Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Реджина Рини. Этика микроагрессии. М.: Издательство Института Гайдара, 2024. Перевод с английского Андрея Ф. Васильева. Содержание
О панике избалованных впервые зашла речь в 2015 году в вынесенной на обложку статье в журнале The Atlantic под названием «Изнеженность американского разума», которую написали активист Грег Лукьянофф и психолог Джонатан Хайдт. В статье утверждается, что в последние десятилетия в воспитании и образовании детей предпочтение отдавалось безопасности, а не любопытству и познанию — вспомним «мамаш-наседок» или аллергию на арахис. Затем Лукьянофф и Хайдт используют эту поколенческую психобиографию, чтобы отвергнуть студенческий активизм, направленный против сексизма и расизма. По их мнению, разговоры о микроагрессии — это просто продолжение склонности миллениалов повсюду видеть признаки приближающихся катастроф; обнаруживать расизм в оскорбительном замечании — все равно что психовать из-за того, что вы провалили попавшийся в интернете тест о поп-культуре. Как говорится в статье:
«Разумеется, в кампусах можно услышать завуалированные или не очень завуалированные расистские или сексистские замечания, и студенты вправе задавать вопросы и инициировать обсуждение таких случаев. Но повышенное внимание к микроагрессии в сочетании с культом эмоционального мышления — это рецепт перманентного возмущения даже по отношению к доброжелательным собеседникам, пытающимся завязать честный разговор. Что мы делаем с нашими студентами, если поощряем их сверхчувствительность в те самые годы, когда они готовятся покинуть созданный взрослыми защитный кокон и вступить в самостоятельную жизнь? Не будут ли они лучше подготовлены к жизненному успеху, если мы научим их подходить критически к своим эмоциональным реакциям, а сомнения толковать в пользу собеседника?»
Эта реакция ошибочна сразу по нескольким причинам. Во-первых, Лукьянофф и Хайдт валят в одну кучу проблему намерений — «доброжелательные собеседники», «толковать сомнения в пользу собеседника» — и бессознательное или системное угнетение. Как мы видели в главах 2–4, микроагрессия обычно не связана с сознательными намерениями, так что это отвлекающий ход.
Во-вторых, и это более важно, их аргументация, по всей видимости, исходит из того, что студенты часто ошибаются, когда думают, что к ним отнеслись с предубеждением. Как мы видели в главе 2, для этого допущения нет никаких оснований. Мы просто не знаем, как часто люди бывают неправы, воспринимая нечто как проявление предубеждений, хотя данные свидетельствуют о том, что это случается нечасто.
Если убрать это допущение, то получится, по всей видимости, что Лукьянофф и Хайдт совершают именно ту эмоционально-защитную ошибку, которую они обнаруживают у своих оппонентов! По сути, они говорят студентам: «Разве вы не были бы счастливее и успешнее, если бы просто притворились, что ничего плохого не происходит?» Они призывают к позитивным эмоциям вместо честного взгляда на трудную реальность.
В-третьих, Лукьянофф и Хайдт игнорируют связь между микроагрессией и системным угнетением. Они утверждают, что студентам повсюду мерещится катастрофа, потому что они придают слишком большое значение мелким проявлениям предубеждений. Но это имеет смысл только в том случае, если мы отказываемся рассматривать микроагрессию в более широком социальном контексте. Как мы видели в главе 3, микроагрессии имеют значение потому, что они являются итерациями повторяющихся паттернов угнетения и неравенства. Когда студенты возражают против микроагрессии, они возражают против этих более широких проявлений расизма, сексизма и гомофобии, которые действительно катастрофичны. Называть это неразумным — все равно что говорить утопающему, чтобы он перестал ныть из-за всех этих капелек воды.
В-четвертых, позиция Лукьяноффа и Хайдта означает, что они выступают в защиту опасного морального застоя. Если мы научим молодых людей просто мириться с тем, что с ними обращаются немного по-расистски и по-сексистски, это будет рецептом сохранения всепроникающего расизма и сексизма. Эта позиция тревожно близка к тому, что Вильсон сказал Троттеру в 1914 году: сегрегация только тогда является унижением, когда вы решили считать ее унижением. Разве вы не будете счастливее, если не будете везде и всюду видеть несправедливость?
Я не говорю, что микроагрессия морально эквивалентна открытой сегрегации. Это не так. Тем не менее микроагрессия — зло, и ее бремя лежит на некоторых людях в большей степени, чем на других. Надлежащая реакция на несправедливое бремя состоит не в том, чтобы необремененные говорили тем, кто несет всю его тяжесть, чтобы те просто перестали вешать нос и смирились со всей ношей. Правильный ответ — работать над тем, чтобы снять это бремя, даже если это не самый приятный вариант.
Надо отдать справедливость Лукьяноффу и Хайдту, их более поздние работы свидетельствуют об определенном росте по этим вопросам. В их последующей книге, вышедшей после 2017 года, года разоблачений #MeToo и нападений белых супрематистов в Шарлоттсвилле, они более склонны признавать, что угнетение — это нечто реальное. Тем не менее они продолжают настаивать, что правильное отношение к микроагрессии — это скептицизм по умолчанию:
«Да, конечно, можно интерпретировать эти повседневные вопросы и комментарии таким образом, то есть как крошечные акты агрессии, упрека или неприятия — и иногда они именно таковы. Но есть и другие способы интерпретации этих высказываний. И главное, должны ли мы учить студентов интерпретировать подобные вещи как акты агрессии? Если студент чувствует вспышку обиды в качестве адресата таких заявлений, то ему лучше принять это чувство и называть себя жертвой микроагрессии или ему лучше спросить себя, возможна ли более снисходительная интерпретация соответствующих фактов?»
Обратите внимание, что это лишь обратная сторона того, что философ Саба Фатима рассказывает о своем опыте темнокожей женщины в академических кругах:
«Белые коллеги часто просят меня рассмотреть все возможные варианты того, что могло означать конкретное происшествие, собрать доказательства и выбрать наиболее „здравую“ интерпретацию. Мне много раз говорили, что видеть предвзятость в случаях микроагрессии неразумно».
Как мы видели в главах 1 и 2, этот, казалось бы, разумный совет на деле только усугубляет последствия микроагрессии, добавляя к прямому вреду маргинализации искусственную паранойю. Как отмечает психолог Монника Уильямс:
«Как чернокожая женщина-ученый, я испытываю так много микроагрессий, которые ставят под сомнение мой интеллект, достоинство, трудовую этику, приоритеты, намерения и способности, что если бы я решила „толковать сомнения в пользу оппонента“, то пришла бы к очень удручающим выводам о себе и своей работе и давно ушла бы из науки».
Да, люди в целом должны вдумчиво относиться к интерпретации своего опыта, но опасно настаивать на том, что угнетенные люди должны особенно сомневаться в себе. Это только усложняет противостояние угнетению и преодоление его. Несмотря на свои благие намерения, Лукьянофф и Хайдт защищают программу закостенелых структурных предрассудков и массового отрицания реальности.
Нечто подобное стоит и за другим влиятельным способом отрицания микроагрессии — «культурой жертвы». Термин был придуман социологами Брэдли Кэмпбеллом и Джейсоном Мэннингом, которые утверждают, что разговоры о микроагрессии свидетельствуют об отходе от предшествующей западной культуры. Они утверждают, что более ранние общества решали конфликты либо с помощью «культуры чести», когда средневековые рыцари вызывали друг друга на поединок, — либо с помощью «культуры достоинства», когда уважающие себя люди не обращали внимания на мелкие оскорбления, а важные разногласия урегулировали с помощью переговоров и устоявшихся правовых норм.
Согласно Кэмпбеллу и Мэннингу, в некоторых частях современного западного общества (например, в университетских кампусах) на смену этому идет нечто новое: «Культура жертвы... характеризуется заботой о статусе и чувствительностью к проявлениям неуважения в сочетании с сильным расчетом на вмешательство третьих лиц. Люди нетерпимы к обидам, даже непреднамеренным, и реагируют тем, что доводят их до сведения властей или широкой общественности». В этой новой культуре «жертва — это своего рода моральный статус, основанный на страдании и нужде, на том, что вызывает сочувствие и желание помочь и позаботиться».
В своих научных работах Кэмпбелл и Мэннинг настаивают на том, что это объективное, ценностно-нейтральное описание моральных изменений, а не их личное суждение. Но очевидно, что они осуждают «культуру жертвы». Их вторая статья заканчивается практическими советами о том, как «изжить культуру жертвы», а их неакадемические публикации не скрывают эту цель. В интервью журналу Quillette, например, они протестуют против ниспровержения существующей социальной иерархии и говорят:
«Если вы хотите уважения в культуре жертвы, что вы можете сделать? Не то чтобы нужно было становиться жертвой. Хотя на самом деле можно — можно изобразить себя слабым и нуждающимся в помощи, можно изобразить поведение других по отношению к вам как вредоносное и угнетательское, можно даже лгать о том, что вы стали жертвой насилия и других несправедливостей. Культура жертвы стимулирует неправильное поведение».
За этим тут же следует жалоба на то, что «культура жертвы» несправедлива по отношению к белым мужчинам, которых никогда не считают жертвами. (Хотя подразумевается, что белые мужчины, конечно, оказываются жертвами культуры жертвы!) Примечательно, что Кэмпбелл и Мэннинг, по всей видимости, подтверждают предсказание, сделанное философом Джанин Уикс Шроер, о том, что некоторые будут упрямо отказываться принимать исследования микроагрессии просто потому, что «не найдут там примеров микроагрессии против мужчин, белых или богатых в силу этих их идентичностей».
Самая большая проблема для Кэмпбелла и Мэннинга в том, что все это не является наукой. Как я уже отмечала в газетной публикации после выхода их первой статьи, из их истории западной морали пропало большинство людей, которые должны были бы в ней присутствовать. «Культура чести» была некогда доступна лишь небольшой части общества — попробуйте представить себе средневековую крестьянку, вызывающую на поединок чести рыцаря! Даже «культура достоинства» с ее претензиями на равную моральную ценность практиковалась в лучшем случае местами. Как говорят сами Кэмпбелл и Мэннинг, «в самой чистой форме она существовала, пожалуй, среди респектабельных людей в однородных городах Америки середины XX века». Это слово «однородный», очевидно, призвано исключить весь Юг времен Джима Кроу, где мягкое утверждение равного достоинства скорее было бы встречено полицейской дубинкой, чем церемонным отправлением беспристрастного правосудия.
Ясно то, что Кэмпбелл и Мэннинг описывают историческую мораль власть имущих и для власть имущих. Если вы были белым землевладельцем в средневековой Европе, культура чести работала на вас. Если вы были белым представителем среднего класса в Америке 1950-х годов, культура достоинства работала на вас. Но если вы были кем-то другим — крестьянином-батраком, коренным жителем, рабом, домохозяйкой в семье абьюзера, — то у вас не было возможности прибегнуть к честной дуэли или достойному суду.
В последующей статье Кэмпбелл и Мэннинг, по сути, признают этот момент. Они говорят, что их описание моральных культур прошлого должно было охарактеризовать только «наиболее характерные черты моральной жизни в разных условиях, а не наиболее типичные». Они не дают указаний о том, как научно установить характерные черты той или иной исторической эпохи. Насколько я могу судить, «наиболее характерное» кажется эвристическим приемом, призванным стимулировать воображение: представьте себе сцену из исторического периода. Какие формы конфликта придут на ум, такие и будут считаться «самыми характерными». Средневековый рыцарский турнир? Характерная культура чести. Чопорные лавочники, стоящие в очереди к местному судье? Характерная культура достоинства. Неугомонные студенческие активисты грызут тосты с авокадо? Характерная культура жертвы! На мой взгляд, этот подход имеет свои ограничения в качестве научной методологии.
Кэмпбелл и Мэннинг неверно понимают как происхождение, так и значимость теории микроагрессии. Современные разговоры о микроагрессии — всего лишь дальнейшее развитие морального протеста, существовавшего всегда: «типичная» масса обычных бесправных людей, на фоне которой столкновения между власть имущими кажутся более «характерными». Моральный протест бесправных никогда не был направлен на получение «статуса» жертвы — он был и остается призывом к другим быть свидетелями и проявить солидарность. Солидарность, как выразилась Айрис Мэрион Янг, — это «отношения между отдельными и не похожими друг на друга акторами, которые решают стоять вместе, стоять друг за друга».
Сторонники ненасильственного гражданского сопротивления всегда понимали, что нелегитимность режима можно разоблачить, заставив его продемонстрировать собственную чудовищность. Как утверждает Кейт Мэнн, привлечение внимания к собственной виктимизации — это «акт сопротивления, применимый как последнее средство»:
«Характерная мысль примерно такова. Хорошо. Я позволю тебе унизить меня в знак протеста против социальных норм и властных отношений, которые вместе делают это возможным. Давай обижай меня: выдай себя; люди смотрят, и у них долгая память... [Это] потенциально способно разоблачить несправедливые властные отношения таким образом, что власть начинает выглядеть смешной, жалкой и мелкой».
Как отсюда следует, самая фундаментальная ошибка Кэмпбелла и Мэннинга состоит в том, что они путают ценности с тактикой. Они думают, что теория микроагрессии отвергает ценность равного морального достоинства, но между этой моральной ценностью и тактикой публичного обличения микроагрессии нет противоречия. Весь смысл борьбы с микроагрессией, как предполагает Мэнн, заключается в том, чтобы публично указать на то, что попирается человеческое достоинство, и тем самым разоблачить виновника.
В большинстве своем микроагрессии сами по себе не очень драматичны, а это значит, что тем важнее отслеживать их частоту. Как мы видели в главах 3 и 5, социально распределенное угнетение легко упустить из виду. Поэтому нужно отмечать даже мелкие случаи. Этот момент знаком каждому, кто когда-либо имел дело с насекомыми; если вы и ваша семья пытаетесь остановить нашествие муравьев на кухне, вам нужно сообщать друг другу, где вы видели муравьев. Даже маленьких. В этом смысл публичных указаний на микроагрессию: это выражение солидарности жертв угнетения, лекарство от паранойи, вызванной многочисленными сомневающимися, и коллективный призыв к социальной реформе.
Почему же тогда разговоры о «культуре жертвы» настолько сбивают с толку культурных критиков теории микроагрессии? Почему они видят в ней прихоть миллениалов, а не продолжение борьбы против исторического угнетения? (Напомним: Честер Пирс ввел термин «микроагрессия» 50 лет назад!) Отчасти ответ состоит в огрубении чувств, типичном для людей среднего возраста, которые думают, что «нынешние дети» — чрезмерно чувствительные нытики. Рональд Рейган в 1930-х годах был студенческим активистом, но к 1965 году осуждал протестующих студентов как «преступных анархистов и современных фашистов... их ни в коей мере нельзя путать с традиционной и общеприемлемой деятельностью студентов, которые стремятся к достижению перемен надлежащими, конструктивными методами».
Но есть и более глубокое объяснение, гораздо более тревожное для перспектив пролептического порицания. Отрицание микроагрессии — это психологический защитный механизм, избавляющий нас от необходимости бороться с угнетением. Когда нам удается убедить себя, что все те, кто говорит о микроагрессии, просто стремятся получить «статус» жертвы, то нам не нужно ничего делать с повсеместными предубеждениями — потому что тогда их как бы не существует. Они — просто повод привлечь к себе внимание. Уильям Монро Троттер явился в Белый дом, чтобы вытребовать у Вудро Вильсона статус жертвы, а тот отказался потакать этому «неженке», оскорбившему его президентское достоинство.
Именно такой реакции и следует ожидать, если мы вернемся к Мэнн и ее теории мотивов угнетения (см. главу 4). Когда члены исторически господствующей группы начинают терять особые привилегии, они будут воспринимать требования маргинализированных людей о равенстве как оскорбление, несправедливый «захват» статуса. Отвечая Кэмпбеллу и Мэннингу, Мэнн указывает на случай Д’Арси Нила, чернокожего мужчины с ДЦП, который был вынужден добираться до выхода из самолета ползком, потому что подрядчик авиалинии не смог найти нужное инвалидное кресло. История быстро появилась в интернете, но не потому, что Нил сам стал жаловаться (об этом сообщил бортпроводник). Тем не менее интернет-комментаторы поспешили напасть на него, говоря: «Готов поспорить, что он из тех, для кого собственная персона всегда на первом месте! Я ценнее вас! Как вы не видите, что я особенный!» Некоторые настаивали на том, что эта история была всего лишь уловкой, чтобы привлечь внимание к Black Lives Matter.
Д’Арси Нил даже не претендовал на роль жертвы, однако ему сразу же приписали тот же мотив стремления к статусу, который Кэмпбелл и Мэннинг приписывают людям, сообщающим о микроагрессии. Это о чем-то говорит. Люди испытывают острую потребность всячески принизить тех, кто стал жертвой несправедливого обращения, в надежде подорвать их способность привлекать внимание к этому обращению.
Я не утверждаю, что Кэмпбелл и Мэннинг активно стремятся поддерживать расизм и сексизм. Я думаю, что скорее они похожи на умеренных белых, которые, как сетовал Мартин Лютер Кинг — младший, «более преданны „порядку“, нежели справедливости», или на избегающих конфликтов эгалитаристов, о которых я предупреждала во введении, — хорошо устроившихся людей, вполне довольных тем, как обстоят дела, и уставших слышать отвлекающие, шумные жалобы людей, которым не так комфортно. Их ошибка состоит не в том, что они активно поддерживают угнетение, что было бы гнусно, а в том, что они поддались легкому соблазну и погрязли в безнравственном, сознательном невежестве.
Но на данный момент почти не имеет значения, почему люди готовы так быстро отмахиваться от разговоров о микроагрессии. Важно то, что пролептическое порицание упирается в готовые культурные нарративы отрицания и уклонения. Если вы можете с ходу заявить, что отправитель пролептического порицания — просто избалованный миллениал или расчетливый приспособленец, нацелившийся на статус жертвы, то вам не нужно утруждаться поиском ответов на моральную критику. Как только вы убеждаете себя, что маргинализированные люди — это недостойные нытики, пролептическое порицание с их стороны перестает работать. Пролептическое порицание требует, чтобы получатель ценил моральное уважение отправителя, поскольку именно оно и обеспечивает мотивацию к исправлению. Если вы обесцениваете моральные суждения маргинализированных людей — они всего лишь выклянчивают статус и т. д., — тогда вы не сможете воспринимать их пролептическое порицание всерьез. Вы уже сделали себе прививку против их мнений. Вы можете сидеть спокойно и не дергаться — строгий «старомодный мужчина», достоинство которого не терпит поучений от кого попало; Вудро Вильсон, в поте лица работающий в одиночестве в Овальном кабинете.
Означает ли это, что нам нужно отказаться от использования пролептического порицания для противостояния микроагрессии? Не думаю, что это так, — как я уже сказала в главе 5, я не думаю, что у нас есть вариант лучше. Вместо этого нам нужно подумать о том, как нейтрализовать защитные механизмы, позволяющие пренебречь пролептическим порицанием. Прежде всего, очевидно, что мы должны напрямую оспорить основы этих нарративов, — что, конечно, и было целью этой книги. Но в более практическом, повседневном смысле мы могли бы спросить: имеет ли значение, кто порицает?