«Почему вы не народный художник СССР?»

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Эрик Булатов. Эрик Булатов рассказывает. М.: Эксмо, 2025. Содержание

Наверное, одна из самых провокационных моих картин — «Советский космос» 1977 года. Один специалист, увидев ее, удивился: «Боже мой, но почему вы не лауреат Государственной премии и не народный художник СССР»? Действительно, картина очень похожа на политический плакат брежневского времени. Посередине картины — золотой герб СССР, вокруг — флаги советских республик, на переднем плане — большое погрудное изображение Брежнева. Герб оказывается как раз за его головой и превращается в золотой нимб. Это как бы господь бог, хозяин космоса.

В сущности, все это идеологические символы. Именно они являются действующими лицами картины. Тут вроде бы все в порядке. Однако с пространственной точки зрения символика оказывается в странном соотношении. Понятно, что герб играет роль Солнца, флаги республик — планет, вращающихся вокруг Солнца. Это образ советского космоса. Но любопытно, что фигура Саваофа в геометрию космоса не включена. Космос функционирует сам по себе и в Саваофе не нуждается. Фигура как бы приставлена снаружи, как будто какой-то посторонний человек подошел, чтобы сфотографироваться на фоне Солнечной системы в виде господа бога. Это напоминает всем знакомую сцену: турист снимается на фоне «Джоконды». Нелепость этой величественной сцены очевидна, но только если мы обратим внимание на пространственный характер картины. Если мы будем искать иронию в изображении Брежнева, какие-нибудь карикатурные черты в его лице или просто какую-нибудь специальную характеристику — мы ничего не найдем. Перед нами обыкновенное для того времени плакатное изображение.

В 1970-е годы советская система функционировала как бы по инерции. То была окостенелая система, не способная к самообновлению. Когда в 1950-х во главе ее встал Хрущев, пытавшийся ее реформировать, система его отвергла. Главой государства должен был стать человек, который подходил бы системе, не трогал ее, старался бы сохранить все как есть. Брежнев и был декоративным вождем, ничего не значившим на самом деле.

Между картинами «Иду» и «Советский космос» я написал картину «Улица Красикова», принципиально важную для меня. На картине изображен бульвар, по которому идут прохожие — обыкновенные московские женщины, мужчины, а поперек бульвара размещен огромный плакат — Ленин во весь рост. Он тоже движется, как и прохожие, но в противоположном направлении. Люди идут к нам спиной, а он, наоборот, лицом, как бы встречая их всех, идущих мимо него. Но важно то, что мы не можем определить, какого он размера: огромный или маленький. Это непонятно, потому что Ленин по отношению к человеку явно гораздо больше. Люди на переднем плане выглядят больше него по размеру, но он-то находится на заднем. В сущности, получается, что он кажется более живым, более реальным, чем все эти люди, идущие мимо него.

С другой стороны, Ленин абсолютно нереальный, конечно, и неживой. Получается двусмыслица: вечно живой или вообще неживой? И с этим аспектом в дальнейшем я стал работать. С одной стороны, советское «вечно живой», а с другой стороны, мы видим вечное, которое у нас на глазах стареет. Такое сопоставление мне представляется очень связанным с этим временем. И вообще все мои картины (может быть, кроме картины «Иду») так или иначе посвящены этой двусмыслице, где одно прямо исключает другое. Два противоположных начала. Фальшивая реальность. И такая же фальшивая естественность, что с детства внушается, начиная с Дома пионеров и всю дальнейшую жизнь.

Я еще раз хочу обратиться к тем умникам, в те годы называвшим меня политическим художником: идеология и политика — вещи разные. И эта картина не про политику, не про политическую жизнь, а про идеологию сознания и его подмены, в то время больше всего меня интересовавшие.

Дальше я хочу перейти к картинам, где текст, присутствие слов в композиции — может быть, не в каждой, но во многих — стали играть уже первую роль.

ВСЕВОЛОД НЕКРАСОВ И МОИ КАРТИНЫ

Во многом я обязан поэту Всеволоду Некрасову. Это мой любимый поэт, и его слово для меня сыграло огромную роль, потому что оно у него такое живое, горячее. Оно не хочет остаться на плоскости, сопротивляется написанию, печати, звучит в воздухе и прямо противоположно тем чужим, не моим, типичным советским словам, использованным мною раньше: «вход», «нет входа», «добро пожаловать». Фразы принадлежали времени, тамошнему, тогдашнему. И я старался это время выразить при помощи таких слов. А Севины слова не связаны конкретно ни с каким временем. Они работают тогда, когда проговариваются вслух, произносятся.

Картина «Живу — вижу». О чем она? Да, я сейчас живу здесь, в этом месте, и в том, что вижу, обязуюсь не солгать — в этом смысл. Мне кажется, это первая картина, которая написана на его слова. Дальше уже пошла целая серия, и я сделал большой портрет Севы, а также картины «Вот», «Куда?», «Откуда я знаю куда?» и «Севина синева» и другие. Правда, эта серия из 11 картин со словами Некрасова и одной картиной со словами Александра Блока (всего двенадцать работ) была сделана позже, в конце 1990-х — начале 2000-х годов. То есть в то время, когда мое понимание звучащего слова в живописи сблизилось с пониманием Некрасова в литературе. Только если для Некрасова слово — это прежде всего звучание, то для меня слово — это визуальный образ. Пришло понимание, что слово может быть связано не с конкретным временем, а живет и работает именно в момент его рождения.

Я всегда в таких случаях вспоминаю лермонтовское стихотворение «Выхожу один я на дорогу» — для меня классический пример. Понятно, что никакой поручик Лермонтов не выходит на дорогу, а выходит именно сам читающий, произносящий эти слова. И в моей картине «Иду» важно, что «иду» сейчас, двигаюсь. Именно в этот момент она и работает, звучит. Картина, правда, не была связана с Севой, но все равно навеяна его стихами. И потом уже пошло другое — «Как идут облака, как идут дела».

Сева был удивительный человек. Вроде бы такой простецкий и в поведении своем, и в образе, а на самом деле совершенно уникальный. Правда, он был чрезмерно принципиален и нетерпим к возражениям, к отрицанию того, что он говорил, предлагал. Он сам себя разрушал этим, и тяжело было видеть, как происходило разрушение. В результате Сева оказался совершенно одинок, потому что все так или иначе в чем-то шли на компромисс.

К концу 1980-х годов советская власть выдыхалась, что давало возможность договариваться с издательствами, и многие этим пользовались. Сева считал такое поведение беспринципным и остался одиноким, не напечатанным до конца. Но даже те, кто старался не общаться с ним на личной основе, все отмечали его талант. Самое замечательное, что сам он, не принимая по-человечески кого-то, всегда умел с интересом отнестись к произведениям другого художника, другого поэта. Никогда не переносил свое личное отношение на творческие оценки. Поэтому его часто приглашали в детское издательство, где планировался сборник каких-нибудь стихов, рассказов писателей, в основном начинающих, и он отбирал очень объективно, ответственно и серьезно. Сева ссорился с редакторами, и в результате они снимали его имя как составителя. Но на самом деле составление книжек выполнял именно он. Не будучи художником, Некрасов интересовался живописью, и Оскара Рабина полюбил, потому что он оказался близок ему тем, что проблемы нашей жизни вскрывал как нарывы. Потом Сева полюбил Олега Васильева и меня. Он очень глубоко вникал во все, что мы делали. Когда я готовил очередную картину с его словами, я, конечно, посылал ему эскизы, чтобы он их смотрел.

Он никогда никаких замечаний не делал и всегда с большим уважением относился к чужой работе. Такая вот судьба. И Севина жена, замечательная Анна Ивановна Журавлева, преподаватель, доктор наук и автор интересных статей и книг, очень много дала ему. Важно было с самого начала, что она полюбила его стихи. Удивительно: профессор, а тут авангард. Но она принимала и понимала. Приведу вам его стихотворение на память.

Осень

Перекресток просек

И уселся посередке

Не то пес

Не то кот

И сидит

И не идет.

А вот еще:

Пес завыл

Чего завыл?

Пес завыл

Чего — забыл.

И забыл

Чего завыл

И забыл

Чего забыл

У Некрасова получались не только иронические стихи, но и лирические. Это чувство живого слова удивительно сочеталось с тонким пониманием звука, аллитераций, возникающих формальностей, поэтому его формалистику, несмотря на всю ее естественность, не все понимали и до сих пор не понимают. Это все одновременно очень просто, тонко и трудно. С его точки зрения, основой поэзии является речь. У него даже сказано, что речь сама знает, чего хочет. И произносится так, чтобы естественно звучало одно с другим. Естественность, органичность речи — необходимые для него качества, что, в свою очередь, может обернуться сложностью.

ПЕРВАЯ ВЫСТАВКА

Советская власть уже слабела и постепенно сдавала агрессивные позиции, не выдерживая напряжения холодной войны. Постоянно следовали уступки, которыми художественная интеллигенция, конечно, сразу пользовалась в кино, в театре, в литературе.

Еще гораздо раньше в институтах вроде Курчатовского, где обучали тех, кто необходим оборонной промышленности для создания вооружений, предоставлялись незначительные льготы, разрешались небольшие закрытые выставки художников, запрещенные в других местах. В начале 1970-х годов на одну такую выставку меня пригласили в Курчатовский институт. Пришла ко мне делегация и предложила выставку. Я не поверил и переспросил: «Как это может быть?» Они говорят: «У нас уже договорено. Никакого контроля не будет. Вези свои работы, любые. Всё, что есть». Я мобилизовал своих друзей, ведь надо было притащить туда картины — собрать, отвезти, машину достать. Не так это просто было. Набрали целый грузовик картин, повезли. Друзья помогали, Олег Васильев и Илья Кабаков.

Оказалось, выставка не персональная, а участвуют два художника. Я и еще второй, по фамилии Калинин. Мы оба развесили свои работы. Он свои, я свои. Половину экспонатов надо было сразу убрать, потому что они просто не помещались. И вдруг — бабах! — какая-то комиссия является. Тут уж я совсем был поражен, как же так? Комиссии очень не понравилось все, что там выставлено, и возник вопрос, почему это помещение дали для выставки. Здесь же должен проходить, я не помню точно, то ли балетный кружок, что-то с танцами связанное. И нам вынесли приговор: «Здесь через полчаса начинают работать танцоры, а вы уходите отсюда». Все-таки поторговались, и в результате выставка продолжалась 45 минут. Я, наверное, поставил своеобразный мировой рекорд. Очень важным результатом для меня оказалось, что именно на этой выставке я познакомился с Всеволодом Некрасовым, активным любителем живописи. Он ко мне подошел и сказал, что ему понравились мои работы.

А еще тогда существовало известное кафе «Синяя птица», где можно выступать и говорить все, что хочешь. Программа каждого вечера посвящалась разным видам искусства, в основном музыке, но также и литературе, живописи. У меня там тоже прошли две выставки. По сложившимся правилам работы доставляли туда вечером, сразу развешивали и в тот же вечер выставку разбирали, а работы возвращались домой, потому что хранить их там было негде.

* Фото в начале материала: Эрик Булатов и Всеволод Некрасов. Из архивов Галины Зыковой и Елены Пенской/ГБУК «Самарский областной художественный музей»