Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Ольга Кныш. «Скачи, враже, як пан каже...»: Устные рассказы о жизни на Урале 1986–2019 / Составитель Алексей Мельников. М., Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2023. Содержание
«Вот 1918 год. Двадцать три года батьке сровнялось. Белые угнали батьку. Белочехи? Может быть! Вся же Башкирия была под белыми. Служит батька месяц, служит он другой. А красные-то жмут! Батька подбил дружка. И оба-два в бега! Карталинские леса — ох, и глухомань там. Непролазные, густые! Там и схоронились. Встретили башкира, он их взял в работники. Первач гнали. Деньги были не в ходу. Керенки — без толку, ленинки — без пользы. Золото, серебро? У селян не водилось. Самогон — валюта! Однажды вышло как? Утром встал батька. Глядь, а первач уже отведали! Там бадья стояла, только без крышки. Ну так вот, в бадье — крыса плавает. Вылить первач? Еще чего! Там литров десять. Крысу за хвост и швырк на двор! Башкир же не видал ее. Гнали первач месяц, гнали его два. А там и красные пришли…
Вот 41-й год. Сорок шесть батьке уже сровнялось. В июне — напали немцы. В сентябре — батьку угнали в Красную Армию. В ту же осень — попал в плен. Вот сидят они, чуть не сотня душ, в холодном сарае. Входит немец: „Ахтунг!“ И рукой машет — на выход, мол. Кто-то сказал: „Ну, хлопцы, на расстрел!“ А у выхода — офицер стоит: „Ше-орники и-есть?“ Сбрую лошадиную, видать, чинить некому! „Так точно, есть, герр офицер!“ Это батька вызвался. И еще один хлопец. Даром, что батька — ни сном, ни духом по шорному делу. Зато напарник — рукастый был. Он батьку живо натаскал. Месяц сбрую починяли. И вот опять — приказ на выход! Батька в слезы: „Не стреляйте вы меня! Пожалейте, Бога ради. У меня же — сын и дочка…“
Немцы не слушают, гонят к оврагу. Перепсиховал батька, перепугался! Дали первый залп. Он упал без памяти. Отключился со страху! Ночью холодно стало — батька в память пришел. Слава Богу, прикладом не добили, штыком не докололи. Пополз батька наугад. А куда ползет? Бог весть! Встретил поляка, просит помочь. „Помогты нэ можу! Сам нимцив боюсь. Вот табе хлеб, коровай целый. Вот табе дорога, вон там — фронт. Даст Бог, дойдешь!“ Повезло батьке. Дошел до наших…
Вот 45-й год. Полста лет батьке уже сровнялось. В мае — наши разбили немцев. В марте — батька на побывку пришел. Легли с мамой. А утром — батька ушел. В декабре я родилась. А в 46-м батька опять прибыл. Насовсем, не на побывку! Демобилизовали…»
За год до гибели
«Наш батька — моложе вашего! Наш родился 30 марта 1912 года. Вот 29-й год. Всех селян в колхоз погнали. Обложили нормами! Яблоня — твоя, яблоки — не твои. Корова — твоя, молоко — не твое. Груша — твоя, груши — не твои. Курица — твоя, яйца — не твои. Слива — твоя, сливы — не твои. Только успевай сдавать! Надоело это батьке. Вот 32-й год. Завербовался батька в Комсомольск-на-Амуре. Работал ударно, я думаю. Иначе зачем вербоваться? Не про батьку сказано: „Мы работы не боимся, на работу не пойдем!“ Год не то два прошло. Стало быть, в 34-м не то 35-м батька назад вернулся, в поселок Восток. Почему? Бог весть. Может, платили мало? Может, в лавке продуктовой — взять было нечего? Может, жилья не дали? Или ворья — было много! Это же Дальний Восток. Да еще в 30-е годы! То ли дело — родной поселок. Все друг друга знают…»
«„Женився дурнэ, взяв бесновату. Не знали, что робить — запалили хату!“ Однажды почти так и вышло. Батька и мати в церковь ушли. Мы, дети, в хате остались. Двое малых, а третья — я, постарше на год. Под самым потолком — конопля сушится, на веревке висит. Гляжу я — волос пристал к веревке. Дай-ка я, думаю, запалю волосок. Красиво же будя? Хвать из печки уголек. Запалила! Волос мигом вспыхнул. А за ним — конопля. А за ней — веревка. Пых-пых-пых — и все сгорело. Только дым столбом! Ну я к малым: „Глядеть у меня! Ни слова батьке, ни слова мати!“ Вроде, поняли. Сидят молча. Ну, батька — не дите. Он сразу мне: „А дэ же конопля?“ — „Не вем!“ — „Як так — не вем? Та шо вона, сгорыла — чи шо!“ — „Так, батьку, сгорыла“. — „А кто подпалыл?“ — „Никто, вона сама!“ — „А дыму было богато?“ — „Та ни, ни богато!“ Тут батька к младшим: „Ну, сколько дыму было?“ Они в ответ: „Ну, пуда два…“»
«Андрый-Допустым. Это сосед наш. За что прозвали? Заикався он. Одно-два слова скажет. И запнется надолго. Вот и завел он себе привычку. Скажет: „Допустим!“ И ну молчать. Будто бы с мыслями собирается. А сам с языком совладать не может. Ну вот, как совладает — будя дальше речь держать…»
«Ерофея, батьку нашего, расстреляли в 37-м. Значит, дело было в 36-м, а то и раньше. Пришла я на вечерки! Там хлопец мнэ кажэ: „Ты мэни глянешься! Мэни жинку трэба. Я приду табэ сватать!” Шо? Ни! Хлопец мэни нэ нравився. Но я подумала: нэхай приходэ! Мне злякатыся нечего. Мени за него не отдадут! Но батька и маты поймут, шо вже я большая. Дывчына, не дэтына! И вот вин приходэ. Батька Ерофей — на печи лежит. Маты Варвара с ухватом — у печи. „Доброга вичиру!“ — „И табэ тоже“. — „Вот, прийшов свататься!“ Маты: „У нас нэвесты нэма, у нас тильки дэтына“. А батька ноги с печи спускает: „Ни, ты горилку ни уноси! Ставь на стол. Зараз жинка ужинать соберет…“»
Умер наш Казик!
«Казимир Федотович — родной брат Ерофея Федотовича. Ерофей — это мой дед по батьке. Казимир тоже попал под репрессии. В 1937 году. Только дали ему не 58-ю статью, пункт 1-й. Измена родине! Нет, ему дали 58-ю статью, пункт 2-й. Вооруженное восстание! Стало быть, не расстрел, как Ерофею. А десять лет лагерей. И угнали Казика в Дубравлаг. Это в Мордовии, Зубово-Полянский район. Точней не скажу! Там и сейчас — аж пятнадцать лагерей. А сколько было при Сталине? Бог весть! И тогда, восемьдесят лет назад, и теперь там держат политических. В том числе иностранцев. Даже негры есть. В 43-м Казик там умер. Отчего? Витамина Це не хватало! „Где витамин Це? В сальЦе, в яйЦе и в маслиЦе!“ Понятно? Казик наш умер от голоду…
У Казимира было три сына. Старший — тоже Казик (Казимир), потом — Фаня (Стефан), а младший — Мечик (Мечислав). Казик работал директором школы. И вел уроки истории. В 41-м Казика угнали на фронт. На передовую, видать, не попал Казик. И слава Богу! В 43-м в СССР создали дивизию имени Костюшко. Первая Варшавская польская пехотная…
Целая дивизия — только из поляков. „Поляк по бумагам?“ По книжке красноармейца. „Марш в дивизию Костюшко!“ И звания дали — польские, не советские. И стал наш Казик — старший поручик! И служил дальше уже в составе Войска Польского. Когда война закончилась, Казика снова вернули в РККА. В Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. Тут он стал майором…
Почему у Казика аж две медали „За победу над Германией?“ Она же, согласно статусу, один раз вручалась! Дело было так. Сперва — польское командование вручило Казику эту медаль. А после 45-го — такую же медаль ему вручило советское командование. Еще поляки Казику дали медаль за Померанию и „Крест храбрых“. Его учредили — в декабре 44-го. Видать, дали его в 45-м. И обе-две награды эти — только в 50-х дошли до Казика. После 56-го года? Может быть…
Демобилизовали и Казика, и Валю примерно в одно время. Валентин — родной брат Алексея, моего батьки. Валя демобилизован был в 53-м, когда советские войска ушли из Порт-Артура. В тот же год, когда умер Сталин? Ну да! Уйти решено было — еще при жизни Сталина. Валю демобилизовали, а в Башкирию он не вернулся! Напротив, на Дальний Восток, Валя перетащил всех! Все четыре души. Казик, Фаня, Мечик, мама — вдова Казимира. Ну как сюда, в Южно-Уральск, первой приехала Зоя. Это моя старшая сестра. Потом — я, потом — Надя, потом — Лиза. Это мои младшие сестры…
Валя и Казик, Фаня и Мечик — все там женились. Валя и Казик — там же учились, техникум кончили горный. Только один — в шахту попал, а другой — на механизмы. Там — это Ленинск-Кузнецк, город в Кемеровской области. Батька мой, Алексей, лес валил там же, в Кемеровской области. Пилой робил с напарником: „Себе, тебе, начальнику! Себе, тебе, начальнику!“ Батька там отмотал свои шесть годов. С 47-го до 53-го года…»
Подохнут с голоду
«Батька мой, Алексей Ерофеевич, родился в 1912 году. Вот июнь 41-го. Батьке двадцать девять лет. Тут же, летом, батьку угнали в армию. Воевал под командой генерала Власова. В ту же осень — батька попал в окружение. Первым долгом комсомолец — в окружении что делал? Свой билет изничтожал. Рвал, жег, ел — уж как выйдет! То же самое — делал коммунист. Ну, батька в комсомольцах не был, и в коммунистах не состоял. Почему? Так ведь Ерофея (деда моего, батькиного батьку) расстреляли в 37-м году…
Они на фронте держались вместе! Старший лейтенант и двое рядовых. Один из рядовых — батька. Все трое — земляки, с Башкирии родом. Вместе они воевали, вместе в окруженье попали. И на немцев напоролись — тоже вместе. Немцы согнали в одну толпу чуть не сто душ. „Юден, коммунисты, комсомольцы, командирен? Шаг вперед!“ Всех, кто вышел, расстреляли. Потом немец гаркнул: „Кто лапти плести может? Шаг вперед!“ Старший лейтенант батьку в бок толкает: „Выходи!“ — „Я не умею!“ — „Научу!“ Вышли все трое. Третий, видать, тоже умел…
Загнали их в баньку тесную. Выдали им солому. Поставили часового. „Арбайтен!“ Ну да, лейтенант — батьку научил. Плетут в шесть рук, стараются! Ну, пашут как Карлы. Солома вышла, спросили еще. Это первый день. На другой день — снова солому просят. А на третий — лейтенант за соломой сам пошел. И разведал местность! В ту же ночь удрали, слава Богу…
Хоронились в лесу. Как немцы не нашли их? Искать не с руки! Осень, холод, слякоть. Ну, сбежали трое русских? Да черт с ними, пускай мерзнут! А потом — подохнут с голоду. Вошь тепло любит! И немец — таковский. Не станет он по холоду таскаться…
Три осколка — в грудь попали!
Вот самолет летит советский? Это беда! Немец не дурень. Он тоже видит — звезды на крыльях. Куда мешки упадут — туда немцы побегут. А трое хлопцев — бегом оттуда. Что в мешках? Может быть, листовки. Может, провиант! Осень, холод, слякоть — и день, и ночь. Костер? Нельзя! Немцы заметят. Чего жевать? Ягоды, коренья — ими сыт не будешь. А холод все шибче. И белые мухи вот-вот полетят. Лягушек ели. Сырыми прямо…
Вышли к своим. „В особый отдел!“ Слава Богу, все трое — немцам не служили. В карателях не были. А про лапти — молчок! „В штрафбат, чтоб кровью искупили!“ Ну, батька думает: теперь смерть верная. Погонят на мины — поминай как звали. Но в первом же бою — повезло батьке. Ранило его, в руку ранило. Не тяжело. Зато не самострел! Ранение — в зачет пошло. Из штрафников — в обычную часть перевели. А там батьку вскоре — в разведку послали. Не его одного, дело ясное. Но именно батьке — оторвало два пальца на левой руке. Разрывная пуля! Безымянный и средний — от каждого по фаланге осталось. Батька после — делал как? Скубал себя то по груди, то по плечам — этой пятерней куцей. Выпьет рюмку — и ну скубать! То там, то тут. И скажет еще: „Эх, жаль, рука левая! Была бы правая — комиссовали бы подчистую…“
Дальше батька воевал — в той же самой части. Ранило миной! Аж три осколка — в грудь угодили. Самый большой — повыше, средний — ниже, самый меньший — еще ниже. Помню все три шрама. У меня вот — один сейчас шрам. Зато во всю грудь! Это было шунтирование — в 2011 году. А у батьки — три шрама! Видать, все осколки — на излете были. До сердца не дошли! Сперва батьку — в полевой госпиталь. Потом — в Калинин. Это сейчас Тверь. Вот там батьку и сняли на карточку. Это самое старое фото, что есть! Стандартное, три на четыре. Внизу справа — белый уголок для печати. Батька — худой, стрижка — короткая, бинт на груди…»
Девять лет отсидел
«Вот 1947 год. Батьке тридцать пять лет. Он — бригадир в нашем колхозе. Идет страда. Убирали хлебушек. И вот мешок — полста кэгэ пшеницы. Вряд ли украсть батька хотел его! Когда воруют — концы хоронят! А тут что? На закате дело было. Батька прилюдно кинул мешок в телегу. Да кликнул хлопца, хлопцу — семнадцать годков. Велел: „Езжай на мельницу! Смолоть зерно, муку назад…“
Бригада — это десяток ртов, никак не меньше. Их кормить надо. А не то — урожай не убрать! Вроде все ладно? Ан нет! Везде уполномоченные мотались. По всему Кармаскалинскому району. Солнце тем часом — почти что село. Уже смеркается, и на дорогах — телег немного. Хлопец с мешком едет. А навстречь ему — уполномоченный! „Чего в мешке?“ — „Та хлиб же!“ — „А бумаги на него?“ — „Та нэма бумаг! Ну яки бумаги в поле? С полевого стана еду!“ — „Езжай за мной!“ Бумаг нэма — нет ясности. Может, украсть мешок хотят? И батьку, и хлопца — под суд. Батька уже не молод, позади — фронт и плен. Молчал батька, так я думаю! А хлопец — еще теленок совсем. Страшно был напуган. Лишнее сказать мог…
Обоим дали — по десять лет. Батька шесть отбыл — слава Богу, грянула амнистия. Та самая, летом 53-го года! Чуть раньше, в марте — помер Сталин. Чуть позже, в декабре — Берию расстреляли…
Хлопец, батькин подельник, девять лет отсидел. Стало быть, в Александровку вернулся в 56-м. После ХХ съезда. Когда Хрущев признал: многие сидят зря! Помню я этого хлопца. На речку вместе бегали. В трусах мы — не купались. Купались нагишом! Глядь, а у хлопца — татуировки. Наколки то есть. На одной ноге: „Их не догонишь!“ На другой: „Им нужен отдых!“ Были еще, всех не упомню. Ух, как тогда я удивился! Где я наколки прежде мог видеть? Кроме зэка, их никто не колол. А в нашей Александровке — не то, что зэков, вообще мужиков — было двое всего. Куда делись остальные? Кого в тюрьму посадили, кого на фронте убили…»
Все еще помнили — время при Сталине!
«Дело было при Хрущеве. Стало быть, не раньше 1953 года. И не позже 1964-го. Вызвали деда Кирилла в НКВД. За ним из Уфы — подвода пришла. Перед уходом — стал он прощаться: „Я ни в чым не виноваты перэд этой властью! Яка там полытика? Даже не украв нийчого! Разве что матом послал начальство“…
Страшно же было. Все еще помнили — время при Сталине. До Уфы довезли — на казенной подводе. Но в Уфе — дед Кирилл ночевал у родных. Позволили! Утром повели деда к особисту. И тот пытал его — подряд четыре часа. „О чым балакали? Та обо всим — и ни о чым!“ Потом фамилия какая-то проскочила. „Нека людына, моих годов, с наших краев. Я же — самы стары в Александровцы! Трэба думаты, за цей хвамилией и вызвалы…“
То есть вызвали его, чтобы справки навести. „Ох, як же я злякався там!“ Слава Богу, отпустили. Обратно дед — пешком дошел. В калошах по грязи…»