Роберт Капа. Скрытая перспектива. СПб.: Клаудберри, 2021. Перевод с английского Владимира Шраги
Когда я протиснулся между их спинами, кто-то вскрикнул: «Хай-лоу!» — и сгреб с центра стола здоровую стопку денег. Я следил за действиями игроков, но долго не мог взять в толк, что же это за игра. Наконец стало понятно, что это какая-то весьма заумная разновидность покера. Вскоре один игрок вышел из-за стола, и у меня появился шанс стать своим. Мне любезно разрешили присоединиться к игре, сдали две закрытые и одну открытую карту и потребовали с меня полкроны. Потом выдали еще три открытые карты и одну закрытую, прося за первые по несколько шиллингов, а за последнюю — два фунта. После того как все карты были розданы, игроки начали объявлять свои комбинации. Одни говорили «хай», другие — «лоу». Я внимательно посмотрел на то, что было у меня в руке. На некоторых картах были нарисованы какие-то важные физиономии, на некоторых — небольшие цифры. Поэтому я сказал: «Хай и лоу». На меня посмотрели с подозрением. Велели показать три закрытые карты. Я показал... Все рассмеялись, и двое солдат поделили между собой деньги, поставленные на кон.
Спустя некоторое время я сходил в свою комнату за камерой и взял реванш, сняв со всех ракурсов игроков, читателей журналов, писателей писем, любителей теплого пива и граммофонных пластинок.
К полуночи клуб опустел — на следующий день был запланирован вылет на задание, общий сбор был назначен на раннее утро. Нас разбудили в пять утра, и все поспешили на предполетный инструктаж. Один из офицеров подробно описал погодные условия, другой — приметы цели, которую надо поразить, а третий долго рассказывал о том, сколько у противника зениток и истребителей. К шести часам все собрались в клубе и стали ждать команды на взлет. Нервное и томительное ожидание. Все молчали. Это был всего лишь третий боевой вылет на территорию Европы. В девять по громкоговорителю объявили, что небо над Францией закрыто и все могут идти спать. Солдаты были злы и разочарованы. Пришлось им вернуться к своим журналам, письмам, теплому пиву, покеру и непролазной грязи.
Минуло четыре однообразных дня. Я много фотографировал, тренировался играть в «хай-лоу» и узнал много интересных разновидностей покера: «Плевок в океан», «Бейсбол» и «Красная собака». К пятому дню у меня напрочь кончились деньги, но на этот раз вылет не стали отменять. Я проводил моих друзей-картежников к их самолетам и снял их под всеми возможными углами. Молодой лейтенант по фамилии Бишоп взлетал последним и перед тем, как подняться в кабину, повернулся ко мне и стал позировать. Он был пацан как пацан, но его нос удивительным образом напоминал нос его «Летающей крепости», поэтому я снял их вместе. Такая композиция мне очень понравилась.
Самолеты поднялись в воздух. Лишь спустя шесть долгих часов, проведенных на диспетчерской вышке, я увидел на горизонте первую возвращающуюся «Крепость». Мы принялись считать, сколько самолетов приближается к авиабазе. Утром из Челвестона красивым строем ушли 24 машины. Теперь мы насчитали всего 17 самолетов, разбросанных по всему небу.
Они кружили над диспетчерской вышкой и ждали разрешения на посадку. У одной из «Летающих крепостей» было отстрелено шасси и поврежден фюзеляж. Диспетчер приказал этому самолету садиться первым и пытаться приземлиться на брюхо. Я приготовил Contax и отщелкал ролик пленки, снимая приземление. Когда машина наконец остановилась, я побежал к ней, на ходу настраивая второй Contax. Люк кабины открылся, и то, что осталось от парня, сидевшего в ней, спустили вниз и передали врачам. Он стонал. Два следующих бойца, которых вынули из самолета, уже не стонали. Последним из самолета выбрался пилот. С ним вроде бы было все в порядке, если не считать небольшой раны на лбу. Я подошел поближе, чтобы снять его крупным планом. Внезапно он остановился и закричал: «Вот таких снимков ты и ждал? Фотограф!» Я убрал камеру и уехал в Лондон, ни с кем не попрощавшись.
Я ехал в поезде. В моей сумке лежали удачно отснятые пленки. Я ненавидел себя и свою профессию. Это фотографии для гробовщиков. Но какого черта? Я не хочу быть гробовщиком! Если уж участвовать в этих похоронах, поклялся я себе, то не в роли постороннего.
Я хорошенько выспался, и на следующее утро мне уже было лучше. Бреясь перед зеркалом, я затеял дискуссию с самим собой о несовместимости профессии репортера с мягким характером. Если бы я привез снимки солдат, режущихся в покер, но не снял бы раненых, картина получилась бы лживой. Фотографии убитых и раненых показывают людям, что на самом деле происходит на войне, и я был рад, что успел отснять эту пленку до того, как раскис.
Позвонили из Illustrated. Я сказал, что сделал «сенсационные» снимки. Мне пообещали тут же выслать курьера, чтобы забрать пленки и проявить их.
Я не забыл происшествия на аэродроме, и мне страшно не хотелось влезать в военную форму. Я пригласил рыжеволосую Пэт, секретаря американской военной разведки, на обед, надеясь выяснить, что получение аккредитации нельзя ускорить. Она сказала, что вопрос о выдаче мне аккредитации уже решен и я могу безбоязненно заказывать у портного форму американского военного корреспондента.
Портной определенно имел свой взгляд на то, как должна выглядеть форма американского офицера. Материал, конечно, несколько отличался от официально утвержденного, но мне показалось, что он гораздо симпатичнее. Я рассчитывал, что аккредитацию мне выдадут через шесть дней, и портной пообещал, что управится за это время.
Я отправился в редакцию Collier сообщить Квентину Рейнольдсу хорошие новости. Оказалось, что и у него для меня есть неплохие известия: нью-йоркская редакция журнала получила мою статью про морской конвой и отдаст под нее два разворота. Я рассказал ему о поездке на военный аэродром. В ответ Квентин предупредил меня, чтобы я не пытался делать слишком многое слишком быстро. Вместо того он посоветовал мне пойти и проникнуться духом Лондона, сопроводив эту рекомендацию списком адресов, где этот самый дух может быть обнаружен.
Лондон, после бомбежек, но еще до прихода американцев, сохранил дух открытости и гостеприимства. Я обнаружил его сразу же... Его и кое-что еще. И этот дух, и это кое-что еще не оставляли меня на протяжении шести дней в самых странных местах, среди которых не было отеля Savoy. Бог создал мир за шесть дней, а потом настал седьмой день... Похмелье...
Открывая дверь своего номера, я хотел одного — поскорее упасть на кровать. Но меня, оказывается, ждали гости. Комнату из угла в угол мерили шагами мистер Спунер, редактор Illustrated, и какой-то американский майор. Последний сжимал в руке свежий номер. Он сунул журнал мне под нос и ткнул пальцем в обложку.
«Это твоя фотография? Ты вообще понимаешь, что ты наделал?»
Снимок на обложке я узнал сразу же. Это была лучшая фотография из тех, что я снял на аэродроме. Она получилась очень хорошо.
«Конечно, — ответил я. — Это лейтенант Бишоп и его самолет».
«Какой еще к черту Бишоп!» — заорал он и злобно показал на какую-то маленькую штучку, торчавшую из носа «Летающей крепости». Эта деталька мне ни о чем не говорила, но я уже понял, что из-за нее у меня будут большие неприятности. Майор тут же подтвердил эту догадку.
«Маленькая черная штучка! Это же самая секретная деталь американских ВВС! — задыхался он от злости. — Это же бомбовый прицел „Норден“!»
Откуда мне было об этом знать? У экипажей был, оказывается, строгий приказ снимать чехол с этой штучки только непосредственно перед боевым вылетом. Бомбардир Бишопа сделал это на пять минут раньше времени. Я попытался объяснить, что мой интерес к носу «Летающей крепости» был вызван лишь его схожестью с носом лейтенанта Бишопа. Спунер оправдывался тем, что у него не было возможности связаться со мной за эту неделю, поэтому он не мог попросить, чтобы я получил в американской разведслужбе разрешение на публикацию статьи. Но зато он показал ее цензорам британских ВВС, и они ничего не имели против этой маленькой черной штучки.
Номер Illustrated со скандальной фотографией должен был появиться в продаже через три дня. Спунер предложил отозвать и уничтожить тираж — 400 000 экземпляров, уже отпечатанных и готовых к продаже.
«Может это и спасет Вас, мистер Спунер, — сказал майор, — но это не спасет Капу. Он не имел права даже показывать вам эти фотографии без разрешения американской военной цензуры».
Спунер побежал останавливать полиграфию и отзывать тираж. Меня майор посадил под домашний арест и отправился писать отчет в штаб. Я рухнул на кровать, рядом с коробкой, где лежала моя новая форма военного корреспондента. Я был уверен, что открывать эту коробку мне не придется. Но я ошибся. В тот же день американская военная пресс-служба уведомила меня, что она обязана выдать мне аккредитацию, поскольку без этого я не смогу предстать перед трибуналом.
Я открыл коробку.
На следующее утро состоялись предварительные слушания в присутствии офицеров пресс-службы и военной разведки. Их задачей было определить, по какому именно обвинению меня будет судить трибунал.
Первое, что я понял, когда приехал в суд, — любые совпадения моей формы с настоящей американской формой случайны. Я опасался, что это станет той соломинкой, которая переломит, наконец, хребет верблюду.
Я доказывал свою невиновность крайне подробно и эмоционально. Но чем эмоциональнее становилась моя речь, тем менее по-английски она звучала. Офицеры сухо остановили меня посередине рассказа и начали спорить между собой. Я их прекрасно понимал. Они уже почти достигли какой-то договоренности, когда дверь вдруг распахнулась и в зал вошел начальник военной пресс-службы. Следом за ним шел лейтенант Бишоп.
Лейтенант взял слово и ловко убедил офицеров в том, что я не отличаю туза от двойки, легко могу спутать бомбовый прицел системы Нордена с банкой сухпайка и вообще все это дело сфабриковано каким-то злым гномом. Офицеры, просидевшие всю жизнь за столом, не нашли в себе смелости спорить с летающим адвокатом — по крайней мере, на начальной стадии судебного процесса. Мне объявили выговор и, выдав аккредитацию, отпустили меня на все четыре стороны. Мы с Бишопом немедленно отправились в бар.
«Кстати, — сказал он, выходя на улицу, — дай-ка мне адрес твоего портного!»
В редакции Collier и в баре Savoy все были в восторге от моей формы. Покрой был явно американский, но все сошлись на том, что оттенок у ткани все-таки британский колониальный.
Я решил отпраздновать получение формы. Пригласил рыжеволосую секретаршу Пэт на обещанный ужин и выпил с ней шампанского. После второй бутылки она забыла, кто я такой, а после третьей уже не могла назвать свое имя и адрес. Я понимал, что если не доставлю ее до дома, то уже не Бишопу, а самому папе римскому придется вмешаться, чтобы все уладить.
Мы забрались в такси, и Пэт мгновенно отключилась. Попытки разбудить ее ни к чему не привели. В кармане оставался один фунт. Я нервно следил за счетчиком, пытаясь расшевелить Пэт. Один фунт и десять шиллингов. Я обыскал сначала все свои карманы, потом — карманы Пэт. В ее кошельке обнаружились два фунта и пригласительный билет на какую-то алкогольную вечеринку, на котором были ее имя и адрес. Я остановил такси у озера Серпентайн в Гайд-парке, дважды окунул Пэт головой в воду и довел ее до дома.
Я был невероятно пьян, счастлив, чист как ангел, горд собой и твердо намерен спиртное больше не пить, в азартные игры не играть и с рыжими девушками не водиться.
Мне нужны были гарантии, поэтому я плюхнулся за стол и написал записку Военному Корреспонденту Капе: «Никакого алкоголя. Никаких азартных игр. Никаких бомбовых прицелов. Никаких девушек». Я положил эту бумажку на гимнастерку и с блаженной улыбкой на губах уснул.
Пришло утро. Голова раскалывалась. Я не мог вспомнить, что произошло, пока не наткнулся на свою записку. Решив, что лучший способ избегать приключений — это не искать их на свою голову, я настроился провести время до отъезда в Северную Африку с четой Ярдли. Оставив на столе телефон, по которому меня можно будет найти, я сел на поезд и поехал в Мейденхед.
Я знал, что у Ярдли я буду в безопасности. Буду, сидя у камина, почитывать детективы, спорить о войне и России с мистером Ярдли, а в девять вечера укладываться спать.