Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Рюдигер Сафрански. Кафка. Пишущий ради жизни. М.: Издательский проект «Лёд», 2025. Перевод с немецкого С. О. Мухамеджанова
Хотя Кафка весьма увлекся Миленой, история с Юлией, которая, по всей видимости, ждала его в Праге, еще не окончилась. В письмах к Милене Юлию он называет не иначе как «девушкой».
С Юлией у него была назначена встреча в Карлсбаде в начале июня 1920 года, еще до начала переписки с Миленой. Теперь Кафка отменяет договоренность и сообщает Юлии, что он активно обменивается письмами с другой женщиной. Кафка описывает Милене отчаяние Юлии.
Но Милена тоже мучается: на нее навалились жизненные трудности, ее одолевает неуверенность в себе, она снова не в ладах с мужем, Эрнстом Поллаком. В этой непростой ситуации она просит Кафку на обратном пути в Прагу заехать к ней в Вену, в июне.
В этот момент, после обмена столькими письмами, Кафкой вновь овладевает прежняя боязнь личной встречи. Пока они писали друг другу — то есть оставались в сфере воображаемого, — их любовная связь разрасталась, а теперь ей грозит игольное ушко настоящей действительности: «Я не хочу (Милена, помогите мне! Постарайтесь понять больше, чем я говорю!), не хочу (но не подумайте тут, что я заикаюсь), не хочу приезжать в Вену, потому что мой слабый дух не выдержал бы такого напряжения. Я болен духом, а заболевание легких лишь следствие того, что духовная болезнь вышла из берегов». Он подбирает все новые и новые формулировки, почему не может приехать и в конце концов объясняет: если все-таки, «к своему ужасу», он вдруг окажется в Вене, «мне понадобятся не завтрак и не ужин, а скорее носилки, чтобы ненадолго на них прилечь». Как охотнику Гракху.
Этот болезненный, отчаянный поток, несомненно, напугал Милену, и она выразила сомнение, стоит ли продолжать обмен письмами. Ее испуг и сомнения ввергли его в глубокую «ночь», как он пишет ей вскоре после этого. И тем не менее через несколько дней все снова наладилось, потому что 9 июня от Милены приходит сразу два обнадеживающих письма: «Их бы не читать, а разложить на столе, спрятать в них лицо и потерять рассудок».
Он осыпает Милену ласковыми словами и образцами высокого искусства самоуничижения, доведенного до мастерства. По его словам, он чувствует себя гораздо ниже ее, будто стоит на коленях, «и о том, что я упал на колени, я узнаю, наверное, лишь по тому, что вдруг вижу прямо перед глазами Ваши ноги и благоговейно касаюсь их».
Перед нами удовольствие от самоотверженного и добровольного унижения. Совсем другое дело — унижения Милены, которые ей приходится терпеть от своего мужа Эрнста Поллака: например, когда тот приводит в их общий дом своих любовниц. Кафка советует Милене на некоторое время уехать от мужа, быть может в Богемию, но в любом случае в какое-то не сильно удаленное от Праги место, чтобы он мог там ее навестить. Кроме того, он предлагает ей деньги на случай, если ей понадобится поддержка.
Вот уже полтора месяца они обмениваются письмами, но только в письме от 11 июня 1920 года он добавляет в конце такое предложение: «Пожалуйста, скажи мне еще раз — не всегда, этого я не желаю, — еще раз скажи мне „ты“».
Это «ты» дало Кафке повод завести подробнейший разговор о «страхе».
Страх, словно привратник, преграждает ему дорогу к сущности. Он говорит Милене, что она совершенно не поймет его, если не сумеет хотя бы смутно угадать, в чем состоит его «страх» и на что она тем самым обречет себя, в случае если им предстоит сблизиться. Фелицию он предупреждал о своем писательстве, а Милену — о своем страхе, подбирая для него короткую формулу: «Тайный сговор против меня». Получается, что он сам состоит в сговоре против себя. Глубоко внутри него сидит что-то, что стремится его разрушить. Оно выражается по-разному. Иногда ему кажется, будто его засасывает внутрь. Это значит: «Отступление перед натиском мира, а отсюда — усиление этого натиска и опять-таки усиление страха». Милене же, как он считает, свойственно как раз противоположное: с ее «молодостью», «чистотой» и «смелостью» она пробивается в мире, который расступается и освобождает место. Дух наступления временами напоминает бурю: когда она вот так врывается, ему становится почти невыносимо и хочется заползти под диван, ведь, по его словам, он не может «держать в комнате бурю». Впрочем, может лучше позволить этому случиться, и тогда, как знать, ветер унесет его наружу — на простор, подальше от страха, который обитает в тесноте?
Процесс письма ободряет Кафку: благодаря ему он в конце концов оказывается готов к встрече с Миленой вопреки страху.
Но сначала ему приходится написать Юлии прощальное письмо, затем он покидает Меран и на обратном пути в Прагу делает крюк, чтобы посетить Вену, где проводит четыре дня с Миленой — с 29 июня по 4 июля.
Это были замечательные дни. Кульминацией стала совместная прогулка по венскому лесу и отдых на залитой солнцем поляне. Позднее в письме Максу Броду Милена расскажет, что произошло после того, как Кафку покинул страх — пускай и ненадолго:
«Что касается его страха, то мне известен каждый его нерв. Он всегда был с ним, еще до знакомства со мной. С его страхом я познакомилась даже раньше, чем с ним самим. Я стала недосягаемой для его страха благодаря тому, что сумела его понять. В те четыре дня, которые Франк (sic!) был рядом, страх покинул его. Мы смеялись над ним. <...> Страх этот распространяется не только на меня, но и на все, что не стесняется жить, например на плоть. Плоть слишком неприкрыта, ему невыносимо на нее смотреть. И с этим мне удалось тогда справиться. Ощутив страх, он заглянул мне в глаза, и несколько мгновений мы выжидали, будто у нас перехватило дыхание или заболели ноги, а через некоторое время страх исчез. Не потребовалось и малейших усилий, все было просто и понятно, я потащила его в холмы, что за Веной, убежала вперед, а он отстал, потому что медленно плелся вслед за мною, и, когда я закрываю глаза, я до сих пор вижу его белую рубашку, сгоревшую на солнце шею и то, как он прикладывает усилия. Он весь день то поднимался, то спускался под солнцем и совсем не кашлял...»
В письме Милене от 9 августа Кафка тоже вспоминает несколько часов облегчения, проведенных в венском лесу:
«Поскольку я люблю тебя (а я тебя люблю, непонятливое ты существо, и как любит море крохотную гальку на своем дне, так и моя любовь затопляет тебя всю, — а для тебя такой галькой да буду я, если дозволят небеса), поскольку я тебя люблю, я люблю весь мир, а весь мир — это и твое левое плечо (нет, сначала было правое), и потому целую его, когда мне заблагорассудится (а ты, будь добра, чуть приспусти на нем блузку), но и левое плечо тоже, и твое лицо над моим в лесу, и твое лицо под моим в лесу, и забвение на твоей полуобнаженной груди. И потому ты права, когда говоришь, что мы были тогда одно, и тут мне страх неведом <...>. Но вот между этим дневным миром и тем „получасом в постели“, о котором ты однажды презрительно написала как о „мужской заботе“, для меня зияет пропасть, преодолеть которую я не могу, — а может быть, и не хочу. Там дело сугубо ночное, во всех смыслах ночное; а здесь целый мир — мой, я им владею, и неужели я должен теперь вдруг перепрыгнуть в ночь, чтобы и ею еще раз овладеть? Да и можно ли чем-то еще раз овладеть? Не значит ли это его потерять? Здесь я владею миром — и вдруг должен перенестись туда, а его оставить в угоду неожиданному чародейству, ловкому фокусу, камню мудрецов, алхимии, колдовскому кольцу. Прочь, прочь — я ужасно этого боюсь!»
Тут весьма ясно сформулировано, что для него сексуальность превращается в страшную ночь — как раз в том смысле, в котором несколькими годами ранее во времена отношений с Фелицией он записал в дневнике: «Коитус как кара за счастье быть вместе».
Кафка ценил естественное или то, что таковым считается: вегетарианская диета, свежий воздух, тщательная забота о теле, никакого алкоголя, ничего, что может пьянить. Сюда же относится и отвращение к любой искусственности, к наигранности в поведении, а также избегание напыщенности и витиеватости в речи.
Но почему его отталкивала сексуальность? Как раз в этом пункте становится ясно, что для него все дело в дисциплине, духовном контроле и обуздании естественного. Он называет это «чистотой».
Для него удача и счастье, когда естественное соединяется с духовным, когда человек перестает быть только жертвой естественного, как бывает в болезни и смерти. Но именно так он собственным телом ощущал сексуальность — словно некий приступ. Он довольно подробно описывает Милене соответствующую первосцену — тот уже упоминавшийся эпизод с девушкой из магазина, на которую он смотрел из окна и с которой установил зрительный контакт, а затем они отправились в почасовую гостиницу. По его словам, тогда он был «счастлив», но «счастье это заключалось лишь в том, что вечно бунтующая плоть наконец-то угомонилась». Пойдя на поводу у желания, он унизительным для самого себя образом дал разрядку влечению. И как раз желание оказывается сговором против лучшей части его самого, против того, что составляет его духовную часть. Тогда он был рад, что «все не стало еще более отвратительным, еще более грязным». Разумеется, такие порывы, как с девушкой из магазина, случаются постоянно, в том числе и в Меране, в чем он признается Милене, рассказывая, что в течение некоторого времени днем и ночью обдумывал, как бы «завладеть горничной».
Это происходит с ним приступами. Но после он испытывает отвращение перед донимающим его стремлением «к маленькой, вполне определенной гнусности, к чему-то слегка отвратному, тошному, грязному; даже и к лучшему, что я здесь получал, примешивалась частица этого, слабенький скверный запашок, немножко серы, немножко ада».
Он вполне серьезен, и все-таки можно расслышать нотки самоиронии. Он намекает на просвещенческий вердикт, которым сексуальность была «демонизирована», и в этом смысле упоминание «серы» и «ада» звучит несколько насмешливо. Но самоирония не может скрыть того, что сексуальность для него остается чем-то нечистым, в случае если она не проникнута духом, то есть если она не сублимирована. Он притязает на то, чтобы хранить единство духа и природы достойным человека образом. «Грязь», согласно Кафке, возникает в том случае, когда естественное влечение становится слишком сильным, не будучи при этом проникнуто духом. Грязь пугает его и притягивает, и тем больше пугает, чем больше притягивает.
Все же он стремится избежать плена желания. Свободы можно достичь, лишь оказавшись по ту сторону желания, и это свобода для любви. Желание хочет обладать, использовать, потреблять. Любовь позволяет другому быть и радуется ему, радуется тому, что он есть. Только тогда появляется толика «воздуха, каким дышали в раю до грехопадения».
Для Кафки есть два пути, чтобы сбежать из тюрьмы неприкрытого желания: любовь и писательство.
Любовь, согласно Кафке, особым образом связана со взглядом, с видением как духовной способностью хранить дистанцию в близости. Поэтому любящий взгляд тоже играет важную роль в уже процитированном описании счастливых моментов, пережитых в венском лесу.
Второй способ освободиться из плена желания — писательство: «Оно позволяет вырваться из рядов убийц, постоянно наблюдать за действием. Это наблюдение за действием должно породить наблюдение более высокого свойства».
В другом месте говорится, что даруемое творчеством счастье заключается в том, чтобы привести «мир к чистоте, правде, незыблемости». Дух проницает все темное, охваченное влечением, загадочное и посредством речи выводит на свет. Чистота оказывается при этом не на стороне предмета, а на стороне его представления. Только здесь впервые достигается та удивительная свобода, которую так легко утратить в рукопашной схватке действительности, когда находишься в рядах убийц. Писательство, когда оно удается, — это внятное представление жизни во всей ее невнятности.
После приятной встречи в Вене Кафка начинает мечтать о жизни с Миленой. Однако связь с Юлией еще не до конца оборвана. Юлия борется за него, и он ужасается собственной жестокости. Милене свое отвращение к Юлии он описывает так:
«Но едва лишь речь опять зашла о главном — долгие минуты девушка рядом со мной на Карловой площади дрожала всем телом, — я только и мог сказать, что рядом с тобою все прочее, даже оставаясь само по себе неизменным, исчезает и превращается в ничто. Она задала свой последний вопрос, перед которым я всегда был беззащитен, а именно: „Я не могу уйти, но если ты меня отошлешь, то я уйду. Ты отсылаешь меня?“ Я ответил: „Да“».
Но Юлия не дает себя отослать. Дело доходит до борьбы, в ходе которой Юлия отзывается о Милене «недобрыми словами», «за которые я хотел и должен был ее побить», пишет он, испытывая одновременно злость и чувство вины. Разрыв произошел и со стороны Юлии.