Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Тома Павел. Жизнь романа. Краткая история жанра. М.: Ад Маргинем Пресс, 2025. Перевод с французского Ольги Волчек. Содержание
Экзотические изыскания
Прослеживая ход истории в поисках величия души и поэзии мира, авторы исторических романов начала XIX века, сами того не осознавая, возобновляли поиски неоклассических литераторов, в глазах которых только герои, удаленные во времени или пространстве, были достойны внимания благородных литературных жанров. Эта удаленность, безусловно, приобрела новое направление, поскольку отныне авторы ориентируются не на классическую древность — воображаемую территорию с универсальной образцовостью, — а на феодальное прошлое, недавнее или далекое, той страны, к которой они принадлежат. Однако глубинный смысл этих поисков остается неизменным: они утверждают, что памятное можно найти в местах, уже освященных памятью, а не в непосредственности здесь и сейчас. Пространственная дистанция по-прежнему воспринимается как эквивалент временной, а экзотичность способна выполнять функции, отведенные временной дистанции. Романисты и их читатели сходились во мнении, что великие европейские метрополии XIX века (Лондон, Париж, Санкт-Петербург, Вена и Берлин) и процветающий северо-восток США находятся на острие новой торговой, мирной и прозаической цивилизации и что за пределами этих центров современной эпохи временной архаизм нравов увеличивается пропорционально пространственному расстоянию. Приверженцы такого видения человечества приходили в восторг от моральной силы наций, которым еще только предстояло вступить на новый этап мировой истории: итальянцев, корсиканцев, испанцев, греков, турок, египтян, индейцев, казаков и чеченцев.
Однако мы уже видели в «Пуританах», что, уходя от здесь и сейчас в поисках остатков добродетели и энергии в экзотические и отсталые цивилизации, писатели XIX века с самого начала обрекли себя на описание величия более дикого и жестокого, чем то, что оживляло старые романы прошлого и романы XVIII века. Причина очевидна. «Эфиопики», рыцарские романы, пасторали и героические романы представляли добродетель, энергию и самопознание как воплощение идеального состояния цивилизованности человечества, очищенного и вернувшегося к себе в образцовом великолепии своих героев. Это идеальное состояние не знало границ, поэтому его можно было найти как в Греции и Риме, так и у древних персов мадемуазель де Скюдери, у инков Гомбервиля и африканцев Афры Бэн. С другой стороны, современные писатели, помещающие величие души в далекие эпохи или страны, описывают его во имя различия, отделяющего народы с менее утонченными нравами от цивилизованных, но при этом прозаических народов, к которым принадлежит писатель и его аудитория. Поскольку герои современных исторических или экзотических романов уже не олицетворяют, как раньше, всеобщее стремление к совершенству, они вызывают у читателя восхищение, смешанное с отвращением, которое сверхцивилизованные люди не могут не испытывать по отношению к культурам, которые, как им кажется, они превзошли.
Мы также отмечали, что все писатели XIX века соглашались с требованием социальной и исторической достоверности. Поэтому, как и исторический роман, произведения на экзотические темы изобилуют приемами, призванными подтвердить эмпирическую достоверность описываемых событий и персонажей: автобиографическое обрамление, ученые рассуждения об упоминаемых народах, реалистическая рельефность описаний и сцен. Само присутствие этих техник, столь отличных от идеализации, характерной для предмодерного романа, сразу же создает своего рода несоответствие, раcхождение между экзотическими персонажами, выведенными в повествовании, и дискурсом, повествующим об их подвигах. Голос автора или рассказчика решительно встает на сторону современного читателя, успокаивая его, обнадеживая и тем самым подчеркивая инаковость, даже странность экзотической темы, которую они представляют.
Чтобы понять масштаб этой тематики, давайте проведем различие между «историческим» и «сентиментальным» экзотизмом. Первый применяет к незападным архаическим обществам методы анализа, разработанные историческим романом Скотта, и рассматривает их конфликт с современным обществом. Отличным примером этого варианта является роман Джеймса Фенимора Купера «Последний из могикан» (1826). Купер относится к коренным племенам Америки с той же сдержанностью, что и Скотт при описании якобитской горной Шотландии и шотландских религиозных войн в конце XVII века. Подобно шотландскому романисту, который попеременно подчеркивает благородство и дикость своих предков, Купер делит местные племена на несколько категорий: героических могикан, гуронов, изображенных презренными существами, и делаваров, все еще чистых, хотя и утративших былое благородство. Купер хочет убедить читателя, что весь этот мир обречен на исчезновение, потому что и его величие, олицетворяемое могиканином Ункасом, и его убожество, представленное гуроном Магуа, одинаково устарели, не приспособлены и не готовы принять вызов, брошенный присутствием американских колонистов. Восхищение мужеством и преданностью могикан, которое иной раз испытывают поселенцы, ничуть не повлияет на будущее этой нации. Великий Маниту, — пророчествует мудрый Таменунд, — скрыл свое лицо; движение необратимо, белый человек — хозяин земли, и героические времена не вернутся.
Сентиментальный экзотизм, напротив, направлен не столько на судьбу архаичных обществ как таковых, сколько на удивление цивилизованных людей, когда те благодаря внезапной личной встрече, обычно любовной, открывают для себя моральное и эмоциональное богатство «дикарей». Благодаря этой тематике сентиментальный экзотизм скорее получит быструю, захватывающую и аллюзивную трактовку, характерную для новеллы или короткого романа, чем станет предметом исторического романа с его тщательностью и документальным богатством. Благодаря новому подходу техника итальянской и испанской серьезной новеллы вновь обретает свою актуальность, о чем свидетельствуют «Итальянские хроники» Стендаля. Кроме того, личный характер этих встреч иногда способствует прямому выражению интимных чувств, что является особенностью элегического повествования от первого лица, как в «Грациэлле» Ламартина (1849).
В этой отчасти автобиографической повести рассказчик повествует о своих приключениях в чужой стране с архаичной репутацией (регион Неаполя, Италия), в давние времена (около 1808 года, то есть более чем за сорок лет до публикации повести), среди бедных рыбаков — социальной группы, далекой от изысков цивилизации, но близкой к природе с ее евангельской невинностью. В восемнадцать лет он после шторма попадает на остров Прочида, где встречает прекрасную Грациэллу, наивную девушку-подростка, пробудившуюся к любви благодаря тексту «Поля и Виргинии», который читает ей вслух рассказчик. Под ясным небом Неаполя любовь непобедима и вечна: Грациэлла отказывается выйти замуж за местного жениха, славного Чекко, и пытается укрыться в монастыре. Молодой француз находит девушку в ее убежище и, проведя с ней самую целомудренную ночь любви, возвращает в семью. Вскоре он уезжает во Францию, где узнает, что Грациэлла умерла от любви к нему. Образ девушки подчеркнут с помощью древнейших приемов идеалистического романа: море с его бурями, идеальная любовь, не знающая границ и сословий, вмешательство божеств, — Грациэлла уверена, что мужчина, которого она любит, вернется за ней по воле Пресвятой Девы. Черты мужского персонажа в рассказе не подчеркнуты, они скрыты его отождествлением с автором. Но легко понять, что если следовать логике ситуации до конца, то молодой цивилизованный человек, неспособный полюбить столь прекрасное и чистое создание, поневоле окажется холодным и циничным существом.
Этот человек как бы страдает от того, что около 1830 года называли «болезнью века»,— болезнью, которая делает молодых людей равнодушными ко всему, что в нормальных условиях должно было бы приносить им счастье, особенно в любви, хотя эта болезнь, как ни странно, усиливает способность пациентов к ее внушению. За это расплачиваются молодые наследницы из хороших семей, как это происходит с Татьяной Лариной в «Евгении Онегине» (1830*Отдельные выпуски пушкинского романа в стихах «Евгений Онегин» начали выходить в 1823 году, первое полное издание в одном томе было опубликовано в 1833-м (Прим. «Горького»).), романе в стихах Александра Пушкина, и княжной Мери в пятой*«Княжна Мэри» — четвертая по счету глава романа М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени», состоящего из пяти глав (Прим. «Горького»). части романа Михаила Лермонтова «Герой нашего времени» (1840). Отвращение денди к молодым девушкам из их общества также вполне объяснимо, ведь удушающий прозаизм этого общества должен развратить всех его членов, включая самых невинных, и все его институты, включая брак. Именно из презрения к собственному миру некоторые из этих сыновей века бросаются в объятия прекрасных дикарок.
«Бэла», первый рассказ в романе Лермонтова, повествует о любовной связи молодого, пресыщенного Печорина с сильной духом чеченской княжной, достойной появления в романах мадемуазель де Скюдери. Взволнованный поначалу экзотически романтическим характером девушки, Печорин на мгновение воображает, что может полюбить ее, но снедающая его хандра вскоре кладет конец этому приключению. Любовь юной дикарки наскучила ему не меньше, чем любовь светской женщины. Бэла умирает, зарезанная молодым черкесом, который жаждет ее руки. Потрясенный этой потерей, Печорин заболевает, но трудно понять, сожалеет ли он о ней. Сухое сердце сына века не может устоять перед соблазном экзотической мечты, но у него не хватает сил прожить ее до конца.
Еще глубже моральные последствия экзотического шока показал Толстой в «Казаках», большой повести, написанной в 1852–1862 годах и опубликованной в 1863-м. Во Франции или в Англии искатели экзотизма, прежде чем отправиться на Восток, могли исследовать Италию и Испанию, средиземноморские страны, которые были довольно близки к народам, считавшимся более продвинутыми на пути прогресса, в то время как в России поиски экзотизма приводили писателей на Кавказ и в Среднюю Азию, земли, где они сталкивались либо с чеченцами — племенной, кочевой, исламской культурой, глубоко отличной от ментальных привычек метрополии, либо с казаками — христианскими воинами, союзниками Российской империи, живущими традиционными земледельческими общинами. Более того, в России превосходство элит по отношению к народам, над которыми они господствовали, не было самоочевидным, поскольку Российская империя сама находилась в состоянии культурной зависимости от европейских держав, стремясь приобрести лоск западной цивилизации. Это, несомненно, одна из причин того, что герой Толстого, вместо того чтобы, подобно персонажам Вальтера Скотта и Ламартина, выражать доверие к учтивым нравам метрополии и мудрую сдержанность по отношению к более ранним состояниям цивилизации, испытывает глубокое отвращение к родной среде и жадно ищет среди «дикарей» более чистой и правдивой жизни.
Оленин, молодой человек, который не закончил учебу, не работает и в свои двадцать четыре года еще не выбрал карьеру, решает вырваться из бессмысленной столичной жизни и отправляется служить на Кавказ. Приехав в Новомлинск, казачью станицу, граничащую с территориями, где скрываются доблестные чеченцы, Оленин не имеет другого желания, кроме как приобщиться к жизни казаков, счастливой простотой которых он восхищается. Подружившись со старым охотником Ерошкой и отважным Лукашкой, который гоняется за смертью в пограничных конфликтах с местными, Оленин влюбляется в юную деревенскую красавицу Марьянку. Молодого русского очаровывает совершенная неприступность юной казачки, ее безмолвная инаковость. Прочно укорененная в деревенском быте, окруженная семьей и друзьями, спокойно живущая своей жизнью в соответствии с ритмом предков, который она и не думает оспаривать, Марьянка никак не зависит от Оленина и его мира, о существовании которого она, кажется, даже не подозревает. Временное сближение Оленина с девушкой, на которой он теперь хочет жениться, заканчивается, когда храброго Лукашку, тяжело раненного во время стычки казаков с татарами, привозят в деревню почти мертвым и Марьянка молча осознает, что ее истинное место — рядом с соотечественником. Сочтя свое воспитание законченным, Оленин возвращается в Москву.
Повесть «Казаки» принадлежит к группе историй, которые можно было бы обозначить терминами «рассказы регресса и очищения». В этих историях рассказывается о временном пребывании представителя общества, считающегося цивилизованным, в более примитивном сообществе, близком к природе. Приехав подзарядиться энергией, главный герой соблазняется безмятежной жизнью и простотой своих хозяев. С помощью любви он хочет поселиться среди них. Но цивилизованному человеку, оказывается, невозможно приспособиться к невинным нравам своих друзей. Вооружившись мудростью, которой он научился у них, герой возвращается домой. Приобщение к общинному идеалу, которым живут другие, приводит к синтезу между прозой цивилизованного мира и первобытной поэзией, сохранившейся вне его орбиты. Этот синтез, который свершается внутри прекрасных душ, облагораживает их, укрепляет и наделяет их через опыт экзотизма запасом мудрости, который поможет им справиться с трудностями собственного мира.
Величие незаметных людей
Между тем даже в странах, считавшихся цивилизованными, продолжался поиск прекрасных душ в соответствии с формулой Ричардсона, заключавшейся в том, чтобы найти идеал в сердцах простых людей. Эта формула, обладавшая двойной виртуальностью, побуждала романистов к эгалитарному обобщению нравственной красоты для всех людей, но в то же время позволяла открывать и даже выдумывать исключительных существ, выделяющихся из окружающей среды. Однако при ближайшем рассмотрении эти две виртуальности воображения оказались противоречивыми: эгалитарная тенденция неизбежно умаляет исключительность избранных героев, поскольку в мире, где все самые скромные души могут достичь вершин добродетели, верховенство новой нормы упраздняет исключительность. Столкнувшись с этой трудностью, писатели XIX века пошли по двум взаимодополняющим путям, один из которых, отдавая предпочтение эгалитарному стремлению, а не исключительности персонажа, описывает сокровища человечности, скрытые в обычных людях, а другой — ищет в обществе героев, которые действительно выходят за рамки обыденности.
Авторы, интересующиеся добротой простых людей, тщательно обследуют самые нижние ступени социальной иерархии, выбирая в качестве своих героев подкидышей, крестьян, бедных ремесленников, моряков-неудачников и даже людей, изгнанных из сообщества либо за свои преступления (злоумышленники, проститутки), либо из-за недугов, которыми они страдают (горбатость, психические заболевания). Эти простые люди с большим сердцем — отличительная черта творчества Диккенса, который среди романистов XIX века является одним из самых деятельных защитников эгалитарного идеализма.
В романе «Оливер Твист» (1837–1839) прекрасная душа воплощена в ребенке-найденыше. Голод и смерть предваряют начало жизни Оливера: он рожден на улице матерью, которая умирает, не назвав своего имени. Ребенок воспитывается в приюте, поступает в ученики к гробовщику, затем попадает к старому мошеннику Феджину, где осваивает ремесло карманника. В конце концов Оливер находит приют у миссис Мэйли и ее племянницы Роз, которые доверяют ему, несмотря на неблагопристойный вид мальчика. Сложная череда событий приводит к тому, что защитники мальчика узнают его происхождение, несмотря на махинации Эдварда, его продажного сводного брата, который стремится помешать Оливеру получить причитающееся ему наследство. Получив наконец половину состояния своего покойного отца, Оливер становится членом семьи мистера Браунлоу, а Эдвард, эмигрировав в Новый Свет, заканчивает свою жизнь в тюрьме.
Трудно представить себе более драматичный контраст, чем тот, что возникает между Оливером и его преследователями: с одной стороны, беззащитный ребенок, у которого нет ничего, кроме его инстинктивной добродетели; с другой — зловещая банда бессовестных злоумышленников, лондонские подонки. К счастью, не весь мир враждебен к юному герою, а разделен на соседние и взаимоисключающие области: с одной стороны, город являет собой настоящий ад, круги которого представлены здесь приютом, гробовщиком, тайным логовом Феджина и его приспешников, а с другой — пристанище мира и доброжелательности, в котором обитают великодушные защитники невинности. Именно топографическое сосуществование зла и спасения, разделенных лишь несколькими стенами и улицами, придает большому современному мегаполису головокружительный характер. Уродство бедных кварталов, моральный упадок и несчастье создают благодаря своей близости своеобразное гравитационное поле, которое манит и отталкивает слабых. Островки доброжелательности и великодушия — буржуазные кварталы — притягивают невинность в противоположном направлении и дают силы заявить о себе. Демоническое и райское пространства, которые в старых романах были разделены огромными расстояниями, здесь накладываются друг на друга в пределах одного города. Лондон охватывает тайное множество моральных континентов, а Эфиопия, Мероэ Оливера, соседствуют с дельтой Нила и его Мемфисом.
Симметрия двух пространств, однако, не исчерпывает морального смысла действия. У Диккенса противостояние добра и зла имеет измерение, которое ускользает от самих участников, поскольку его проблемы коренятся в конфликтах предыдущего поколения. В «Оливере Твисте» предметом спора является наследство, причем в двойном смысле этого слова: на первом уровне речь идет о наследстве покойного мистера Лифорда, которого добиваются друзья Оливера и которое отстаивает Эдвард, но на другом уровне за этим состоянием мы ощущаем посмертное присутствие отца, чьи моральные тревоги не перестают преследовать его потомков.
К счастью, Оливер ничего не знает об этом прошлом. Невинность — единственное оружие сироты, заставляющее всех добрых людей встать на его сторону. Внешняя слабость и внутренняя сила моральной чистоты, которые в романах XVIII века были отличительными чертами девственности, здесь характеризуют сироту. Родители Оливера неизвестны, как будто автор хотел подчеркнуть отсутствие внешних связей, полное одиночество, предельную хрупкость персонажа. Его положение иллюстрирует чистоту, свободную от какой-либо семейной истории или прошлого. Тяжесть и печаль этого прошлого в конце концов откроется, но не раньше, чем простодушие мальчика преодолеет препятствия и найдет в себе достаточно сил, чтобы открытие не оказало на него никакого влияния.
Не случайно героиня романа «Крошка Доррит» (1855–1857) описывается одновременно как ребенок и как женщина, как юная девушка и мать всей своей семьи. Будучи образцом физической хрупкости, крошка Доррит, как и Оливер Твист, обладает огромной нравственной силой. Родившись в тюрьме, крошка Доррит быстро понимает, что ее отец, посаженный в тюрьму за долги, не может заботиться о своей семье. Она мужественно занимает его место, не теряя при этом нежного уважения к тому, кто подарил ей жизнь. Крошка Доррит содержит семью, работая швеей у миссис Кленнем, жесткой, мрачной, строгой деловой женщины, чей сын Артур, скромный деловой человек, вызывает у главной героини романа чувство, которое он поначалу не разделяет. Поворот в судьбе отца позволяет семье Доррит вернуться к образу жизни, подобающему их аристократическому происхождению. Теперь богатый мистер Доррит невыносимо высокомерен, но его дочь не меняет ни своего поведения, ни друзей: непреклонная душа, которую не трогают превратности фортуны.
Если история семьи Доррит — это история магического действия денег и их очевидной связи с моралью, то в семье Кленнем, напротив, темная история адюльтера и сокрытия наследства влияет на судьбу Артура, причем молодой человек не осознает этого. Холодность миссис Кленнем по отношению к Артуру — не только результат горьких религиозных убеждений старой женщины; в конце книги читатель одновременно с Артуром узнает, что миссис Кленнем не является его настоящей матерью. Сын молодой женщины, соблазненной мужем миссис Кленнем, дитя любви и чувственности, был отнят у матери, которая всю жизнь вымаливает прощение, но так его и не получит.
Как и в «Оливере Твисте», блеск невинности, мираж фортуны и отголоски страстей, пережитых предыдущим поколением, определяют вселенную, в которой человек неосознанно оказывается втянутым в последствия невыразимого прошлого, преодолеть которое предстоит ему самому. Укоренение здесь не просто социальное и историческое, но имеет тревожную моральную конкретику: как своего рода первородный грех в человеческом масштабе, вина, скрытая в семейной истории, довлеет над потомками и бросает вызов прекрасной душе. Таким образом, возможность преодолеть свою укорененность приобретает новый смысл, более скромный и более трогательный: герой, оставаясь продуктом своей среды, силой своей невинности освобождает ее от тайных пороков.