союза.
Изображение Старого мира в виде кладбища неоднократно встречается в рассказах Огнева. Например, в «Темной воде» деревенское кладбище становится последним прибежищем для лицемерного попа, его слабоумной жены и их невротического интеллигента-жильца. Эти трое выживают среди ужасов Гражданской войны, поддерживая свое существование производством колбасы, которую они делают из свиней, разжиревших на трупах, выкопанных из могил. Старый мир, таким образом, оказывается организмом, способным бесконечно поддерживать свое существование, как бы питаясь самой смертью. Повесть «Крушение антенны» (1923) содержит вариацию на эту тему. Здесь Старая Русь — не кладбище, а баба-вампир, встающая из могилы. Ночью она поднимается «с овражьего дна, с медвежьих глухих берлог, из-под снега, из-под сугробов, белых этих гробов». Она встает, «шевеля набухлыми, белыми, до полусмерти заспанными буркалами», и танцует «русскую пляску», которая не по душе рассказчику; она символизирует стихийный Старый мир, где правят силы, враждебные разуму и его достижениям.
В мире Огнева, как и в мире Федорова, природа, не контролируемая человеком, слепа и разрушительна. Это «безглазое бескрайнее царство», не имеющее ни цели, ни смысла. Слепая смертоносная природа — чудовищная Баба-яга, которая в своей гигантской ступе перемалывает в пыль все живые существа. Новый советский человек должен вбить кол в могилу вампира — старой Руси, не желающей выйти из своего слепого естественного состояния и положить конец дикой «пляске». Надо отыскать такой кол, который убьет ее навсегда. По существу, он уже найден — это современная техника, которая когда-нибудь пригвоздит слепую природу к ее могиле и создаст новую под контролем человеческого разума.