Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Махшид Амиршахи
مهشید امیرشاهی
Интервью
اینترویو
Перевод Алины Волкорезовой, Олеси Парасоцкой, Ильи Сёмы, Дарьи Стариковой, Вероники Титовой*Переводчики благодарят Юлию Ковачевич за ценные советы и замечания.
Под редакцией Евгении Никитенко
Авторы аннотации — Дарья Старикова, Евгения Никитенко
Перевод выполнен по изданию
مهشید امیرشاهی. بعد از روز آخر. تهران: امیر کبیر، 1394 (2015).
Аннотация
Махшид Амиршахи
«Интервью» (1969) — первый из переведенных нами рассказов о Сури, девочке-подростке из обеспеченной тегеранской семьи. В этом рассказе Сури решает устроиться на работу, потому что ей ужасно не хочется ехать на отдых вместе с родственниками. В отличие от большинства иранских писателей третьей четверти ХХ в., Махшид Амиршахи не разделяла идею о том, что литература обязательно должна служить обществу. Рассказы о Сури ничему не учат, ни к чему не призывают и не стремятся продемонстрировать читателю несовершенство общественного устройства Ирана. Они просто предлагают взглянуть на жизнь в Тегеране середины столетия глазами своенравной и смешливой шестнадцатилетней девочки, еще не утратившей детскую наивность, попытаться вместе с ней справиться с ее нехитрыми трудностями и немного посмеяться над окружающими ее людьми, а иногда и над ней самой.
Махшид Амиршахи родилась в апреле 1937 г. в Керманшахе, а затем вместе с семьей переехала в Тегеран, где пошла в школу. Отец будущей писательницы, высокопоставленный судья, стремился дать своим дочерям хорошее образование, и еще подростком Махшид Амиршахи отправилась на учебу в Англию. Окончив Политехнический институт Вулиджа, будущая писательница вернулась в Иран, где стала преподавать физику и математику. В свободное время Махшид Амиршахи переводила художественную литературу; в 1966 г. вышел первый сборник ее собственных рассказов. После Исламской революции 1979 г. Амиршахи вновь уехала за границу, во Францию. Она так и не вернулась в Иран, однако продолжила писать на родном языке: именно в годы эмиграции были созданы ее знаменитые романы о революции и эмиграции «Дома» (1987) и «В пути» (1995), а также тетралогия «Матери и дочери» (1998–2009).
Рассказ «Интервью» вошел в сборник «После последнего дня», опубликованный в 1969 г. Все описанные в нем события, в частности попытка Сури устроиться на работу, на первый взгляд кажутся мелкими и незначительными, но именно благодаря им читатель может узнать о быте и занятиях состоятельной тегеранской семьи. Фоном для этих событий служат фундаментальные преобразования, начавшиеся в Иране в 1960-е гг. и получившие имя «белой революции», или «революции шаха и народа». Благодаря этим преобразованиям женщины приобрели многие права и свободы: например, право участвовать в выборах, занимать высокие государственные должности. Реформы Мохаммада Резы Пехлеви были направлены в том числе на повышение брачного возраста, урегулирование процесса развода, защиту прав разведенных и детей. Женщины становились министрами, судьями и полицейскими. Литературное общество также активно менялось, и на арену выходили женщины-литераторы, среди которых были Симин Данешвар, Форуг Фаррохзад и другие. Они активно боролись за свои права, пытаясь обрести экономическую независимость и право на социальное равенство.
* * *
Меня уже тошнит от этого моря. В прошлом году я тоже не хотела ехать, но меня заставили. И этом году собирались заставить, потому что дети папиного брата, дяди Хосейна, на лето возвращаются в Иран и хотят побыть на море. У меня не было никакого желания общаться с Хормозом и компанией! И торчать на пляже — тоже. Ну я и уперлась: не поеду и все.
— И куда же ты хочешь поехать? — поинтересовалась мама.
— Да никуда! Разве обязательно надо куда-нибудь ехать?
Тут вмешался дядя Ардашир:
— Что ж, понятно. Получается, ты хочешь остаться в Тегеране?
Он сказал это таким тоном, будто оставаться в Тегеране — это что-то из ряда вон. Я ответила:
— Да, у меня дела.
— Ай-ай-ай, пересдача? Ох, лентяйка!
Не будь там мамы, я бы ответила «да» — и дело с концом, но мама тут же страшно оскорбилась:
— Пересдача?! Да что ты говоришь! Этого еще не хватало!
Я молилась, чтобы на этом все закончилось и мама больше не стала хорохориться. Но она сказала:
— Ты совсем ничего не знаешь о своей племяннице, ты разве не в курсе, что она первая ученица в классе?
Каждый раз, когда мама говорит таким тоном, мне очень хочется что-нибудь вытворить, чтобы больше не быть первой ученицей.
Дядя Хосейн повел себя очень благородно — не стал зря сыпать похвалами, но и недоверчивую мину тоже не скорчил, как обычно делают остальные. Ну просто никто не верит. Не то чтобы меня это волновало... но они думают про себя: «Ох уж эти папы и мамы...» А если даже и верят, то считают, что ты ботаник и тупица, раз стал первым учеником. Но вбить это маме в голову, кажется, невозможно. Не то чтобы я не пыталась ее убедить. Я пыталась, но ничего не вышло. Однажды я ей сказала: «Мам, ну зачем ты всем рассказываешь, все равно же никто не верит». Мама задумалась, и я, наивная, решила, что до нее дошло. И знаешь, что потом? Теперь она каждому говорит: «Моя дочь — первая ученица!», а потом приносит мой табель и всем показывает. Представь себе, какая стыдобища.
За стенами школьного класса эта идеальная успеваемость — удивительная ерунда. Ее единственная прелесть в том, что никто не попрекает первого ученика отличными отметками его родителей. Ты когда-нибудь замечала, что все папы и мамы были первыми учениками? И учителя тоже.
Короче, каждый раз, когда мама исполняет что-то подобное, я ковыряю ногти, а братец насвистывает.
Дядя Хосейн сказал:
— Молодец, племяшка! Куплю тебе за это подарок. Часы подойдут?
Тут вмешалась мама:
— Кажется, мой брат дарил тебе часы в этом году, разве нет?
— В этом году? — возмутилась я. — Да я уже лет шесть каждый год получаю от дяди Ардашира часы в подарок.
Дядя Хосейн рассмеялся, а дядя Ардашир злобно вытаращил на меня глаза. Мама его поддержала:
— Ты все время чего-то требуешь от дяди Ардашира! Бессовестная! Неудивительно, что он, как и многие, не знал о твоих успехах в учебе!
Бедный дядя Хосейн! С самого начала было ясно, что мама не остановится, пока не просветит его. Я так ему сочувствовала, что была готова сделать для него что угодно. Кроме поездки к морю.
В общем, дядя каким-то образом отделался от мамы и сказал мне:
— Что ж, раз уж ты остаешься в Тегеране, то ради чего? У тебя же нет учебы?
— Я же говорила, у меня дела.
Дядя Ардашир снова решил вмешаться:
— Какие такие дела? — поинтересовался он.
Вот бы кто-нибудь сказал ему: «Шел бы ты уже за часами. Какое тебе дело? Тебя вообще никто не спрашивал!» Сначала я не хотела ничего отвечать, но дядя так впился в меня взглядом, что у меня вырвалось:
— Хочу устроиться на работу в госучреждение.
Я даже и подумать не могла, что эти слова произведут такое впечатление. Брат в изумлении перестал свистеть, дядя Хосейн закашлялся, а дядя Ардашир застыл с трубкой в руках и с зажженной спичкой. Я подождала, пока он обожжется, и после уже сказала:
— Дядя, спичка!
Мама засуетилась:
— Что? Что ты сказала?
Если честно, я это просто так ляпнула. Само собой вырвалось. Я всего-то хотела отделаться от поездки на север с Хормозом и компанией и от дядюшкиного взгляда. Но их реакция заставила меня отнестись к делу серьезно.
Я твердо сказала:
— Я хочу работать. В государственном учреждении.
К моему несчастью, еще и муж Симин нагрянул. И Симин сказала похоронным голосом:
— Понял, Амир? Сури говорит, что хочет работать.
Муж Симин ответил:
— От лица своего желудка, очевидно.
Ха-ха-ха, очень смешно.
Симин сказала:
— Фу! Что за чушь ты несешь! Она хочет работать в государственном учреждении.
— Ну и пусть поработает. Может, там найдется какой-нибудь осел, который возьмет ее замуж. Сейчас девушки или по телефону мужей находят, или на работе отлавливают.
Я хотела воспользоваться моментом и, пока муж Симин шутит свои шутки, незаметно улизнуть, но дядя Ардашир сказал:
— И где ты собираешься работать?
Ох уж этот дядин тон заправского следователя, аж повеситься хочется.
Ему подошло бы имя Флинт или Джеймс Бонд. Я не подала виду, что что-то пошло не так, и сказала:
— Пока точно не известно, возможно...
Тут в разговор встрял братец:
— Постой-ка. Что за бред? Да что ты вообще умеешь делать?
— Хоть ты, пожалуйста, не лезь в мои дела. Тебя это никак не касается.
— Вот, стоило оставить тебя без присмотра — так ты сразу обнаглела.
— Ой, да заткнись!
Мама сказала:
— Сури, опять началось? Разговаривай с братом вежливо.
— Он сам виноват. Вечно лезет в мои дела. Я что, перед всеми должна отчитываться?
Чтобы показать, что я должна отчитываться только перед ним, дядя Ардашир сказал:
— Ладно, дайте ей договорить, посмотрим, что она скажет.
— Мне больше нечего добавить. Хочу работать — и все.
— Ах, доченька, ну зачем тебе это? — спросила мама. — Если тебе не хватает карманных денег...
— Нет, я хочу работать. Почему вы не понимаете? Что в этом такого?
Судя по всему, я произнесла это очень серьезно, даже со слезами в голосе, — потому что все умолкли и только удивленно на меня таращились.
Ханум-джан сказала:
— Ребенок хочет, чтобы летом было чем заняться. Совсем закисла, бедная. Сколько можно ей сидеть с нами, стариками? Ничего хорошего в этом нет.
А потом добавила:
— Иди присядь со мной рядом, деточка.
Ей-богу, моя любимая Ханум-джан умнее их всех!
Братец сказал:
— Да у нее опыта нет, она ничего не умеет. Сопли сама себе утереть не сможет.
Я решила не реагировать.
Малихе сказала:
— Очень даже она все умеет. Разве она чем-то уступает любому мальчику ее возраста?
Дурочка Малихе! Вечно она переводит разговор на тему равноправия полов. Ведь она из «Общества вольных женщин». В «Современной женщине»*«Современная женщина» (زن روز) — самый популярный иранский женский журнал, издается с 1965 г. До Исламской революции был рупором западных ценностей и идей феминизма. как-то была их фотография, ты видела? Со смеху помереть можно. Столпились вокруг скороварки с пловом, воткнули в него ложки и смотрят в камеру. Как на фотографиях времен указа о снятии чадры из альбома Ханум-джан. Есть там одна фотография, в альбоме у Ханум-джан, ей-богу, точно как в «Современной женщине», только вместо скороварки — медный чан и самовар.
Дядя сказал:
— Мадам так и не изволила нам сообщить, где хочет работать.
Все без толку. Уже не отвертеться, придется отвечать. Слава Богу, я вспомнила, как однажды Мехри говорила, что ханум Хосейни искала хорошистов и отличников, чтоб помогали учителям проверять тетрадки младшеклассников.
— Хочу проверять тетради, — сказала я. — Ханум Хосейни предлагала.
Никто не смог в ту же секунду решить, следует считать такую работу позорной или нет. Все уставились на дядю. А дядя выступает против любой идеи, если не он первым до нее додумался. В этом его историческая миссия.
— Ну уж нет. Ты и так достаточно и даже больше, чем достаточно, читаешь и пишешь; ты посадишь себе глаза, девочка, — и зачем? Нет. Эта работа никак не подойдет. Вот если бы нашлась работа попроще, не требующая усилий...
— Да, — сказал дядя Хосейн. — Например, в Нефтяной компании или в Организации по планированию...
Дядя ответил:
— Да, или, например... — и не успела я понять, что происходит, как он уже стоял у телефона и обращался к «Хасан-джану», повторяя «моя племянница, моя племянница», и поминал господина министра, министерство, «интервью» и что-то еще в том же духе. Я хотела было спросить у дяди Ардашира, что такое интервью, но потом подумала, что он и не объяснит толком, и к тому же зазнается. И не спросила.
В общем, дело приобрело нешуточный оборот, и как я ни пыталась замять разговор, ничего не вышло. Я даже на секунду решила сказать, что поеду на море, но было уже поздно, путь назад был отрезан. Повесив трубку, дядя Ардашир сказал:
— В понедельник утром пойдешь в министерство. Хасан поговорит с министром, чтобы тот уделил тебе время. В десять утра. С тобой проведут короткое интервью. Приходи точно вовремя. И будь добра, причешись как следует.
Я спросила:
— Какой Хасан?
— Хасан Пакнехад, — ответил дядя.
Я поняла: это тот, который зализывает волосы на прямой пробор и сильно пахнет одеколоном. И возле виска у него след от пендинки. Он иногда заходит к дяде. Маме он очень не нравится. А муж Симин прозвал его нехорошим словом.
— Но дядя! — сказала я.
Дядя не стал слушать и начал говорить о министре:
— Мы вместе учились в американском колледже. Доктор Джордан*Сэмюэл М. Джордан — американский миссионер в Иране, с 1899 по 1940 гг. возглавлял Американский колледж в Тегеране, внес огромный вклад в развитие системы образования в Иране., упокой Господь его душу...
Я больше не слушала. Рассказы о докторе Джордане, упокой Господь его душу, дядя повторял как минимум раз в неделю. Я ждала, пока он закончит говорить, — может, получится отвертеться от похода к министру. Но ждала я совершенно зря. Надо было сразу догадаться, что рассказ о покойном Джордане бесконечен, а переубедить дядю невозможно, особенно в таких делах. Скажет, что только таким образом можно научиться жизни. И выйдет, как с начальником ЗАГСа — помнишь, я тебе рассказывала? Такой уж дядя человек.
В общем, так все и началось. А теперь слушай, я расскажу тебе остальное. В понедельник с утра пораньше пришла Симин, сделала мне прическу и пригладила волосы. Как я ни говорила, что иду не на свадьбу, никто меня не слушал.
— Не в этом дело, — сказала мама. — На кону репутация твоего дяди.
Бог мой, ты погляди, от чего зависит репутация моего дяди!
Мне самой смешно на себя смотреть, когда у меня волосы зачесаны наверх. Во-первых, от этого очень тяжело голове, во-вторых, шея торчит из воротника и болтается, как у гуся.
Ладно, сейчас не об этом. Явилась я в министерство ровно в десять ноль-ноль. Это я в министерстве научилась говорить «в десять ноль-ноль», а раньше такого и слыхом не слыхивала. То есть, когда я пришла к личному помощнику министра (сначала нужно обращаться к личному помощнику), тот сказал по телефону: «Господин начальник, здесь у меня человек, говорит, что ему назначено у Вашего превосходительства ровно в десять ноль-ноль». Очень странная манера выражаться для такого пижона. Со мной он говорил так, будто он — Ален Делон. Жаль, что Мехри там не было — она бы обязательно влюбилась.
Господин министр на том конце провода что-то сказал — видимо, спросил, женщина это или мужчина, поскольку Ален Делон ответил: «Это женщина, господин начальник». Господин министр снова что-то сказал, на что Ален Делон ответил: «Позвольте я спрошу». Состроил томные глаза и спросил:
— Кто вас прислал?
Видимо, господин министр спросил, кто меня прислал. Я ответила:
— Дядя Ардашир... ой, то есть господин Пакнехад.
Ален Делон передал:
— Ее дядя, господин Пакнехад... Слушаюсь, господин начальник.
Я сказала:
— Нет, господин Пакнехад...
Но он уже не слушал. Положив трубку, он сказал:
— Вот там — секретарская господина министра. Вам покажут дорогу.
После чего продолжил заниматься своими делами, будто меня вовсе не существовало. Это меня ужасно разозлило, ведь он прекрасно понимал, что я здесь. Ален Делон недоделанный!
Если личным помощником был Ален Делон, то секретаршей оказалась Твигги. Стрижка у нее была короче, чем у помощника. Вокруг глаз она нарисовала длинные ресницы, такие же, как рисует Хома. Не знаю, чем она намазала свое лицо, но цветом оно было, как сметана. Я сказала:
— Я к господину министру.
— А вы по договоренности? — спросила она.
У нее была какая-то особая манера говорить. «С» она произносила так, будто после него стояло четыре твердых знака. А «р» у нее звучало как что-то среднее между «р» и «е». В общем, звучала она как иностранец, который пытается говорить по-персидски.
— Ага, — сказала я.
Всем своим видом она пыталась показать, что я лезу, куда не следует. Прищурив размалеванные глаза, она сказала:
— У меня не записано. Обратитесь к личному помощнику...
— Я только что от него.
Она еще сильнее зажевала свою жвачку и раздраженно сказала:
— Дверь напротив.
Подойдя к двери, я обернулась, чтобы уточнить, та ли это дверь. И увидела, что Твигги кивает на меня женщине, которая тоже сидела в кабинете и ни на кого не была похожа, и будто говорит глазами: «Ты только посмотри на нее!» Я тоже про себя думала «Ты только посмотри на меня!», но секретарша меня, конечно, взбесила.
Вообще я хотела развернуться и уйти. Но в конце коридора стоял охранник, и я, сама не знаю почему, подумала, что, если попробую уйти, он меня задержит.
Дверь в кабинет господина министра была приоткрыта. Я заглянула внутрь; в дверную щель были видны два кожаных кресла и бильярдный стол, крытый зеленым сукном, только вокруг этого еще стояли стулья. Охранник отвернулся, и я уже собиралась сбежать, но тут какой-то сотрудник, зачем-то торчавший в коридоре, жестом показал мне: «Заходи!». По его нетерпеливому выражению лица было понятно, что тянуть не стоит.
Я легонько постучала. Раздался очень громкий голос:
— Так и что с этим Армстронгом?
Я решила, что это какой-то пароль, вошла и только тогда заметила, что господин министр говорит по телефону. Он сидел спиной к двери, и я хотела было снова выйти, но тут господин министр крутанулся на кресле и оказался со мной лицом к лицу. В глазах его читалось крайнее раздражение — то ли оттого, что я зашла, то ли потому, что собиралась уйти. Сначала я замялась, но потом решила все же выйти. Но стоило мне шевельнуться, как господин министр жестом велел мне остаться и заодно закрыть дверь. Я сделала вид, будто и сама планировала это сделать. Господин министр произнес в телефонную трубку: «Да. Немедленно», — и, не отрывая трубку от уха, смерил меня взглядом. Я вдруг осознала, какие у меня длинные руки, и стала думать, куда их деть.
Господин министр сказал, глядя мне прямо в глаза:
— Гуд... морнинг.
Я сразу же ответила:
— Гуд морнинг.
Когда дядюшка сказал, что со мной проведут интервью, я, дура, должна была догадаться, что будут проверять мой английский, но я не догадалась, и теперь меня всю трясло.
Господин министр, все так же глядя мне прямо в глаза, спросил:
— Хау ар ю?
Мое «сэнк ю» совпало с «мистер Армстронгом» господина министра. И только тогда я поняла, что господин министр разговаривает по телефону с тем самым Армстронгом. Какой позор... Я чуть сквозь землю не провалилась от стыда. Но сбежать, увы, было невозможно. С одной стороны тот сотрудник, секретарша, личный помощник и охранник, с другой — господин министр, сверливший меня взглядом сквозь очки. Ну я и влипла. Господин министр ухмыльнулся, и я опять не поняла, мне он улыбается или мистеру Армстронгу. Но я решила, чтобы снова не попасть впросак, все происходящее списывать на мистера Армстронга.
Тут господин министр произнес:
— Йес-йес.
Замолчал. И затем снова:
— Йес.
И замолчал, широко улыбаясь.
— Йес. О! Йес.
Затих, потом сказал очень серьезно:
— Йес, офкорс, йес.
И очень, очень надолго умолк. И наконец:
— Си йю тунайт. Гуд-бай.
Я поняла все, что он сказал, но как следует порадоваться не получилось. Тем более что я тут же вспомнила, как некстати заговорила по-английски, и вся вспотела от стыда.
Министр отвернулся, и я вздохнула с облегчением, прислонилась к стене и спокойно принялась его разглядывать. Вернее, не его, а его затылок. Он был красный и с двумя складками; как говяжий кострец, перевязанный веревкой. Ты наверняка видела такой, в «Иран-супер» продается. Тут господин министр сказал:
— Подойди сюда.
Я выпрямилась, пытаясь понять, меня ли он позвал, он ведь спиной ко мне сидел, и передо мной все так же маячил его затылок в складочку. Тут господин министр развернулся, и, поскольку я до этого разглядывала складки у него на затылке, теперь оказалось, что я смотрю ему прямо в глаза, чего я никак не ожидала. Я быстро наклонила голову и ощутила, как руки удлиняются еще сильнее.
— Это я тебе говорю, дорогуша. Подойди-ка поближе, дай на тебя посмотреть.
Я подошла, но ты даже не представляешь, как я это сделала. Впереди шли руки, тело отставало от них на метр, и уже только за ними плелись ноги. Добравшись до стола, я задумалась, что делать теперь.
— Присядь-ка.
Я почти швырнула себя в кожаное кресло. Я-то думала, что оно жесткое, но оно просело с громким хлюпом. Ты и представить себе не можешь, чего мне стоило принять приличную позу.
Господин министр сказал:
— Итак, Пакнехад — твой дядя. Этакий мошенник, даже не сказал мне, что у него есть племянница — да еще такая хорошенькая.
— Нет, господин Пакнехад...
Я собиралась, как личный помощник, вставить куда-нибудь «господина начальника», но язык не повернулся, и меня заклинило.
Господин министр проговорил:
— Понятно-понятно, хе-хе.
Я не поняла, что ему понятно, и хотела уже спросить, но тут сотрудник, который, как я уже говорила, торчал в коридоре, зашел и встал у двери, как бревно.
Господин министр сказал:
— Чаю.
Помощник поклонился, и мне стало смешно — я думала, так уже давно никто не делает.
Господин министр сказал:
— Скажи-ка...
Но не успела я спросить, что мне сказать, как зазвонил телефон.
— Скажи, что я у премьер-министра.
И положил трубку.
— Так, ты не ответила...
И не успела я спросить, на что именно, как в дверь постучали и вошел Ален Делон со стопкой папок. Ты бы только видела, как он шел — как будто по пружинам.
Господин министр сказал:
— Оставь на столе.
Ален Делон заложил руку за спину, наклонился и что-то прошептал министру на ухо. Тот принялся подписывать бумаги — их одну за одной выкладывал перед ним Ален Делон, предварительно сдувая с них пыль.
Снова зазвонил телефон.
— Кто? Да, я поговорю...
Он отвел трубку ото рта и пододвинул бумаги к Алену Делону, Ален Делон взял их и спросил:
— Будут ли еще указания?
Но господин министр ему не ответил. Я специально покашляла, чтобы дать ему понять: я заметила, как это для него унизительно. Это окончательно выбило его из колеи. Знаешь, как я поняла, что его это задело? На обратном пути он совершенно забыл о своей пружинной походке. Я же говорила — полный кретин!
Господин министр заговорил в трубку:
— Речь готова? Хорошо... перевела?.. Отправь, я посмотрю. Ты подготовила скедьюл поездки? Нет-нет, кэнсел-кэнсел. У меня еще есть дела на пару дней в Венеции... Восемь утра, послезавтра. Окей.
Только разговор закончился, зашла Твигги. Она вышла, — и телефон снова зазвонил.
Господин министр произнес:
— Скажи, что у меня комиссия, пусть меня пару минут никто не беспокоит.
Он положил трубку, и помощник принес чай.
Я только хотела выдавить лимон, как сок брызнул мне прямо в глаз. Я потянулась протереть глаз и чуть не опрокинула чашку.
Господин министр спросил:
— Ром любишь?
Мне потребовалось какое-то время, чтобы понять, что он говорит со мной. Глядя на него одним глазом, я ответила:
— Я никогда там не была.
Господин министр прыснул и сказал:
— Нет, не сити оф Ром, а вот это, девочка моя: капнешь в чай — будет очень вкусно. Я пью его от гриппа. Хочешь?
Еще никогда в своей жизни я так не краснела. Я ответила:
— Нет, спасибо.
Глаз щипало нестерпимо. Я промокнула его платком. Кажется, господин министр посчитал, что я плачу из-за того, что опростоволосилась, и решил меня утешить, потому что очень любезно он начал говорить мне:
— Кстати, я собираюсь в Рим, хочешь поехать со мной?
От удивления у меня больной глаз съехал на здоровый, и я уставилась на министра.
Министр сказал:
— Всего на неделю.
Я так растерялась, что и словами не описать. И пробормотала:
— Ладно, я выпью капельку.
На этот раз министр надо мной сжалился и с сочувствием спросил:
— Сколько тебе лет?
Я сказала:
— Семнадцать.
Если бы здесь была мама, она бы тут же сказала: «Шестнадцать и четыре месяца». Хорошо, что ее здесь нет, потому что министр решил, что даже семнадцать — это слишком мало. Он наклонил голову, посмотрел на меня и сказал:
— То есть ты Лолита?
— Нет, меня зовут Сури.
Лолита звучит хуже, чем Сури, тем более для человека с моей внешностью. Министр рассмеялся. Видимо, я опять опростоволосилась, но в общем по его смеху было понятно, что, даже если предыдущие ошибки казались ему непростительными, мою молодость он мне прощает. Министр сказал:
— Говоришь, Сури? Видимо, дядя и домашние зовут тебя Сусу?
Сусу! Меня чуть не стошнило. Захотелось его пристыдить и сказать: «Нет, меня зовут Сури-Сверчок!» Но я не сказала и вдруг вспомнила о Кеюмарсе. Наверное, потому что все зовут его Кики. Меня бросило в жар, и щеки загорелись. Так всегда бывает, стоит мне подумать о Кеюмарсе. Не знаю почему.
— Ага, покраснела, малышка Сусу?
Когда у меня горят щеки, я становлюсь красная, как свекла. Ты не представляешь, что это было за позорище!
Господин министр говорил то похрипывая, то с присвистом, и «Сусу» у него получилось совсем дурацкое. Меня распирал смех. Чтобы не рассмеяться, я постаралась отвлечься на вылезшую прядь волос — заправила ее за ухо. И смех поборола, и дядину репутацию спасла.
Министр сказал:
— Оставь волосы в покое, и так красиво.
Я сказала:
— Кхм.
Кроме этого дурацкого «кхм» мне в голову ничего не пришло, и я мысленно ругала себя за то, что не попросила дядю объяснить как следует, что такое интервью.
Министр поднялся и наклонился ко мне, нависая над столом. И сказал:
— Хорошо, Сусу, чем ты хочешь заниматься?
Я ответила:
— Не знаю. Я в первый раз такой работой занимаюсь.
Министр снова громко расхохотался. Ты не представляешь, какой он был смешливый. Одно плохо — я не понимала, почему он смеется, и все время терялась.
Министр сказал:
— Какой такой работой, проказница?
Я вспомнила слова дяди и быстро ответила:
— У меня совсем нет опыта. Если вы думаете, что я для работы не гожусь...
Министр вздохнул:
— Ох, дарлинг...
Я быстро сказала:
— Я не говорю по-английски. Если честно, я вообще ничего не умею. Зря дядя мне сказал сюда идти.
Министр сказал:
— Пакнехад правильно сделал, что прислал тебя ко мне. И ты будь хорошей девочкой, скажи ему: «Спасибо, дядя!».
Я сказала:
— Мой дядя не Пакнехад, я племянница Ардашира-мирзы.
Министр тут же перестал смеяться, поправил очки и смерил меня взглядом. Он смотрел на меня так, как будто я очень несмешно пошутила. Министр спросил:
— Ардашира-мирзы? Какого Ардашира-мирзы?
Я сказала:
— Он был вашим сокурсником. В американском колледже.
Министр выпрямился, одернул пиджак, сделал шаг назад, снова посмотрел на меня, как будто видел впервые, и дернул головой, поправляя воротник. И я подумала, что сейчас накрахмаленный воротник добавит ему еще одну полоску на шее. Я посмотрела на него и сказала:
— Кхм...
Министр произнес, заикаясь:
— Так вы же... вы говорили...
— Я ничего не говорила. Ален Делон, то есть ваш личный помощник, ошибся, он совсем меня не слушал.
Я хотела еще пожаловаться на его личного помощника, но увидела, что министру не терпелось разобраться, в чем именно была ошибка.
— Господи Пакнехад — друг дяди Ардашира, он позвонил, чтобы меня устроили на работу.
Я хотела вставить куда-нибудь слово «интервью», но побоялась неправильно его произнести.
Министр сказал:
— На работу? Да-а, на работу... Конечно, работа...
Я не знала, почему господин министр так растерялся. Я хотела сказать, что работа мне не так уж и нужна, но, как только я произнесла слово «работа», господин министр затараторил:
— Сейчас в министерстве нет подходящей работы для вас, я очень сожалею. Разумеется, как только... Я сам позвоню Ардаширу-мирзе... Мне нужно вернуться к работе. Э-э, у меня через несколько минут комиссия, а потом, э-э, я должен идти к премьер-министру.
Я все так же сидела, потому что не знала, как себя вести. Сложнее всего было придумать, куда деть свои длинные руки.
Министр сказал:
— Так вы... пойдете домой?
Я хотела очень вежливо и витиевато поблагодарить его, чтобы министр пожалел, что отказал мне в работе.
— Да, — сказала я. — Я изволю удалиться.
Слова «удалиться» министр не услышал, потому что к тому моменту я уже была в коридоре.
В этом году мы снова поедем на море.