Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. СПб.: Издательство «Пушкинский дом», 2021. Содержание, комментарий
Любезный приятель!
Каким образом препроводил я первую половину зимы, так точно препровождена и вторая. Списывание книг и тетрадей, писание и черчение геометрии и читание «Четьих-Миней» и даже списывание из них наилучших и любопытнейших житиев некоторых святых в особую и нарочно сделанную для того книгу составляло наиглавнейшее мое упражнение. Книга сия и поныне еще у меня цела, и я храню ее для достопамятности, чтоб видеть, как я тогда писывал. Трудолюбие мое и охота к писанию была так велика, что я просиживал иногда целые почти ночи за письмом, и старушка-няня, делающая мне всегда одна почти компанию и уставающая от сидения в уголке подле печи за своим гребнем, нередко принуждена бывала мне напоминать, что время уже ужинать и что давно уже за полночь. Когда же дни стали становиться более, то к сим упражнениям присовокуплял я и рисованье. Я нашел у дяди моего десятка два печатных и разрисованных картинок, изображавших страдания Христовы. Немецкие сии и изрядные эстампы прибиты были у него гвоздиками к стене под самым почти потолком рядышком и от долготы времени и от мух так потемнели, что почти ничего не видать было, что на них написано и изображено. Я досадовал, что были они в таком небрежении, и мне захотелось их все для себя срисовать. Я выпросил их у дяди и трудился над срисовыванием оных весь почти великий пост и имел потом великое удовольствие видеть спальню мою, украшенную ими. Склонность и охота моя к рисованью была так велика, что я и летом большую часть времени препровождал в оном и нарисовал несколько сот картин для украшения моей залы. Во всех картушах географического атласа моего не осталось ни единого человеческого изображения и фигуры, которую б я не нарисовал в увеличенном виде на особливом листе бумаги и не поместил наряду с прочими. Самая сия украшаемая картинами зала составляла в летнее время и рисовальную мою комнату, и весь стол в оной укладен был раковинами с красками. Но признаться надобно, что все сие бесчисленное множество картин не стоило и одной хорошей, а составляло не что иное, как единое гвазданье.
Кроме сего, было у меня сим летом и другое дело и упражнение. Прочертив зимою всю геометрию, чертил я около сего времени фортификацию. Наука сия, научающая строить, оборонять и брать крепости и города, в особливости мне полюбилась и была для меня очень весела. Склонность моя к ней так была велика, что я, не удовольствуясь одним черчением, захотел видеть и в самой практике и натуре все крепостные здания и военные укрепления. Я сделал себе маленькую сажень и фут и, выбрав в саду ровненькое место, предпринял построить в миньятюре маленькую земляную регулярную крепостцу. И о! сколько трудов, хлопот, гвазданья, маранья, скобленья и резанья ни было при сей работе. Я располагал и отделывал все по увеличенному масштабу и не прежде как чрез несколько недель имел удовольствие видеть крепость мою, отделанную и окруженную рвом, покрытым путем и палисадником, и могу сказать, что чрез сию игрушку получил я многие такие понятия, которых не имел прежде.
Вот в каких делах и упражнениях упражнялся я в течение сего года. Из них хотя большая часть составляла не что иное, как детские игрушки, однако, по крайней мере, произошла от них та польза, что я не был никогда в праздности, но занят был большую часть времени делами, следовательно, и оставалось его тем меньше на резвости и другие свойственные моему возрасту увеселения. Ибо надобно знать, что сколь я помянутым образом ни был трудолюбив и к наукам прилежен и рачителен и сколь ни вел себя тихо, скромно и постоянно, однако не должно себе воображать, чтоб я был и совершенным уже философом и чтоб не было во мне ничего уже ребяческого, но, вопреки тому, при всех моих хороших и похвальных упражнениях, не проходило без того, чтоб временем иногда, а особливо вечерком и на досуге, не порезвиться и чего-нибудь глупого и непохвального не сделать.
Ко всем сим резвостям и глупым упражнениям приучил меня наиболее мои двоюродный брат, то есть старший сын дяди моего. Я уже упоминал, что он был совсем противного со мною сложения и вместо наук и трудолюбия имел только склонность к одним резвостям. Самое сие причиною было, что он весьма долго со мною коротко не познакомился и не сдружился, ибо как он услышал, что я все сижу за делами и либо книгу читаю, либо пишу, либо рисую, то и бегал он от меня как от огня и не сводил со мною никак короткого знакомства.
Сим образом прошло у нас все первое лето жительства моего в деревне, и все наше свидание бывало только тогда, когда либо я приду к дяде, либо он ко мне, но и тут, бывало, он только что покажется и повернется, а там опять и след его уже простыл. Наконец, нечаянный случай, и не прежде как по наступлении уже первой зимы, нас с ним сдружил и познакомил. Случилось как-то мне увидеть, что ребятишки на дворе играли в так называемую килку. Мне игра сия полюбилась чрезвычайно и более потому, что она имела некоторое подобие войны. Все играющие разделялись на две партии, и одна партия старалась килку, или маленький и кругленький отрубочек от деревянного кола, гнать в одну сторону и догонять до конца двора или до уреченного какого-нибудь места, а другая партия старалась ей в том воспрепятствовать и гнать килку в другую сторону двора и также до какого-нибудь уреченного места, и которой партии удастся прежде до своего желания достигнуть, та и выигрывает. Чтоб удобнее можно было сию килку гнать, то каждый человек имеет палку с кочережкою на конце, дабы сею кочережкою можно ему было килку и совать, и по земле гнать, а ежели случится на просторе, то и ударять, чтоб летела далее и могли ее подхватить и далее гнать его товарищи. Словом, игра сия самая задорная, наполненная огня, рвения, усердия, и играющие должны употреблять наивозможнейшее проворство и скоропостижнейшее бегание за килкою для успевания скорей ее ударить и прогнать, и притом наблюдается в ней некоторый порядок. Люди расстанавливаются сперва вдоль по всему двору в два ряда и человек против человека, а потом один из победителей, положив килку на какую-нибудь чурку, ударяет по ней изо всей мочи свою кочережкою и так, чтоб полетела она несколько вверх и упала сверху посреди обоих рядов, и тогда ближние люди бросаются к ней и начинают свое дело, то есть гнать в ту сторону, куда кому надобно.
Впрочем, была игра сия у нас в деревне в таком тогда обыкновении, что в зимнее досужное вечернее время игрывали в нее не только ребятишки, но и самые старые и взрослые люди вместе с ними. Всякий выбирал другого такого ж себе в соперники и все не меньше бегали и проворили, как и ребятишки, и веселились до крайности, когда случится победить и заставить себя побежденному перенесть за плечами чрез весь двор или от одного уреченного места до другого.
Все сии обстоятельства и возбудили во мне желание испытать поиграть вместе с ними, и как она мне чрез то еще больше полюбилась, то, приметя единую ту опасность, сопряженную с сею игрою, что деревянная палка, попав в человека, может зашибить, велел я вместо оной сшить кожаный мяч и употреблять при игре сей, а людей собрать как можно более, дабы она была тем веселее.
Сделав сию перемену, не успели мы начать играть, как поглядим, катит на двор наш Михайла Матвеевич с целою толпою своих прислужников и ребятишек. В другое время звать бы его не дозвался, а тут прилетел сам, как сокол ясный. «Братец! мне сказали, что вы здесь играете сами: не дозволите ли и мне с вами поиграть?» — «Очень хорошо! братец, сколько угодно!»
Мы проиграли тогда целый вечер вместе и нарезвились и навеселились досыта. Братцу моему сие так понравилось, что он обещал и наутрие прийтить, если у нас игра будет. Я принужден был, для приласкания его к себе, и на другой день то же затеять, и с того времени перестал мои братец меня дичиться, но стал ходить ко мне часто, а все более для того, чтоб ему тут вольнее было резвиться, нежели дома.
Но ведал бы я, то лучше б никогда ходить его к себе не заохочивал, ибо скоро дошло до того, что он стал мне уже и мешать в моих упражнениях. Часто случалось, что иногда делаешь что-нибудь нужное и спешишь скорей кончить, а не успеет он прийтить, как покидай все дело и в удовольствие его ступай с ним либо в килки играть, либо на крестьянских лошадях кататься, либо иное что глупое и ребяческое делать. К вящему несчастию, не успел он начать ко мне ходить, как и сам отец его стал его к тому поощрять и побуждать ходить ко мне чаще, ибо он, ведая мои хорошие упражнения, ласкался надеждою, что от меня и к сыну его что-нибудь пристанет и что и он что-нибудь у меня переймет и к чему— нибудь приохотится. Но у нашего молодца всего меньше на уме было, чтоб перенимать что-нибудь. Книги для нас хоть бы не были на свете, писание ненавистно, а рисование в голову лезть не хотело, а весь ум и разум наш помышлял об одних только резвостях, и вся голова набита была одними пустяками и глупостями.
Таким образом, приманив к себе братца, скоро и не рад я тому уже был, но как дело сие было уже невозвратно и отучить ходить к себе было труднее, то принужден уже я был кое-как с ним перебиваться: иногда отговаривался уже недосугами, иногда всклепанною на себя головною болезнию, иногда стужею и тому подобным, но сие все мало помогало. Пристанет, бывало, так, что никак не отделаешься, и поневоле почти делаешь то, чего бы и не хотелось. Например, как пришло Рождество и наступили святки, то у меня и на уме не было заводить игрищи, но по его усильной и неотступной просьбе должен я был велеть собирать и делать сии наиглупейшие деревенские игралищи, в коих не только не было ни малейшего вкуса, но кои, по сквернословию, употребляемому на них играющими, были гнусны, отвратительны и презрения достойны. Но братец мои восхищался оными и находил неведомо сколько удовольствия.
По приближении Масленицы приказал я, не столько для себя, сколько для него, сделать на дворе гору и себе собственные маленькие салазочки. Но он мало на ней катывался, а для него приятнее было ходить вниз под гору и чрез реку в деревню и там с маленького бугорка кататься вместе с крестьянами и крестьянскими бабами и ребятишками, — а для чего? Для того, что у нас на дворе наблюдалась сколько-нибудь благопристойность и порядок, а там была сущая беспорядица, всякая нелепость и вздор: например, катывались не столько на салазках сколько навалившись по нескольку человек друг на друга на дровнях или на лубках, и притом не столько днем, сколько ночью. А! как это для братца моего было утешно и весело. Он уговорил и меня сделать ему однажды компанию и сходить туда же, но для меня катанье сего рода никак не полюбилось, но показалось слишком беспорядочно, глупо и подло. К тому ж как я тут едва было очень больно не зашибся, то в другой раз не заманил он меня уже никак туда, а для меня милей было кататься на своей горе и порядочно на своих весьма ловких салазках, без шума, без крика и без всяких нелепостей и вздора, и к каковому катанию я так тогда привык, что любил упражнение сие во все течение моей жизни.
Во время продолжения великого поста при частых его меня посещениях старался было я братца моего приучить сколько-нибудь к рисованью, в котором я тогда наиболее упражнялся, и тем паче что и сам дядя меня о том просил. Но статочное ли дело, чтоб нам послушаться и чтоб приняться за какое-нибудь дельце. Нет! для нас все они были скучны и неприятны, и всякое заставливало тотчас зевать. «А лучше сходим-ка, братец! на гумно и посмотрим, как у вас молотят». Я сперва не знал, что это значит, и согласился охотно с ним туда идтить, но что ж вышло, наконец, и зачем предпринимаема была сия ходьба на гумно?.. Надобно тайком увесть крестьянских тут находящихся лошадей с санями, надобно на них насажаться с ребятишками, надобно скакать что есть поры-мочи по улицам, по рощам и по дорогам и во все горло орать самые глупейшие и вздорнейшие крестьянские песни и потом где-нибудь извалиться, полететь стремглав, перегваздаться и перемараться всем в снегу и всему тому похохотать — не все ли глупое, нелепое и вздорное? Но со всем тем братцу моему было все сие крайне мило и утешно. Он рад бы хоть всякий бы день сие повторять, однако скоро я и от сей забавы отказался. Однажды извалившись и едва не переломив руки, откланялся я ей и оставил ее одному своему братцу.