Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Пауль Одерборн. Жизнь Ивана Васильевича, великого князя Московии. СПб.: Наука, 2024. Издание подготовили В. В. Рыбаков, А. И. Филюшкин, Д. Г. Хрусталёв; ответственный редактор А. В. Сиренов. Содержание
[82.] Он строил козни своему брату Юрию, при помощи которых лишил его самого жизни, а его жену — всех богатств. Первоначальная его хитрость состояла в том, чтобы при помощи лжесвидетелей возвести на безвинного обвинение в измене. Ведь иными способами, кроме как измыслив коварство, он не мог добраться до его богатств, которыми жаждал завладеть. И это преступное намерение [Ивана] Васильевича было известно брату. Поэтому тот искал убежища у себя дома, стараясь отвести его ярость, распаленную [прошлыми] удачами и успехом. [Юрий] был человеком выдающейся красоты, а также необычайно сильным. Любезный в речах, справедливый в делах, воздержанный в пище, так что, казалось, у него не было никакого иного недостатка в царственности, кроме [самой] царской власти. Наконец отыскивают какого-то соглядатая, который должен был обвинить его за его спиной, что он якобы дерзостно клеветал на брата и государя, стремился захватить тираническую власть и склонить граждан к тому, чтобы они подняли восстание. Итак, посылают [людей], чтобы доставить его на судебное разбирательство. Он, заметив пришедших лиходеев, убежал в столовую к трепещущей супруге. Уже там жена, защищая мужа, несколько раз бросалась навстречу разбойникам и желала принять на себя удары, которые предназначались мужу. Однако она старалась безуспешно, у нее отняли супруга. В разорванной одежде и с распущенными волосами она оплакивала это несчастье. Сам Юрий, хотя [его] тяготили заботы узника и множество ран, а между ним и женой из беды одного возникала [опасность] для другого, отчаявшись [спасти свою] жизнь, отослал свою жену вместе со всеми деньгами, домочадцами и царскими нарядами в убежище, боясь, как бы она не пострадала от злодея-брата. Хотя жена долго умоляла, чтобы он не отпускал ее от себя, заявляя, что при заключении брака она обязывалась разделить [с ним] любую участь.
[83.] Едва лишь он явился пред очи брата, как вызванные [для этого] палачи заковали его в цепи [и] стали истязать. Он же счел их недостойными того, чтобы в чем-либо перед ними признаваться. Однако попросил, чтобы ему в качестве последнего желания было дозволено обратиться с речью к присутствовавшим. Все повелели ему говорить, водворилась тишина, оковы ослабили. Он, как был в цепях, указывает на [свою] простертую руку [и] произносит: «Взгляните, воины, на одеяние и украшения вашего князя, которыми наградил его не кто-нибудь из врагов, ибо это послужило бы [мне] ко славе, [нет, это] вы превратили меня из повелителя в узника, из господина — в раба. Между тем в прошлом я одаривал вас многими милостями, о чем я не буду говорить, ведь страждущим не приносит пользы злословие. Об одном умоляю: если все желания [Ивана] Васильевича в том, чтобы лишить меня жизни, если он жаждет моей крови, то, пожалуйста, умертвите меня поскорее, прямо сейчас. Право, и ему безразлично, как или где я погибну, и я буду избавлен от позорных пыток. Если же вам стыдно протянуть руку просящему, дайте сюда клинок и позвольте свершиться тому, в чем вы поклялись государю». Не добившись [желаемого], он сменил мольбы на гнев [и] изрек: «Злодеи! Господь, отмститель беззаконий, обратит на вас [гнев] и дарует вам такую же смерть, какую вы прежде приносили неповинным людям. Ведомо, что вы уже ныне обагрены кровью сограждан и замышляете то же и против вельмож. Теперь я — последняя жертва [вашего] вероломства — произношу вам осуждение и предсмертные проклятья, дабы вы отправились в ссылку и провели весь век бедняками в изгнании, и да пожрут вас ваши [собственные] мечи, которыми вы погубили больше своих соотечественников, чем неприятелей». Затем, преисполненный гнева, он повелевает палачам быстрее совершить казнь. И тот же час прислали опричников, которые должны были его пронзить, он [же] не уклонялся от булата, от секир, от ударов, не вскрикивал, как женщина, но во славу [своего] древнего рода пал по обычаю храбрых мужей. Когда об этом сообщили его жене, она стала искать убежища, не надеясь на великодушие тирана. В дороге ее спутницами были две служанки и множество знатных женщин — свита скорее почетная, нежели приносящая пользу. Ее долго разыскивали, а когда обнаружили, то она сдалась, выговорив себе жизнь. Но [Иван] Васильевич, нарушив торжественную клятву, постановил ее убить. Итак, когда бедная женщина увидела, что к ней решительно шагают вооруженные [люди], она добровольно вышла [им] навстречу в царском одеянии и в сопровождении двух служанок. После ее протащили по всем улицам [и] в конце концов предали смерти и выбросили в реку.
[84.] Учинив столько расправ, [Иван] Васильевич обратил [свое] усердие к установленным религиозным обрядам и вере отцов, решив устроить молебствия бессмертным богам, которые должны были бы воздать за многочисленные клятвопреступления и кровопролития. Ибо в тот день, который посвящен пророку Илии, он много часов не выходил из храма и самолично, словно какой-нибудь верховный священнослужитель, отправлял службу, так что, казалось, он с тщательностью и старанием разбирался даже в мельчайших правилах отеческой веры. Однако же он вовсе не был верным и неизменным слугой могущества Божьего, как он то изображал, и по прошествии нескольких дней возвратился к свойственной [ему] чудовищной жестокости, более прилежа душой к [пролитию] человеческой крови, чем к христианскому милосердию.
[85.] У русских был отважный витязь, муж, исполненный красноречия на собраниях, — Петр Серебряный. Его привели к нему, [Ивану Васильевичу], не дав убежать, и отдали палачу. [Государь] жадным взором глядел, как его рассекли на мелкие кусочки. Его ноги, голову и руки он завернул в холщовое покрывало и послал жене [Серебряного] в качестве царского подарка. Не большее мягкосердечие проявил [Иван Васильевич] и по отношению к польскому дворянину Петру Быковскому. Отрубив ему голову, он с величайшим бесстыдством в стремлениях и речах какое-то время держал ее в своих руках за трапезой, допустив, чтобы священнодействие застолья оказалось запятнано кровью славнейшего мужа и воителя. А как изуверски обошелся [Иван Васильевич] с Альбертом Безом из Силезии! Выведя из отвратительной темницы, он лишил его жизни не прежде, чем вырвал несчастному глаза и переломал все части тела.
[86.] Тогда же [Иван Васильевич] исключительно жестоко уничтожил бессчетное множество пленных. Ведь, лишь только польские послы уехали из Московии, как он, освободив узников из цепей, объединил попарно братьев и родственников и заставил несчастных биться мечами. И он не насытился кровью до тех пор, пока не довел до гибели всех, кроме последнего победителя. Свидетельством ненасытной кровожадности [Ивана Васильевича] было также и то, что он притащил обратно и тут же предал смерти начальников тюрьмы, которые бросились бежать, чтобы им не пришлось лицезреть столько казней. Он сделался новым карателем за милосердие, у которого тот, кто c негодованием взирал на преступление, сам считался преступником. Свершив за несколько дней такое множество кровавых деяний, он счел, что [это] предприятие получило счастливый для него исход по милости Бога, и тогда воскурил фимиам и с великой щедростью себя вознаградил.
[87.] Однако следует перейти к другим его злодействам, которые причиняют такую же скорбь. Когда он строил Орел, то задумал извести трудившихся не ядом, не сталью, не иным насилием, а недостатком пищи. Дабы отвести жестокую смерть еще более жестоким поступком, они, [строители], убили семерых живых людей из своего числа [и] использовали их плоть для утоления голода. Потерпевшие, без сомнения, были не достойны пытки [такого] рода, [а вот сама] она была в высшей степени достойна [ее] устроителя. Остальные, кто не смог питаться человеческой плотью, от ужасающего голода и [крайней] необходимости убили случайно попавшегося теленка. Это событие стало дурным предзнаменованием для московитов и погибелью для всех [строителей]. Ибо за это преступление их по приказу государя сожгли живьем, а прах высыпали в протекающую там реку.
[88.] У тирана при дворе очень много писцов. Один из их числа как-то раз купил рыбу — морского волка. За это его обвинили в том, что он, мол, устраивает пиры с большим великолепием, чем сам государь, отправили в заключение, а вскоре после этого утопили в реке Москве. Перед казнью [Иван] Васильевич обратился к нему и сказал: «Отправляйся ловить рыбу к подземным богам и утоляй [свой] изнеженный вкус деликатесами, к которым привык».
[89.] В крепости Александровская Слобода он никогда не ходил на церковную службу с легкой душой, но всякий день, пообедав, сначала предавал смерти по двадцати семи человек и более. Вместе с государем там находился один советник наивысшего звания, [а именно, Телятевский]. Сидя дома за трапезой, последний отослал [от себя] с поручением мальчика[-слугу] и велел ему точно в определенное время возвратиться во дворец, ибо он никоим образом не желал, чтобы отсрочка помешала исполнить порученные государем дела. Когда [Иван] Васильевич заметил мальчика у дверей, он спросил, зачем тот пришел, кого он ждет. После того как [слуга] поведал о поручении своего господина, к тому послали опричников, чтобы они привели [этого] человека во дворец вместе со всеми домашними. Телятевский, привыкший всегда с величайшим мужеством идти навстречу превратностям судьбы, без страха явился к государю вместе со своими [людьми]. Здесь [Иван] Васильевич выступил перед присутствовавшими с суровой речью, жалуясь, что его милость, ласковость и доброта вознаграждены страшнейшей несправедливостью. Неслыханное дело — его собственные сенаторы с бесчестными намерениями приуготовляют ему козни, и некоторые из тех, кому он до сей поры доверял свою жизнь и здоровье, соучаствуют в этом преступном сговоре. Потрясенные мужи молчали, а [Иван] Васильевич повернулся к Телятевскому и его спутникам и сказал: «Вы строите козни против моей жизни и назначили срок, чтобы обнажить мечи, на тот час, когда этот мальчик подаст вам условленный знак. Но неистребимая милость богов позаботилась о моем спасении, и она обратила это предательство на ваши головы». В ответ Телятевский долго оправдывался, а когда [его] извинения не приняли, в конце концов со слезами и воплями попросил о прощении, но все было напрасно. Ведь [Иван] Васильевич, полагая, что ему снова предоставился прекрасный случай совершить жестокость, тотчас же заточил их, [Телятевского и его домашних], поодиночке в подземные узилища, которые более всего пугают темнотой и отвратительным зловонием, а через несколько дней вызвал [оттуда] и казнил с величайшей свирепостью — главным образом для того, чтобы надежнее удерживать в повиновении прочих, напугав [их] суровым примером.
[90.] Когда же он понял, какой сильной ненавистью к нему охвачена Московия, он попытался [найти] лекарство против страха в преступлении, с тем, чтобы, истребив простой народ, править еще безопаснее. Трупы лежали без подобающего погребения в течение семи дней. Их терзали укусами собаки, и они истлевали от непогоды и ненастья. Но то, что последовало [за этим], — образец еще большего бесстыдства и совершенно непереносимо. Своего тестя Михаила Темрюковича, мужа благородного происхождения, он многажды приглашал на пиры, [где] часто подвергал избиению батогами. Не раз, сняв [с него] одежду, [Иван Васильевич] отправлял его восвояси обнаженным прямо по снегу, не раз мучил его, вынуждая рассказать, [где лежат его] деньги. Но и вернувшись домой, он не бывал в большем спокойствии. Ибо его держали там, будто в тюрьме, подчас доводя практически до петли недостатком пищи, ведь по приказу [Ивана] Васильевича к порогу его жилища привязывали четырех медведей необычайного размера, которые не давали приносившим еду [людям] возможности войти. Кроме того, он имел привычку напускать этих зверей на густую толпу людей, особенно тогда, когда народ направлялся в храмы. А если кто погибал от их внезапных нападений, то он, прикрывая человекоубийство шутками, говорил, что его сыновья получили немалое удовольствие от этого зрелища. Надо поэтому считать счастливцами тех поверженных людей, которым причинили смерть звери великого князя, тем более что и сам он изрядно позабавился подобной сшибкой. Затем он бросал в толпу бедных, рыдающих вдов известное число серебряных монет, а сами трупы убитых, покрытые ранами, отказав им в достойном погребении, повелевал разложить внутри крепости — напоказ своим придворным и слугам.
[91.] Кроме того, перед лютейшим человеком никто не бывал в большей безопасности, если молчал, или в большей милости, если говорил [что-либо]. Когда бы ему ни вздумалось, он повелевал лишить жизни любого, кого пожелает, будучи также и суровым толкователем снов. Был у русских один муж, по рождению имевший очень высокое положение, а именно, Владимир Казарин. Его без суда держали в самой омерзительной темнице, и он, надеясь выйти оттуда при помощи хитрости, выдумал небылицу и заявил, что намеревается поведать [Ивану] Васильевичу о важном деле. Когда его привели к последнему, ему повелевают изложить, что это за дело. Тут он [отвечает]: в то время как я погрузился в сон, я увидел, что мне навстречу идет польский король, блуждавший по пустынным странам и непроходимым областям, а когда я вопросил [его], почему он странствует подобным образом, со столь унылым видом по неведомым путям, он ответил: «Мне суждено погибнуть по воле суровейшей и нечаянной судьбы и вплоть до конца жизни сменять [одно] убежище [другим], но в конце концов правитель Московии схватит меня и будет пользоваться высшей властью и могуществом по отношению к моему королевству». Засим я полагаю, что это сновидение пророчит тебе, о непобедимейший император, новую великую славу и возвышенный трон Сарматского королевства. Выслушав [эту] речь, [Иван] Васильевич отдал его на растерзание палачам, чтобы он под пытками раскрыл весь свой истинный план. Он сказал: «О нечестивец! Поведай же наконец, с какой целью ты выдумал [эту] нелепую басню и какой Юпитер во сне надоумил тебя [огласить такое]. Ибо нам известно, что небожители никогда не удостаивают ничтожных людей разговорами». Тогда уже Владимир под жестокими пытками не мог отрицать [свою] хитрость и во всем признался. [Иван] Васильевич обратился к нему [и] говорит: «Ты уже заплатил достаточно большую цену за [свою] выдумку и ложь, итак, возвращайся теперь в привычное обиталище, покуда на самом деле не осуществится [твой] весьма необычный сон. Тогда ты сразу обязательно станешь главным в моем сенате, превзойдешь [всех] почестями и богатством и никогда не вспомнишь со стыдом об испытанных [прежде] невзгодах».
[92.] Таким вот образом [Иван] Васильевич, коего никто не сможет в достаточной мере покрыть заслуженной хулой, по ложным обвинениям, с неслыханной злобой и неистовством, творил насилия над своими безвинными гражданами, словно бы над татями ночными. Ему не было довольно лютовать над теми, которые выступали против него со злым умыслом и коварством, но он включал в число преследуемых также и людей миролюбивых.
[93.] Не так уж и редко он ненадолго давал себе отдых от казней, уделяя внимание шутам в колпаках и [обществу] разнузданных весельчаков, был также чудесным умельцем доводить людей, уже тяготящихся летами, до глупых поступков. Это доставляло ему настолько сильную радость, что он восхвалял их и убеждал во [всяких] нелепицах, делал [им] подарки, с тем чтобы представить глуповатых еще глупейшими и совершенным посмешищем. В определенные дни, когда [Ивану Васильевичу] предоставлялась возможность себя ублажить, они [могли] распоряжаться на дальнем конце нижнего стола с тем условием, чтобы с полнейшей невозмутимостью терпеть издевательства, которым их со вредом для [их] здоровья подвергали стольники и столовые прислужники. Им подносили за трапезой множество кушаний, противных их вкусу и аппетиту, приготовленных так, что они имели ложную видимость самой приятной пищи, а именно: собачатину, ползучих гадов и человеческое мясо. Как-то раз один из их числа, самый главный, безудержный в сумасбродствах, дабы показать крайнюю степень шутовства, долгое время крайне глупо кривлялся, так что [Иван] Васильевич, обыкновенно благоволивший его дерзким проделкам, в конце концов пришел в ярость и вылил ему за шиворот [варево] из раскаленного котла, только что снятого с огня, так что от вылившейся похлебки на его спине тотчас же страшнейшим образом слезла кожа, а [сам] он согнулся и упал на землю. Государь же, не довольствуясь подобными забавами, мощным ударом вонзил в голову кривлявшемуся [только что] человеку посох с железным наконечником и повелел ему, израненному, убираться с его глаз. Тот через несколько часов скончался. Почти такую же шутку [Иван Васильевич] сыграл со старицким воеводой Борисом Титовым, который обратился к нему, перечислив длинный список [его] титулов. Ибо, сидя за трапезой, он отрезал ему правое ухо, присовокупив обещание, что, мол, некогда наградит столь вежливого мужа еще лучшим подарком, а пока что он порадует его [самим своим] обществом.
[94.] Но я-то зачем перечисляю [все] это? Иными словами, зачем я остановился на этом? Разве же я не замечаю, что злодейство одного лишь человека превзошло все [возможные] злодеяния?! Так можем ли мы теперь роптать на то, что природе вещей было угодно создать нас подверженными множеству тягостных невзгод от телесных недугов, и можем ли быть недовольны тем, что жребию человеческому отказано в прочности, свойственной небожителям, — коли смертные, движимые жестокостью, изобрели столько издевательств сами для себя?!