Пятница, 23:00
Рагу из кролика в тарелке совсем остыло. Ночь за окнами замерла как вкопанная. Нин — тоже.
— Ну? Ты совсем не ешь, — заметила Титания.
— Ем-ем, — встрепенулась Нин, как будто ее разбудили.
Она машинально подцепила вилкой еле теплый кусочек. Теперь она, пожалуй, не скоро сможет что-нибудь проглотить.
— Ты говорила, что…
Девушка запнулась, пытаясь собраться с мыслями, и откашлялась: в горле стоял комок.
— Ты говорила, что Окто уехал в аэропорт… встречать Ориона и Роз-Эме?
— Так он написал.
— Значит, завтра они будут здесь? Все трое? В этом доме?
— Если всё пойдет по плану — да.
— Но… — Нин, прищурившись, посмотрела на потолок, будто надеялась сквозь него разглядеть небо. — Ты всегда говорила, что твоя мать умерла.
— Да. В определенном смысле так оно и было.
Нин мысленно повторила эту абсурдную фразу: в определенном смысле так оно и было. Ее бабушка в определенном смысле умерла.
— И, значит, этот Окто… — продолжала она, — твой младший брат?
— Один из братьев, да. Они с Орионом близнецы.
— Ясно, — чуть слышно проговорила Нин.
Она набрала в легкие воздуха. Чтобы задать следующие вопросы, ей пришлось приложить немало усилий, тщательно проговаривая каждый слог, словно она обращалась к глуховатой старухе.
— То есть ты не единственный ребенок в семье, как всю жизнь рассказывала?
— Нет.
— И ты не сирота?
— Нет.
— И тебя зовут не Титания?
— Не совсем. Скажем, это мой псевдоним. Ник, если так тебе понятнее.
— То есть, — подытожила Нин, — всё, что ты рассказывала раньше, было ложью. Подставой? Да?
— Я была вынуждена врать, — объяснила Титания. — Но со вчерашнего дня необходимость в этом отпала. Поэтому-то мы сюда и приехали.
Нин медленно отодвинула тарелку. Еще немного, и она бы швырнула ее в стену вместе с остатками мяса и соуса.
Девушка несколько раз глубоко вдохнула, стараясь протолкнуть ком, по-прежнему стоявший в горле. И подумала, что еще ни разу не пила вина.
— Можно мне немного? — спросила она.
Титания оглядела бутылку «Шато Тальбо», стоявшую на столе, потом перевела глаза на дочь, такую взрослую и красивую.
— Можно тоже вина? — повторила Нин, протягивая свой стакан. — Мне надо как-то приободриться.
Титания испугалась. Рядом не было никого, кто мог бы принять решение за нее. Например, отца Нин. Впрочем, Ян никогда не проявлял к дочери большого интереса, и его мнение мало что значило.
— Нет, — решила Титания наконец.
— Почему? — воскликнула Нин, даже подпрыгнув от возмущения.
— Ты задала вопрос, я ответила. Мой ответ: нет.
— Считаешь меня ребенком, да?
— Есть куда более интересные способы взросления, зайчонок.
— Перестань называть меня зайчонком! Это глупо!
Нин вскочила так стремительно, что опрокинула стул.
— Почему? Думаешь, меня развезет от одного стакана вина?!
— Насколько я понимаю, тебе не требуется моего разрешения, чтобы делать всё, что взбредет в голову, — холодно заметила Титания. — Поговорим об этом в другой раз. А пока ты будешь пить воду. И поднимешь стул.
— Нет. Всё, хватит. Я замерзла и хочу спать! Где в этом сарае спят?
Титания спокойно заткнула бутылку пробкой, поставила ее на пол и налила себе воды.
— Поспишь в другой раз, — произнесла она. — Я рассказала только самое начало, а история эта длинная, я предупреждала. Если ты замерзла, у тебя в сумке есть одежда.
Фея саспенса снова взяла вилку и невозмутимо принялась за еду. Нин бросила на нее убийственный взгляд. Мать, оказывается, не только эгоистка, но еще и совершеннейшая… как это вообще называется? Так и не подобрав нужного слова, она взорвалась:
— Какой-то бред! Ты мне всё это рассказываешь с таким видом, будто я… не знаю… какая-нибудь твоя читательница! Заваливаешь меня всеми этими именами, датами, воспоминаниями — шарах, шарах! Но я не читательница, если ты забыла! Я ТВОЯ ДОЧЬ!
С этими словами Нин вдруг побледнела. По спине пробежала дрожь.
— Если, конечно…
— Нет! — крикнула Титания, роняя вилку. — Конечно же, ты моя дочь! Моя единственная и неповторимая, обожаемая дочь! Клянусь!
— Супер, — невесело усмехнулась Нин. — А тебе не приходило в голову поинтересоваться, хочет ли твоя обожаемая дочь всё это выслушивать? Просто спросить, готова ли я к этому?
Лицо Титании стало очень серьезным. Конечно, она думала об этом.
— Никто не бывает готов к правде. Поверь моему опыту. Для этого никогда нет подходящего момента. Просто однажды ты узнаёшь что-то и не можешь этому противостоять.
— Я — могу!
Нин зажала уши руками и стала громко распевать: «Ла-ла-лала», — как вредная девчонка четырех лет, которая не желает слушаться старших.
Титания закусила губу и не двигалась с места. Бунт дочери справедлив, но ей-то как себя вести?
— Прости меня, пожалуйста, — сказала она.
— Ла-ла-ла-ла-ла…
— Прости, пожалуйста, — повторила Титания чуть громче.
— Ла-ла-ла-ла-ла…
— Нин, перестань! Хватит! Всё равно теперь ничего не изменишь!
Нин замолчала, медленно опустила руки и посмотрела Титании прямо в глаза. Ей хотелось испепелить мать этим взглядом, разложить на молекулы, распылить!
— Я тебя очень прошу, прости меня, — снова произнесла Титания, уже менее жестко.
Фея саспенса не спеша вытерла рот бумажной салфеткой, задумчиво свернула ее в трубочку, развернула обратно, сложила вдвое, вчетверо, ввосьмеро… и только после этого наконец продолжила:
— Поверь, я со вчерашнего утра только и думала, говорить тебе или нет. В самом деле, я могла бы оставить тебя в Париже. Приехать сюда одной и ждать еще несколько недель или даже лет, прежде чем рассказать тебе правду. И если я решила, что в этот раз мы поедем вместе, то как раз потому, что больше не считаю тебя ребенком. Наоборот, Нин! Я считаю тебя человеком восхитительного ума, взрослым, веселым, сообразительным и живым. Я слишком тебя уважаю, чтобы продолжать держать в неведении относительно твоей собственной истории. Понимаешь?
— Нет.
Нин повернулась к ней спиной и оказалась нос к носу с непроглядной тьмой, которая будто бы залепила оконное стекло свежим асфальтом. Нелепо, но Нин вдруг вспомнила о купальнике и полотенце, которые так и лежали сырым комом в сумке для бассейна. Надо бы их повесить, чтобы высохли. Еще подумала, что, наверное, не сможет приехать на соревнования в воскресенье. И надо бы позвонить предупредить об этом. И про Маркуса тоже подумала. И про подруг. И вообще про всю свою жизнь.
Она с рождения жила вдвоем с матерью, у них больше никого не было. Не к кому поехать на Рождество или юбилей: ни бабушки, ни дедушки, ни дяди, ни тети, ни двоюродных братьев и сестер. Да она даже отца почти никогда не видела! Только она и мать, одни на белом свете, как последние представители вымирающего вида. И теперь вдруг…
Одно слово застряло в горле. Застряло и раздувалось там, разрастаясь с огромной скоростью, пока слезы вдруг не выплеснули его наружу и слово не взорвалось у Нин на губах:
— Ты меня предала! Зачем? Зачем ты меня предала?!
Вопрос хлестнул Титанию по лицу как пощечина. Она снесла удар. Он был предсказуем и заслужен.
— Мне очень жаль, — проговорила она, не придумав ничего лучше.
Титания встала, обошла стол и с распахнутыми объятиями шагнула к дочери.
— Иди ко мне, — ласково позвала она.
Нин помедлила (не слишком долго) и позволила себя обнять. В ней боролись гнев, смятение и страх. Можно ли подать в суд на собственную мать за всё, что она сделала? Можно ли вообще подать в суд на человека, которому позволяешь себя утешать? Ведь, как ни крути, Нин вынуждена была признать, уткнувшись лбом в мамину шею: это самое надежное место на Земле.
— Я понимаю, — прошептала Титания, прижимая к себе дочь. — Поплачь, мой зайч… Упс!
— Всё нормально, — давясь рыданиями, пробормотала Нин. — Можешь называть меня так.
— Да? Ты уверена?
— Да.
— Но ты ведь говоришь, что это глупо.
— Глупо, но ничего.
— Хорошо, зайчонок, — облегченно вздохнула Титания.
Перевод с французского Ирины Филипповой