Йонас Мекас. Письма ниоткуда. М.: Baltrus, 2021. Перевод с литовского Александры Васильковой
ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ
1
В середине марта 1994 года Арунас Куликаускас однажды вечером брел по грязному снегу через Нью-Йорк, через Квинс, смотрит — на тротуар вывалена куча картин. Арунас человек любопытный, он и говорит: что тут за картины? Смотрит одну, смотрит другую: работы Альбертаса Вешчюнаса. Так он собрал их и принес домой.
Отсюда и начался детективный роман Арунаса. Кто этот Вешчюнас? Как это его картины оказались на нью-йоркской мусорной куче? Там же он нашел и несколько литографий Жибунтаса Микшиса. Вот и начал спрашивать у всех: у Микшиса, у Кашубов, у Пранаса Лапе и многих других. Он свою детективную работу продолжает, целая книга есть.
Оказывается, Вешчюнас родился в Панделисе в 1921 году. В 1949-м приехал в Нью-Йорк и умер там в 1976-м. Пока никто еще не знает, как он умер. Кое-кто говорит, что покончил с собой. Его работы были показаны в Музее современного искусства, на выставке Одюбоновского общества и в других местах. Он был очень одинок, с нью-йоркскими литовцами общался мало.
Самое чудесное то, что вот где-то на нью-йоркских задворках картины одного литовца вдруг оказываются на помойке, и в это же самое время другой литовец, Арунас Куликаускас, совершенно случайно идет мимо и их находит. Я это считаю чудом.
Чудо или не чудо, но его картины, по словам детектива Арунаса, оказывается, есть в музее Чюрлениса. Три работы. Но благодаря этому чуду работ Вешчюнаса вдруг стало в три раза больше. У Арунаса целая куча его набросков, литографий и три картины. Картины очень хорошие. Такие темные, сумрачные, но полные видений. Напоминают Тернера и Райдера. Будем надеяться, что Арунас когда-нибудь привезет их в Литву.
2
Пошел в книжный магазин, шарю по полкам. И вдруг замираю, глазам своим не верю. Передо мной книга: «Письма Ниоткуда». По-английски — «Letters From Nowhere». Перевод с французского. Оригинальное название — «Les Lettres de Nulle Part». Автор — Раймон Бернар. На задней обложке книги написано, что он — один из самых известных философов эзотерического, духовного направления. Ясно, что я книгу купил. Пока что нашел время только на три страницы. Но мне понравилось то, что он пишет на второй странице: «Я знаю, что я неисправимый оптимист. Я даже о смерти не могу думать, не думая о жизни. А я каждый день размышляю о смерти. Но мои мысли возвращаются к жизни. Черные грозовые тучи всегда напоминают мне о том, что после них выглянет солнце. Если встречаются препятствия, так я сразу думаю, что вскоре придет время, когда эти препятствия уйдут, поскольку верю, что суть проблем и препятствий в их разрешении, устранении».
3
Каждый год, в январе, все мое небольшое семейство собирает чемоданы, и мы уезжаем подальше от Нью-Йорка, в сторону Канады, в штат Вермонт, где очень холодно и много снега. Едем покататься на лыжах. Горы-то я не люблю, там можно шею сломать. А вот по равнине несусь как черт. И Себастийонас, которому только что тринадцать исполнилось, только по равнинам бегает.
Но приехали — и лишь мерзлая трава. Ни снега, ничего. Так посидели пару дней в ожидании чуда: может, снег выпадет, может, снег выпадет. Хорошо, я взял с собой пишущую машинку, так поработал над своими дневниками — дневниками военных и послевоенных лет, которые когда-нибудь кто-нибудь как-нибудь и где-нибудь издаст. Но снег уж как не идет, так не идет. Так что едем домой. А там зовут к телефону. Монахиня из одного австралийского монастыря проездом в Нью-Йорке, и ей негде остановиться. Так пусть у нас остановится, говорю, место найдется. Она и провела у нас неделю. Маргарет Хопкинсон ее зовут. В Австралии ее хорошо знают. Она работает с министерством просвещения. Теперь она меняет всю австралийскую систему образования. Ее цель — заменить в австралийских школах и гимназиях устаревшие учебники физики новыми учебниками. Австралийское министерство культуры ее поддерживает.
Удивительная она, эта монахиня, сестра Маргарет Хопкинсон. Ей около шестидесяти. Красивые белые волосы. Смотришь на нее — и смотреть не на что, уж такой она слабой кажется. А начни говорить с ней — она как огонь.
Почему я о ней пишу? Вот почему.
Как-то разговор зашел о Литве, так она говорит: а ты знаешь философские сочинения Эмманюэля Левинаса? Нет, говорю, не знаю. «Вот как? А почему не знаешь? — говорит она. — Он из Литвы. Он еврей, но литовец, всегда свое имя по-литовски пишет: Эмануэлис Левинас».
Так она начала говорить о его философии. Левинас. Родился в Каунасе 30 декабря 1905 года. Окончив Каунасский университет, уехал в Париж и там начал преподавать философию. Специалист по Хайдеггеру и Гуссерлю. Написал много книг и статей. Только подумайте: Каунасский университет в то время был не лыком шит, не из последних, если Левинас, его выпускник, мог даже в Париже людей учить! Ура Каунасскому университету!
Когда Маргарет Хопкинсон уехала, я побежал в книжный магазин, и теперь у меня на столе целая груда книг Левинаса. Что для меня самое интересное — это то, что Левинас противопоставил Авраама Одиссею. Видите ли, я всегда себя отождествлял, объединял с Одиссеем. Постранствовав по свету, он в конце концов возвращается домой... Грек! Через все проходит, но в конце концов опять возвращается домой, как ни в чем не бывало... Вечный двигатель... Замкнутый круг... Цыпленок снова влезает в яйцо...
И Авраам: как вышел, так все идет и идет. Бог выбросил его в мир, и у него нет никакой надежды когда-нибудь вернуться назад... Все мосты назад сожжены... Бог его все толкает вперед... в ситуации непредусмотренные и неприятные — с ножом к горлу сына... Авраам жил и живет, рискуя изо дня в день, а Одиссей сидит в своем старом родном доме и самогон пьет... Слава Богу, его сын прогнал всех этих русских, и Пенелопа опять сидит у солнечного окна и вяжет или штопает ему носки... Собрание, где будут говорить про освобождение женщин, только в восемь часов, у нее еще много времени...
Интересно Левинас думал.
Мы, литовцы, мы все к своему прошлому привязаны. А пора уже от него отвязаться. Вперед, ветра, пусть ветра вперед гонят наш корабль, не назад. Я решил, что для литовцев Авраам куда больше подходит, куда интереснее, чем Одиссей. Без риска и жизнь пресна, как сказал однажды Будда в своих неопубликованных сочинениях...
Ну, эти евреи. Иногда я жалею, что я не еврей. Но кто знает — никто еще не открыл, откуда литовцы взялись... Что бы вы сказали, если когда-нибудь откроют, что мы все — евреи, а?
ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ
Пару недель назад меня навестил поэт Леонас Летас-Адамкявичюс. Он живет к северу от Нью-Йорка, на машине ехать часа два. Редко приезжает, я его и не узнал. Он же отрастил бороду и усы. Говорит, так он серьезнее выглядит. Еще Жижляускас с Куликаускасом пришли, и мы засиделись до поздней ночи, и разговорам не было конца. «И что ты там делаешь, в этом захолустье?» — спрашиваю Леонаса. А он говорит, что каждое утро по три часа сидит и читает «Нью-Йорк таймс». Три часа, говорю, у тебя что, с головой неладно? Нет, говорит, я корректирую, их ошибки исправляю, ошибки мышления. И вытаскивает из сумки пачку первых полос «Нью-Йорк таймс», а они все карандашом исчерканы, всякими скобками и восклицательными знаками, и исписаны его мелким почерком. Видно, он читает и спорит. Говорит, они еще совсем как дети. Они даже Коржибского не читали, а тот уже давно в могиле истлел. Умный был поляк, изменил науки о языке. А эти так и пишут — в голове держат одно, пишут другое, а читатели читают и понимают все по-своему. Это, по мнению Леонаса, совсем несерьезно. А уж если «Нью-Йорк таймс» такая несерьезная газета, что и говорить про все остальные... Так и прошел наш вечер, в разговорах о языке.
Заговорив о языке, я вспомнил недавнюю поездку по Японии. Японцы очень практичные и умные люди, они всегда и у всех учатся. Так интересно было, когда в «Сейбу» в Токио собрался полный зал, и они попросили, чтобы я читал по-литовски. Говорю, может, с переводчиком, или как... Нет, говорят они, мы хотим слышать твои стихи на литовском. Читай по-литовски.
Так я и читал по-литовски. И за все время не слышал ни единого звука, ни шороха. Все сидели удивительно тихо и слушали, как звучит литовский язык. Потом мы часа два разговаривали только о языке, о том, как язык связан со всем характером народа, душой, мудростью, памятью, корнями, и как все передается через язык новым поколениям, и как делятся с другими, которые совсем из других мест, вот как я теперь в Японии; как звучание языка, его ритм, тонкости произношения открывают все содержание подтекста. Брось, потеряй язык — и сделаешься понемногу, медленно, уже другим, и потеряешь себя в другом, в других местах.
Спорить с «Нью-Йорк таймс», между прочим, не так уж трудно. Например, сегодня я прочитал такой заголовок на первой полосе: «Russians in Central Asia, Once Welcome, Now Flee» — «Русские из Средней Азии, где их когда-то ждали, теперь бегут». Ну, «Нью-Йорк таймс»! Они все такие же дурачки. Все еще думают, что русских везде ждали и привечали! Наивные эти американцы. Помню и передовицу в «Нью-Йорк таймс», месяц назад или около того. Передовица начиналась так: «Россия правильно сделала, послав войска в Чечню».
Я был мальчишкой, когда русская армия вошла в Литву. Грузовик за грузовиком, танк за танком катили от Биржая к Папилису. Взрослые только боязливо смотрели на большак через щелки в окнах. Но мы, дети, хотя нам и запрещали, хотели все увидеть поближе. А я как раз за несколько дней до того купил свой первый фотоаппарат. Так я схватил его, подбежал к кладбищенской ограде и — щелк! — сделал первый в своей жизни снимок. Ой, какое большое событие!
Вдруг слышу — кто-то орет, и вижу, как ко мне через песчаные карьеры у дороги бежит русский офицер и что-то кричит по-русски. А я по-русски только ругательства знал, больше ничего. Подбежал он ко мне, не переставая вопить во все горло, выхватил у меня из рук аппарат, открыл, ширк-ширк — вытащил пленку, бросил ее на землю, еще сапогом растер и показал пальцем на дом — проваливай, значит. Вот я и припустил, два раза повторять не пришлось. Я, великий капиталистический шпион, со всех ног улепетывал подальше от дороги.
Так началась моя карьера фотографа.
Поздняя ночь. Нью-Йорк. Сижу один перед своей старомодной машинкой, «Олимпией», и печатаю. Двумя пальцами. Но я очень быстро печатаю, хоть и двумя. Иногда я даже подумываю, что нехорошо печатать всеми пальцами. Слишком быстро. Я не могу так быстро думать. Я думаю и говорю медленно.
Сам не понимаю, почему я все возвращаюсь к языку. Вот мы сидели недавно в Париже, несколько человек, и говорили о том, что французская речь за последние пятьдесят лет очень ускорилась. Стефан Брехт, сын Бертольта Брехта, сказал, что французское мышление, наверное, укоротилось, потому они и болтают так быстро. Я не мог следить за литовским языком, потому что я за много тысяч километров от него. Но я подумал: интересно, а скорость литовской речи сегодня такая же, как пятьдесят лет назад? Ускорилась ли она, или замедлилась, или осталась, как была? Интересно было бы поизучать эту тему...