Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Рюноскэ Акутагава. Парк Асакуса. СПб.: Icebook, 2025. Перевод с японского
I
Маэда Нарихиро, владелец замка Канадзава в уезде Исикава провинции Кага, всякий раз посещая государственные палаты замка Эдо во время официальных визитов, непременно имел при себе свою любимую табачную трубку. Это было изысканное произведение работы знаменитого мастера Сумиесия Ситибэя с узором в виде мечей и цветов сливы по золотому фону.
Клан Маэда по иерархии бакуфу имел места в зале собраний вслед за тремя семействами: Овари, Кисю и Мидзуно. Но по богатству почти никто из тогдашних князей и мелкопоместных дворян не мог с ним соперничать. Поэтому для главы клана, Нарихиро, трубка из чистого золота была всего лишь красивой безделушкой, вполне соответствующей его положению.
Однако Нарихиро очень гордился этой трубкой. Правда, нужно заметить, что сама по себе она вовсе не имела в его глазах какой-либо особенной ценности. Его радовало превосходство в сравнении с другими князьями собственной власти, позволявшей ему повседневно пользоваться такой трубкой. Пожалуй, можно даже сказать, что он гордился тем, что мог всегда иметь при себе этот символ миллиона коку дохода с земель провинции Кага.
Вот потому-то Нарихиро почти никогда не разлучался с трубкой во время посещений эдосского замка. И разговаривая с кем-нибудь, и даже в одиночестве он непременно доставал ее из-за пазухи и, закусив с важным видом, медленно пускал клубы ароматного дыма табака из Нагасаки или иных мест.
Конечно, его гордость, возможно, и не доходила до надменности, требующей выставлять напоказ трубку или олицетворяемый ею миллион коку, но вне зависимости от его намерений внимание всего дворца сёгуна явно было сосредоточено на трубке. И ощущение этого приносило Нарихиро изрядное удовольствие. По правде говоря, когда кто-нибудь из соседних князей почтительно просил его оказать ему честь, позволив взглянуть на эту замечательную трубку, ему даже казалось, что после этого сам привычный дым табака ласкал ему язык приятнее, чем когда-либо.
II
Из тех, кого поражала трубка Нарихиро, особенно любило обсуждать ее, так сказать, духовное сословие. Стоило им собраться вместе, как они, сдвинув в кучу носы, принимались чесать языки на любимую тему «трубки из Кага».
— Еще бы — княжеская вещь!
— Сколько, интересно, рё за такую в залог дали бы?
— А тебе-то что, да и кто ее станет закладывать?
В таком приблизительно духе были эти разговоры.
И вот однажды, когда человек пять-шесть из них, выстроив в ряд свои бритые круглые головы, покуривали и по обыкновению обсуждали пресловутую трубку, к ним случайно подошел монах-щеголь Коотияма Сосюн, приобретший в последние годы роль главы «шести гениев поэзии» периода Тэмпо.
— Хм, опять вы о трубке! — с подчеркнутым равнодушием процедил он, презрительно озирая собрание монахов.
— Что резьба, что металл — роскошная вещь! Для меня, у которого и серебряной-то трубки нет, один соблазн смотреть…
Увлекшийся своими разглагольствованиями монах по имени Ретэцу вдруг заметил, что Сосюн невесть когда подтянул к себе его кисет и, набив из него трубку, неторопливо пускал кольца дыма.
— Эй, эй, кисет-то не твой!
— Да ладно тебе!
Сосюн, даже не взглянув в сторону Ретэцу, снова набил трубку. Затем затянулся и, слегка зевнув, бросил кисет хозяину.
— М-да, дрянной табачишко. О твоих табачных вкусах даже слушать противно.
Ретэцу торопливо затянул кисет.
— Чего? Да я ведь о том, что с такой-то трубкой, поди, и любой табак выкуришь!
— Опять трубка! — повторил Сосюн. — Ну если она тебе так уж дорога, чего же не пойдешь да и не получишь ее?
— Трубку?
— Ну да!
Тут даже и Ретэцу опешил от наглости собеседника.
— Ну знаешь, при всей моей жадности… Иное дело будь она хотя бы серебряная… Но она все же золотая, трубка-то!
— Ясное дело! Потому и надо брать, что золотая. Какой дурак тебе возьмет дешевку из латуни?
— Это, однако, чуток затруднительно!
И Ретэцу похлопал себя по гладко выбритому затылку, изображая смущение.
— Ты не возьмешь, так я возьму. Смотри, чтоб потом не пожалел! — сказал Коотияма, выбивая трубку, и плечи его затряслись от глумливого смеха.
III
А вскоре после этого произошло нижеследующее.
Нарихиро по обыкновению дымил своей трубкой в одной из дворцовых палат, когда створка золоченой фусума с изображением Матери Владычицы Запада, Сиванму, бесшумно раздвинулась, а внутрь скользнул на коленях и почтительно припал к татами монах в черном хаори с фамильными гербами поверх кимоно из желтого расписного шелка с острова Хатидзё. Головы он не поднимал, и разобрать, кто это, было невозможно. Нарихиро заключил, что у незнакомца какая-то просьба, и, выбивая трубку, снисходительно бросил:
— Ну что тебе?
— Сосюн дерзает обратиться к вам с прошением.
Сказав это, Коотияма сделал некоторую паузу, а при следующих словах стал постепенно поднимать голову, в конце прямо уставившись Нарихиро в лицо. Он смотрел на князя с тем свойственным его сорту людей выражением, что соединяет своеобразную учтивость со взглядом змеи, направленным на жертву.
— Дело, собственно, в том, что я, недостойный, хотел бы получить ту трубку, что вы сейчас держите.
Нарихиро невольно взглянул на трубку в своей руке. Его взор упал на нее почти одновременно со следующими словами Коотиямы, прозвучавшими как бы вдогонку:
— Так как же? Повелите ли вы мне взять трубку?
В словах Сосюна таилась не только просительная интонация, но и нотка угрозы, всегда присутствующая в отношениях духовенства с князьями различных рангов. При дворе сёгуна, где чтили обременительные уставы старины, даже высшая знать Поднебесной должна была следовать наставлениям священников. С одной стороны, Нарихиро также не был чужд этой слабости, а с другой — соображения чести принуждали его остерегаться репутации презренного скупца. К тому же сама золотая трубка отнюдь не была для него драгоценностью. Когда эти две мысли соединились в его голове, рука его сама собой протянула трубку Коотияме.
— Изволь. Бери и ступай.
— Покорнейше благодарю.
Приняв золотую трубку, Сосюн благоговейно вознес ее к своей склоненной голове и поспешно выполз из покоя задом, задвинув за собой фусума с образом Сиванму. Не успел он еще выйти, как кто-то потянул его сзади за рукав. Обернувшись, он увидел, что Ретэцу, наморщив свое в мелких рябинах лицо, с видимой завистью указывает на золотую трубку в его руке.
— На, смотри!
Шепнув это, Коотияма поднес чашечку трубки к самому носу Ретэцу.
— Все-таки выудил ее!
— А я ведь тебе говорил. Теперь — жалей не жалей — уже поздно.
— Ну а тогда и я попрошу себе.
— Хм, вольному воля.
Коотияма, прикинув трубку на вес, бросил взгляд в сторону скрытого за фусума Нарихиро, и плечи его вновь заходили от смеха.
IV
Что же касается Нарихиро, у которого выманили трубку, то было бы поспешным предположить, что он был недоволен происшедшим. Это видно хотя бы из того, что свита удивлялась его необычно хорошему расположению духа при отъезде из резиденции сёгуна. Скорее, подарив трубку Сосюну, он чувствовал своего рода удовлетворение, возможно даже превосходившее удовольствие от обладания ею. Впрочем, это весьма естественно. Ведь как уже было замечено, он не особенно ценил эту трубку. В действительности предметом его гордости было олицетворяемое ею состояние в миллион коку. И разве для его тщеславия, которое он прежде тешил привычкой пользоваться золотой трубкой, не было еще более лестным так легко отдать ее постороннему? Даже если допустить, что, даря трубку Коотияме, он в известной степени подчинился давлению внешних обстоятельств, это нисколько не портило ему удовольствия.
Поэтому, вернувшись в родное имение, Нарихиро весело сказал своим приближенным вассалам:
— Этот монах, Сосюн, увел у меня трубку!
V
Челядь и домочадцы, услыхав о таком, были поражены великодушием князя. И только трое приказных — Ямадзаки Канъэмон из совета старейшин, ключник Ивата Кураноскэ и кравчий Камики Куроэмон — нечаянно нахмурились.
Разумеется, для хозяйства клана Кага утрата одной золотой трубки ровным счетом ничего не значит. Однако если при каждом посещении замка на праздники и по первым и пятнадцатым числам придется непременно дарить монахам по трубке, это уже серьезный расход. А то еще чего доброго из-за этого увеличат налог и заставят возмещать расходы на эти трубки. Тогда беда, не сговариваясь, с тревогой подумали трое верных самураев.
Немедля посовещавшись между собой, они решили прибегнуть к наилучшему средству против этого. А средство такое было, конечно, всего лишь одно: полностью заменив материал трубки, сделать ее непривлекательной для монахов. Но, когда дошло до вопроса о том, каким должен быть металл, мнения Иваты и Камики разошлись.
Ивата считал, что употребление металла менее благородного, чем серебро, несовместно с княжеским достоинством, Камики же утверждал, что если уж защищаться от монашеской алчности, то лучше латуни ничего не придумаешь, и тут не до рассуждений о престиже. Каждый из них упорно отстаивал свой взгляд и яростно опровергал мнение соперника.
Тогда многоопытный Ямадзаки предложил компромиссное решение, заявив, что в обеих точках зрения есть много правды, но если монахи польстятся на серебро, с которого можно начать, то ничто не помешает позже заменить его латунью. С этим спорщики, разумеется, принуждены были согласиться. И наконец совет завершился решением приказать Сумиёсия Ситибэю сделать серебряную трубку.
VI
Отныне при посещениях замка Нарихиро имел при себе серебряную трубку. Она была такой же крайне тонкой работы, все с тем же узором из мечей и цветов сливы.
Конечно, князь уже не гордился новой вещью так, как прежней, и редко брал ее в руки, даже разговаривая с первыми лицами. А если и случалось взять, сразу же клал на место. Ведь и сам табак из Нагасаки уж не казался ему таким вкусным, как это было при золотой трубке. Впрочем, перемена металла затронула не одного Нарихиро. Как и предполагали трое верных вассалов, это произвело свое действие и на монахов. Однако вышло так, что результаты совершенно опрокинули расчеты самураев. Дело в том, что когда монахи увидели, что золото заменено серебром, то даже те, кто прежде стеснялся из-за золота, наперебой бросились выпрашивать себе трубки. При этом не питавший особой привязанности даже к золотой трубке Нарихиро, естественно, нисколько не жалел серебряных и без колебаний дарил их по первой же просьбе. Под конец ему самому уже стало (или дело было близко к этому) просто непонятно, дарит ли он трубки по случаю визита в замок или, напротив, приезжает туда, чтобы их дарить?
Узнав об этом, Ямадзаки Канъэмон, Ивата Кураноскэ и Камики Куроэмон вновь держали хмурый совет и решили, что теперь ничего другого не остается, как, по мысли Камики, распорядиться изготовить трубки из латуни. Когда они уже собирались отдать приказ Сумиесия Ситибэю, тут-то оно и случилось. К ним явился слуга с повелением от Нарихиро:
«Его сиятельство изволят жаловаться, что, когда у них серебряная трубка, монахи досаждают своими просьбами. А посему они велели, дабы трубку сделать из золота, как прежде».
Растерявшись, трое не знали, что предпринять.
VII
Коотияма Сосюн ревниво наблюдал со стороны, как монахи наперебой спешили к Нарихиро за подарком. Однажды, когда Ретэцу радовался, получив трубку при посещении замка то ли в праздник урожая, то ли по какому-то другому случаю, он даже осадил его резким окриком в своей обычной манере: «Болван!» Ведь он и сам был бы вовсе не прочь получить серебряную трубку. Однако ему казалось слишком пошлым гоняться вместе с остальными монахами за совершенно одинаковыми поделками. Мучимый внутренним столкновением гордости с алчностью, он, словно говоря всем своим видом: «Ну погодите ужо, я еще вам покажу!» — с деланным равнодушием, но неукоснительно следил за судьбой трубок Нарихиро.
И вот однажды он заметил, что Нарихиро неторопливо попыхивает такой же, как и прежде, золотой трубкой, но никто из монахов, похоже, не решается просить ее. Тогда он, остановив проходившего мимо Ретэцу, шепнул ему, слегка кивнув подбородком в сторону Нарихиро:
— Снова золотая, не так ли?
В ответ Ретэцу изумленно уставился на Сосюна:
— Полно тебе жадничать, знай меру! Чего ради он принесет золотую, когда у него и серебряных столько выклянчили?
— Ну а тогда из чего же она?
— Верно, из латуни.
Плечи Сосюна задрожали, хоть он и старался не смеяться в голос перед окружающими.
— Ну хорошо, латунь так латунь. А я вот попрошу себе такую.
— С чего ты взял, что это золото? — Уверенность Ретэцу, похоже, пошатнулась.
— Вашей братии помыслы у них как на ладони. Вот они и носят золото под видом латуни. Главное, что владелец миллиона коку не станет безропотно пользоваться латунной трубкой.
Бросив это скороговоркой, Сосюн в одиночестве отправился к Нарихиро, покинув опешившего Ретэцу перед золотой фусума с образом Сиванму.
Прошло всего около часа, когда Ретэцу вновь встретил Коотияму в крытом татами коридоре.
— Ну как, Сосюн, с этим делом?
— С каким делом?
Выпятив нижнюю губу, Ретэцу пристально вглядывался Сосюну в лицо.
— Не прикидывайся, я о трубке.
— Ах о трубке, так я ее тебе дарю!
Выхватив из-за пазухи отливавшую золотым блеском трубку, Коотияма вдруг швырнул ее в лицо Ретэцу и удалился быстрыми шагами.
Потирая ушибленное место и обиженно бормоча что-то под нос, Ретэцу подобрал упавшую на пол трубку. Взглянув на нее, он понял, что это изысканное произведение с узором из мечей и цветов сливы… по латуни. С досадой бросив трубку вновь на татами, он изобразил, что гневно топчет ее ногами в белых носках таби…
VIII
С тех пор монахи совсем оставили обычай просить трубку у Нарихиро. Ведь от Сосюна и Ретэцу все проведали, что она из латуни.
Тогда трое верных вассалов, прежде втайне от Нарихиро заменивших золото трубки латунью, после совещания вновь велели Сумиесия Ситибэю сделать золотую трубку. Она совершенно не отличалась от той, которую получил Коотияма, — с узором из мечей и сливы.
Отправляясь с этой трубкой во дворец, Нарихиро в душе был готов к тому, что монахи станут выпрашивать ее.
Однако теперь никто не обратился к нему с просьбой. Даже Коотияма, выпросивший уже две золотые трубки, бросив пристальный взгляд, с легким поклоном прошел мимо. Князья в собрании, конечно, тоже не просили посмотреть трубку, храня молчание. Нарихиро это показалось чудным.
Да нет, не просто чудным, под конец это даже стало вызывать у него тревогу. Теперь он уже сам окликнул Коотияму, когда тот вновь оказался поблизости:
— Эй, Сосюн, не желаешь трубку?
— Нет, благодарствуйте. Ведь я уже имел честь получить от вас такую.
Сосюн, видимо, решил, что Нарихиро издевается над ним, а потому в его вежливом ответе звучала острая нотка.
Расслышав ее, Нарихиро недовольно нахмурился. Даже вкус табака из Нагасаки не удовлетворял его в этот момент, поскольку у него было такое чувство, словно приятно ощущавшийся доселе вес миллиона коку вдруг бездарно растаял дымком из кончика золотой трубки…
Как передают старики, после Нарихиро все наследники клана Маэда — и Нариясу, и Есиясу — пользовались трубками из латуни. Может статься, это следствие завещания, которое обжегшийся на золотой трубке Нарихиро оставил потомкам?