Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Михаил Давыдов. Цена утопии: История российской модернизации. М.: Новое литературное обозрение, 2022. Содержание
Что не так с Великой реформой?
Я убежден, что ключевой вопрос состоит вовсе не в том, кого — крестьян или помещиков — «больше ограбили».
Для судеб России куда важнее было то, что реформа не позволила ни крестьянам, ни помещикам эффективно адаптироваться к новой жизни, к рыночным условиям, что коридор возможностей для их мирного сосуществования и эволюционного развития их хозяйств оказался очень узким.
И произошло это не потому, что крестьяне потеряли землю или переплатили за свободу, а потому, что наспех собранная — во многом экспромтом — временная конструкция реформы, вопреки первоначальным планам правительства, превратилась в постоянную, и реформа, условно говоря, застряла даже не на полдороге, а лишь выйдя из прихожей за дверь.
Это — в числе прочего — еще больше разобщило крестьянство с помещиками. Раньше помещики могли держать его в узде не только принуждением, но и взаимными выгодами, договариваться, а теперь их резко разделили, обособили и противопоставили друг другу.
Отчасти это было сделано намеренно, и не только из-за опасения возможных рецидивов крепостничества. У РК*Редакционные комиссии (административная, хозяйственная и финансовая) — специальный орган, в 1859-1860 гг. занимавшийся подготовкой законов об отмене крепостного права. был и другой расчет. Демократический цезаризм Наполеона III, «крестьянского императора», был тогда в большой моде.
В 1865 году Н. А. Милютин говорил на этот счет, что «прежде дворянство стояло между государем и частью подданных, но... и тогда уже не было никого между царем и государственными крестьянами. Теперь же вместо 10 млн, имеющих прямое общение с царем, 20 млн, — вот и все различие. Управление по-прежнему будет состоять из элементов интеллигенции без различия сословий, призываемых к правительственной деятельности правительственной властью».
Настоящей миной под страной стала сама концепция реформы, а именно: помещики по приказу правительства за выкуп отдают часть своей земли крестьянам. То, что император фактически заставил помещиков продать землю, нарушив тем самым принцип незыблемости частной собственности, имело роковые последствия.
В ходе реформы столкнулись два противоположных и непримиримых подхода, олицетворявших две формы сознания — рациональное и мифологическое.
Большой бедой России было то, что в ней тогда одновременно жили как бы два разных народа, говорящих на одном языке, — образованные люди и простой народ.
Последний, на 90% состоявший из крестьян, ментально жил в Средневековье, потому что со времен условного Алексея Михайловича не имел возможности изменить ситуацию. Психологию меняет школа, образование, а русские элиты, как мы знаем, не спешили просвещать народ. В результате у крестьянства, за редкими исключениями, не было цивилизованного правосознания, в том числе представления о частной собственности, так же как о свободе и многом другом.
Отсюда — катастрофическое непонимание по ряду ключевых проблем между крестьянами, с одной стороны, и правительством и помещиками — с другой, а в частности, разная интерпретация сути реформы.
Напомню, что тезис «земля Божья (Царская), но нашего пользования» возник задолго до отмены крепостного права, еще в те времена, когда крепостное право оправдывалось тем, что, дескать, барин воюет, защищает царя, Отечество и нас заодно, а мы его кормим.
Века принудительного труда сформировали в крестьянском сознании твердое убеждение: право на землю имеет только тот, кто на ней работает. Идею дворянской собственности на землю крестьяне просто не воспринимали. Отсюда вековая мечта о «черном переделе», то есть захвате всех некрестьянских земель (помещичьих прежде всего) и последующем равном их разделе. Да и полтора века правительственного аграрного коммунизма не могли остаться без последствий. «Раскулачивать» ведь можно не только крестьян.
Поэтому Сперанский и Киселев еще в Комитете 1835 года были готовы на безземельное освобождение не только крепостных, но и государственных крестьян, лишь бы минимизировать влияние этих взглядов.
Увы, данная проблема не привлекла внимания РК.
Уже в 1861 году среди крестьян ходили слухи, что Положения 19 февраля — подделка, составленная помещиками и чиновниками, чтобы скрыть настоящую «Царскую волю», то есть передачу им всей земли. Точно так же они думали о «золотых грамотах» и раньше. Поэтому они упорно ждали передачи им оставшейся ее части или, по крайней мере, очередной прирезки. Об этом постоянно говорят самые разные источники второй половины XIX — начала XX века.
Желание Александра II и реформаторов дать крестьянам помещичью землю, то есть чужую собственность, хотя бы и за плату, было, конечно, гуманным и нравственным. Однако подмена закона нравственностью — опасная вещь.
На этом, то есть на смешении и фактическом уравнении понятий законности и «высших нравственных начал», диктовавших, по мнению правительства, необходимость наделения крестьян помещичьей землей, РК буквально поймал депутат первого приглашения Д. Н. Шидловский: «Нравственности низкой нет, следовательно, нет и нравственности высшей; она одна для всех; она, например, всегда твердит: располагать чужим без воли хозяина есть насилие... В новейшее время деление нравственности на степени и выражение „высшие начала“ часто встречаются в сочинениях с направлением коммунизма и социализма», а потому, говорит депутат, ему «странно было встретить то же выражение в соображениях» РК.
А вот как 34 депутата второго приглашения прокомментировали пункт проекта Положения, объявляющий, что после реформы «помещик ни в каком случае не обязан... увеличивать крестьянский поземельный надел».
Такие обещания относительно будущего, резонно заметили они, не слишком успокаивают, поскольку им противоречит то, что предлагается в настоящем.
Если сейчас помещики должны принудительно отдать всю площадь крестьянских запашек, нет гарантии, что с ростом населения эта ситуация не повторится и опять под флагом «государственной потребности». Ведь «если нынешние предположения правильны и законны, то нельзя не признать законными подобные меры и для будущего времени. Никакая государственная потребность не может состоять в том, чтобы принимать меры, несправедливые в отношении к частной собственности».
РК стремятся дать крестьянам как можно больше земли, но этого нельзя делать «в нарушение прав собственности. Все интересы общественной жизни так тесно связаны между собою, что нарушение одного из коренных начал, на которых утверждается общество, поведет к расстройству всего общественного организма».
Депутаты, как мы знаем, оказались абсолютно правы — дополнительная прирезка помещичьей земли стала главным лозунгом всех партийных программ оппозиции в 1905—1906 годах, которая этим обеспечивала себе народную поддержку.
И правительство само было в этом повинно.
Статья 3 Общего положения о крестьянах гласит:
«Помещики... предоставляют за установленные повинности в постоянное пользование крестьянам усадебную их оседлость и сверх того, для облегчения их быта и для выполнения их обязанностей перед правительством и помещиком, то количество полевой земли и других угодий, которые определяются на основаниях, указанных в местных положениях».
Из этого абзаца ясно, что крестьяне получили от государства пайку, прожиточный минимум, позволяющий им работать и на казну, и на бывшего барина (до заключения выкупной сделки), платить подати и нести повинности, не умирая при этом с голоду.
Подчеркну: именно правительство определило размеры этого минимума.
Но тем самым оно взяло на себя ответственность за соблюдение созданной им ситуации, и как бы морально обязалось давать крестьянам землю дополнительно, если ее будет не хватать (хотя в тексте Положения говорится ровно обратное — нового наделения землей не будет). Во всяком случае, такой взгляд на статью 3 возможен, и неудивительно, что крестьяне его разделяли.
Вот уж точно, «нам не дано предугадать...».
Демографический взрыв после 1861 года уменьшил наделы. Крестьянские платежи со временем также понизились, но в той ли мере, что наделы? Как это подсчитать? Да и не тот здесь случай, когда арифметика убеждает.
С. М. Соловьев считал, что освобождение «было произведено революционным образом... Красные торжествовали: у прежних землевладельцев отняли собственность и поделили между народом, замазавши дело выкупом, но выкуп был насильственный! Глупые славянофилы торжествовали, не понимая, на чью мельницу они подлили воды: им нужно было провести общинное землевладение!
Во многих местах с самого начала уже крестьяне не были довольны наделом, — что же будет с увеличением народонаселения?
Для простого практического смысла крестьян естественное и необходимое решение вопроса представлялось в новом наделе, и они стали его дожидаться как чего-то непременно долженствующего последовать.
...Крестьянин пьянствует и терпит нужду, не имеет, чем уплатить податей; он уже испытал правительственный или революционный способ действия для перемены своей судьбы и надеется, что таким же способом произойдет и новая перемена: правительство, царь нарежет крестьянам еще земли».
То есть Соловьеву понятно, что государство само спровоцировало ожидания новой прирезки, и, разумеется, он не случайно дважды употребляет эпитет «революционный», характеризуя действия правительства.
О том, что «великий акт» 19 февраля является «принесением в жертву принципа собственности» политическим потребностям, пишет и С. Ю. Витте:
«А раз стали на этот путь, естественно было ожидать и последствий сего направления. Но этого не только тогда не понимали, но многие не понимают или не желают понимать и теперь».
Между тем, пишет Витте, подводя итог пореформенному неокрепостничеству, мысли крестьян текут примерно в таком направлении:
«Раз ты попечитель, то, если я голодаю, корми меня. На сем основании вошло в систему кормление голодающих и выдающих себя за голодающих. <...>
Раз ты регулируешь землевладение и землепользование так, что мы не можем развивать культуру, делать ее интенсивнее, то давай земли по мере увеличения населения. Земли нет. — Как нет, смотри, сколько ее у царской семьи, у правительства (казенной), у частных владельцев? — Да ведь это земля чужая. — Ну так что же, что чужая. Ведь государь-то самодержавный, неограниченный. Видно, не хочет дворян обижать, или они его опутали. — Да ведь это нарушение права собственности. Собственность священна. — А при Александре II собственность не была священна — захотел и отобрал, да нам дал. Значит, не хочет».
В определенном смысле реформа 1861 года стала началом пореформенного государственного социализма.
То есть даром подмена закона нравственностью не прошла. И лично мне трудно оспаривать мнение К. И. Зайцева о том, что «идея черного передела заложена в основах наделения крестьян, принятых реформой».
Однако нам важно понимать, что проблема была не только в формальном нарушении права собственности помещиков, а и в том, как власть обошлась с реквизированной землей.
Поэтому здесь логично повторить вопрос: а были ли другие варианты реформы?
Были.
Примерно в те же годы в русской Польше и в Японии правительство также нарушило существовавшие отношения собственности и взяло в свои руки распоряжение помещичьей землей, выплачивая владельцам компенсацию. Однако оно сразу же отдавало крестьянам эту землю в собственность, начиная менять их психологию и не затевая тяжелой выкупной операции на полстолетия.
Жестокая даже не ирония, а самая настоящая издевка истории состоит в том, что те же самые люди — Милютин, Самарин и Черкасский — с благословения того же самого императора провели в связи с восстанием 1863—1864 годов весьма удачную крестьянскую реформу в Польше.
К началу 1860-х стало очевидным, что в тех странах, где крестьянство было собственником земли, оно становилось равнодушным к любой революционной агитации. И наоборот.
Поэтому, решив навсегда оторвать польских крестьян от мятежного дворянства, имперское правительство выбрало единственно правильный путь.
Согласно указам 19 февраля 1864 года крестьяне получили в полную собственность ту землю, которой фактически пользовались, ее недра, а также все постройки и весь инвентарь. Кроме того, они могли требовать возвращения всех земель, ранее несправедливо отнятых помещиками. Они получили право охоты, рыбной ловли, выделки и розничной продажи вина и сохранили право пользования господскими пашнями и лесными угодьями, так называемыми сервитутами, подразумевавшими право получать из помещичьего леса топливо, строевой лес на ремонт строений, листья и хвою на подстилку для скота, пасти скот в помещичьем лесу, а иногда на парах или жнивье. Земли нельзя было дробить на части меньше 6 моргов (3 десятин). Разрешался обмен чересполосицы.
Крестьянам прирезали из помещичьих и казенных земель около 2 млн моргов (1 млн десятин). В 1859 году в Польше было 424,7 тыс. крестьянских усадеб, в 1872 году — 657,6 тыс., то есть в полтора раза больше.
Сперва планировался выкуп крестьянами повинностей, но затем правительство решило вознаграждать помещиков за счет казны, создав для этого особый денежный фонд.
Итак, первое отличие этой реформы от реформы 1861 года было в том, что крестьяне получили в собственность всю землю, которой фактически располагали.
Второе — польские крестьяне были избавлены от трудной выкупной операции.
Третье — на них еще с момента освобождения их Наполеоном распространялись общие нормы гражданского права, что значительно повысило их гражданское самосознание.
Результат известен — повышение благосостояния крестьянства и отсутствие аграрного вопроса в том масштабе, в каком он был во внутренней России. Да и в 1905 году накал страстей в польской деревне был куда ниже, чем у нас, крестьяне боролись за сервитуты, не за землю.
Почему в мятежной Польше власть своими руками провела агротехнологическую революцию, а российским крестьянам уготовила куда менее выигрышный путь развития, вполне понятно.
Когда у правительства нет идеологической зашоренности, когда оно открыто для экономических идей, у него больше возможностей вести эффективную политику. А если оно сковано идеологией — новым общественным настроением, например, — список имеющихся вариантов невелик.
Упомянутое настроение к Польше отношения не имело, поэтому там власть пошла по общеевропейскому пути. И выиграла.
Польский вариант был применим и в России, пожелай власть воздвигнуть институт частной крестьянской собственности на твердом основании. Нужно было, как и в Польше, зафиксировать в форме частного права те многообразные имущественные поземельные отношения, которые были налицо ко времени реформы.
А чем обернулась наделение землей?
Подрывом идеи, на которой можно было основать начало частной собственности. Ведь крестьянин получил в 1861 году надел не потому, что эту землю поколениями обихаживали его предки, а потому, что государство, которому были нужны его подати и повинности, выделило ему для этого земельную пайку.
Разница, кажется, невелика, но лишь на первый взгляд. Дело было не в размерах прирезок и отрезок (где-то помещики были очень даже щедры), а в том, что землю, которая должна была быть личной собственностью, сделали общим достоянием, которое по тем или иным основаниям подлежало переделу.
Предвижу возражение: в России начала 1860-х годов не было инфраструктуры, землемеров и т. д.
Это правда. Но не было и постановления Политбюро ЦК ВКП(б) о сроках коллективизации. И не было, условно говоря, Ганнибала у ворот. Впереди были десятилетия мирной жизни, за которые было вполне возможно поработать над инфраструктурой, создать сеть землемерных училищ, сделать профессию землемера престижной и т. д. Была бы добрая воля.
Строго говоря, можно было растянуть процесс освобождения на десять или двадцать лет. Только этим надо было заниматься, и тогда сорок пять лет, которые прошли от реформы Александра II до реформы Столыпина, дали бы другой результат.
Добавлю также, что действие негативных факторов освобождения даже в принятом варианте могло быть нейтрализовано — хотя бы частично — таким позитивным изменением жизни деревни, таким значительным подъемом благосостояния крестьян, который заставил бы многих из них махнуть рукой на барскую землю и если не забыть о ней совсем, то лишить, условно говоря, статуса «бельма в глазу».
Разумеется, пошло бы на пользу и сближение уровня правосознания народа и элит после 1861 года. Ведь, казалось бы, элементарным является соображение о том, что крестьян, вышедших из векового крепостного права, в принципе было необходимо приучать к таким понятиям, как правопорядок, законность и т. п.
А что получили крестьяне?
Организацию жизни, которая, как мы увидим, попросту испытывала несовершенство человеческой природы, которая укрепила их выработанный веками крепостничества правовой нигилизм и стала мощным фактором деградации и пролетаризации значительной части русской деревни.