Пиво здесь действует отрезвляюще

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Сергей Носов. Колокольчики Достоевского: записки сумасшедшего литературоведа: роман. М.: АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2025. Содержание

Теперь о пиве. Это важно.

А что до газет… до газет еще, о которых прошлый раз говорил… видите ли, тут какая идея? — Достоевский вернулся, попытался писать и сразу же на эпизоде с теми газетами оборвал повествование. Понимаете? Сломался герой на газетах… Достоевский их отложил как бы, а сам начал с начала — в новой тетради. И тем начало новой редакции ознаменовалось, что герой пиво выпил.

А ведь это рубеж, и еще какой, — бросить написанное и начать сызнова!

Как уже говорилось, пассажир парохода Vice-roy Федор Михайлович Достоевский позволил себе в течение пятидневного плаванья непредусмотренные траты на общую сумму один фунт. Будучи неплатежеспособным должником, он предоставил оплатить счет своему другу Врангелю, для чего, сходя на кронштадтский берег, оставил на борту адресованный ему чек, дополненный кратким объяснением и, надо полагать, извинениями. Бумажка не сохранилась. О том, что была таковая, мы знаем исключительно из письма Достоевского Врангелю, написанного через четыре недели после расставания в Копенгагене.

Вероятно, Врангель оплатил счет молча, оставив без внимания содержание той краткой записки; вероятно, этим был Достоевский слегка задет. «Странно: по Вашему письму вижу, что Вы как будто и не получили мою записочку с парохода из Кронштадта. Так ли? Напишите. Я Вам лишний фунт задолжал. Это была не записка, а несколько слов на пароходном счете. Не хватило фунта, а между тем на карманные мои расходы пошло всего 5 шиллингов (на пиво. Вода была сквернейшая). Явились такие рубрики счета, которых и подозревать нельзя было и избежать тоже».

Далее Достоевский, что в целом свойственно его выступлениям в эпистолярном жанре, начинает несколько повторяться, но мы для полноты картины продолжим этот абзац: «Я и написал на счете Вам несколько строк, прося заплатить этот фунт в Копенгагене, потому что у меня уже ни копейки не было. Неужели они не явились. Переход был спокойный, но притащились мы только на шестые сутки».

Достоевский оправдывается. Переход оказался дольше ожидаемого. Без лишних трат обойтись было нельзя. Надежда на понимание.

Есть неловкость за один пункт расходов — на пиво. Достоевский знает, что Врангель видел эту строку. Мелочь, но как-то не очень. Дело не в мелочи, дело в том, что мелочь эта, 5 шиллингов, — на пиво. Да и мелочь ли — в расчете на пиво? В Копенгагене, поди, дешевле, чем на пароходе Vice-roy — «Вице-король». Достоевский чувствует: автограф в виде (не)принужденных слов объяснений, украсивших счет, по-видимому, не оценен по достоинству. Надо еще что-то сказать.

Посмотрим внимательнее:

«…на карманные мои расходы пошло всего 5 шиллингов (на пиво. Вода была сквернейшая)».

Вся неловкость положения выражается неловкой конструкцией, заключенной в скобки.

Если строго, замечание «Вода была сквернейшая» не тянет на фразу, потому что не завершается точкой. Это вписка какая-то, вставка — вербальный жест супротив недосказанности, словесная гримаса. Нет чтобы после (на пиво) закрыть скобки, так ведь в нарушение синтаксических правил Достоевский точкует (скажите лучше) и добавляет про сквернейшую воду.

Но по смыслу — это про что?

А про то, что на корабле была плохая вода, не справлялся желудок, но нельзя ж без воды человеку, пивом ее пришлось заменить. По необходимости.

Прошло двадцать три дня после записки на счете, а Достоевский все не выбрасывает из головы эти несчастные пять шиллингов на пиво; другие долги, покрупнее, его беспокоят как будто бы меньше.

Здесь предлагаю дать краткий обзор долгов пассажира фешенебельного парохода Vice-roy. Двумя-тремя штрихами — достаточно. Денежных сумм даже не буду касаться, с этим и так понятно. Но вот часы… Натурально, они пребывают в кармане, но в полной ли мере это собственность Достоевского? За выкуп их еще предстоит заплатить. И кстати, «в кармане» — чего? Костюм был приобретен в Петербурге, перед отъездом в рассрочку — пиджак, брюки, жилет; расписка у Гофмана, хозяина английского магазина одежды; срок оплаты истек, когда Достоевский куковал в Висбадене. Кто ж знал, что он там застрянет, проиграв в рулетку. А на Балтике осенью холодно в летнем костюме: на Достоевском пальто и плед — и то и другое одолжено Врангелем. Надо будет возвратить, но с этим делом какая-то канитель начнется, — Врангель перезимует без пальто и пледа (хотя будет просить вернуть как можно скорее…). Помню, когда обсуждали ситуацию с братом, он воскликнул: «Человек-долг!» Воистину. И во всех отношениях — и в смысле финансов, и в нравственном. Если службу высоким идеалам считать исполнением долга. Аллегория долга — хоть ставь с него статую в Летнем саду!.. А ведь за ним еще числится ненаписанный роман для Стелловского по кабальному договору — бесплатный. Долг из досаднейших: двенадцать листов и год на работу. Он же занят другим, за который заплатят, романом. Но и здесь он покамест в долгу — еще не отработан задаток. А надо бросать, что написал, и начинать заново.

Вот таким Человек-долг обнаруживает себя на палубе парохода.

Ему хочется пива.

Нельзя.

Или можно?

Но как-то надо еще подойти — попросить пива в кредит, хорошо ли (не знаю), или это в порядке вещей… на таком пароходе?

Что-то сказать, сделать лицо — чуть-чуть обмануть, как недавно обманывал владельца отеля.

Ах, как я понимаю Федора Михайловича, которому нельзя, но очень хочется пива.

Мне тоже нельзя, но очень хочется пива.

Почему так устроена жизнь? Мы оба в трудах, он — тогда, я — сейчас, вдохновение нас окрыляет едино обоих!.. Мы пива хотим!..

Нам слышатся голоса (в рабочем порядке!.. в рабочем порядке!..), нам видится нечто (в рабочем порядке!..), миры открываются нам в развертках немыслимых комбинаций… и мы… и мы реально пива хотим… пива — реально — хотим!..

Ему повезло. Он все ж испытал наслаждение это.

Я представляю. Я вижу. Я чувствую вкус.

Это незабываемо!

И он запомнит это, он хорошо запомнит…

Когда столько долгов и когда в голове такой замысел, много ли меняет какой-то фунт, прибавляемый к общей сумме убытков?

Ну а то, что строчка о пиве, как заноза, в память воткнулась… смирись, гордый человек!.. ты выдерживал не такое!..

Чек в Копенгаген был ему как выходной билет с корабля на волю, подобно янышевскому поручительству, освобождающему из плена висбаденского отеля.

А что бы с ним сделали, не окажись палочки-выручалочки в лице заморского друга?..

Простили бы пиво? Запретили бы впредь всходить на борт парохода Vice-roy? Прогнали бы по трапу на пристань взашей?

В день возвращения он, мы знаем уже, нашел в себе волю начать все сначала — как ни зашло у него далеко черновое повествование, тайный рассказ убийцы оборвал, едва начав новую фразу (…В газете). Идея секретного подоконника изжила себя целиком. В этот же день — под влиянием свежих впечатлений — он начинает роман в другой тетради (теперь уже точно роман, а не повесть), это открытая исповедь преступника «под судом», и о чем же в первую очередь вспоминает судимый убийца?

Первый содержательный эпизод начинающегося романа: герой пьет с наслаждением пиво.

Он вошел в распивочную; за серебряное колечко, доставшееся от матери, покупает бутылку пива… Это стоит цитаты.

«Затем я сел, и, как выпил первый стакан, мысли мои тотчас, в одну минуту какую-нибудь, прояснели, и затем весь этот вечер, с этого первого стакана, я помню так, как будто он в памяти у меня отчеканился».

Несомненно, написано по свежим впечатлениям. Вот так он и сидел, блаженствуя, только не в какой-то распивочной, а в красивой зале «Вице-короля», возможно на палубе.

Тут главное, думаю, момент просветления — «мысли мои тотчас… прояснели», — эхо внезапной радости, испытанной на пароходе, которая осчастливливает отнюдь не каждого сочинителя, но того непременно, перед кем раскрывается «даль» («даль свободного романа», Евгения Львовна). А что запомнилось автору в свой «весь этот вечер» — его личное дело.

Смотрите, прелесть какая! Ради этого просветления Достоевский угощает пивом героя! Убийца, находясь «под судом», вспоминает, что́ было накануне убийства, — и всё как в тумане. Но Достоевскому надо, чтобы герой встретился с Мармеладовым, выслушал его монологи и, важнее всего, — чтобы запомнил. Необходимо для этого просветление. Ровно на вечер. И оно достигается с помощью пива!

Пиво здесь действует отрезвляюще!

Это трезвым ходил он, как пьяный, в бреду, а пиво — трезвит!

Похоже, Федор Михайлович знал о пиве, чего не знают другие.

И ведь лучше о пиве не скажешь. Разве что лучше — в каноническом, окончательном тексте. Исповедальный рассказ о себе — спустя известное время — обратится в повествование «от себя» — уже от автора — в третьем лице. Не побоимся цитировать уже готовый роман:

«Долго не думая, Раскольников тотчас же спустился вниз. Никогда до сих пор не входил он в распивочные, но теперь голова его кружилась, и к тому же палящая жажда томила его. Ему захотелось выпить холодного пива, тем более что внезапную слабость свою он относил и к тому, что был голоден. Он уселся в темном и грязном углу, за липким столиком, спросил пива и с жадностью выпил первый стакан. Тотчас же все отлегло, и мысли его прояснели. „Все это вздор, — сказал он с надеждой, — и нечем тут было смущаться! Просто физическое расстройство! Один какой-нибудь стакан пива, кусок сухаря, — и вот, в один миг, крепнет ум, яснеет мысль, твердеют намерения! Тьфу, какое все это ничтожество!..“ Но, несмотря на этот презрительный плевок, он глядел уже весело, как будто внезапно освободясь от какого-то ужасного бремени, и дружелюбно окинул глазами присутствующих».

Это уже второе эхо; исходные впечатления (те, морские) немного размылись (мы их представляем), но различимы, а в чем-то усилились (кажется нам).

Не в том беда, что время притупляет исходное впечатление, а в том радость, что придает оно гибкость инструментальным возможностям автора.

Кажется, антураж петербургской пивной сам просочился в прозу. (Наши приветствия, «липкий столик», любимый школьный пример по теме «Деталь у Достоевского»!)

Но просветление — то же! Все как должно: «крепнет ум, яснеет мысль, твердеют возможности».

Сумрачное сознание Раскольникова после первого же стакана пива отчетливо просветляется — насколько необходимо по времени трезво воспринимать Мармеладова. Как это ни удивительно, пиво, выпитое Раскольниковым, придает яркости выступлению Мармеладова.

Пиво по-прежнему функционально. Пиво работает на сюжет.

Большую ошибку допустит тот, кто пренебрежет этим будто бы незначительным эпизодом, читая, тем паче изучая, меня. Очень важная сцена. Едва ли не единственное место, где Раскольников по-настоящему переживает радость. И знаменательно, что сцена эта — в начале романа. Потом он испытает еще скачки настроения от страха к надежде не быть разоблаченным, например когда поймет, для чего был вызван в контору квартального надзирателя, или когда освободится от награбленного, придавив камнем добычу; те настроенческие флуктуации в общем-то ситуативны. А здесь не так. Здесь — радость сопричастности миру. Кратковременная, да и мир не таков, — но она как робкий прообраз того внезапного счастья, которое накроет героя в последних строках Эпилога. Эти две сцены — в начале и конце романа — как скобки, заключающие в себе безрадостную историю заблудившегося героя. Правда, перед первой еще есть эпизод — важная сцена: Раскольников приходит к Алене Ивановне — «проба». Что ж, будем считать ее увертюрой.

Еще раз: если б не пиво, если б не выпил он тот первый стакан, не вошел бы в жизнь его Мармеладов, не было бы романа. Пиво, как триггер, запустило роман.

Как же я понимаю их всех!

Почему нам нельзя? Что за порядки? Что за херня, Евгения Львовна? Что Вы делаете со мной, человеком?

Вот Вам название:

Пива! Хочется пива!

Пива! Пива! Пива!